Полемика П. А. Вяземского с М. А. Дмитриевым по поводу предисловия к «Бахчисарайскому фонтану»

«Разговором между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова. Вместо предисловия к „Бахчисарайскому фонтану“» Петра Вяземского вызвал обмен 6 полемическими статьями в марте—мае 1824 года между ним в «Дамском журнале» и Михаилом Дмитриевым в «Вестнике Европы», чем продолжилась журнальная война Дмитриева и его приятеля А. И. Писарева против Вяземского и Грибоедова.

Цитаты

… я, нижеподписавшийся, <…> не имел никогда разговора, подобного напечатанному в 5-й книжке «Вестника Европы», и отроду иметь не мог, да и впредь иметь не могу, потому что я свойства нетерпеливого. <…> Г-н Н. Д., прославившийся на поприще театральной критики готовностию говорить о драматическом искусстве и который между тем в ожидании вдохновения, следуя пословице, просидел на посуле как на стуле, или, правильнее, на креслах театральных, напоминающих нам на этот раз усыпительную силу кресел Французской Академии… <…> можно бы легко и к лицу без образа «Вестника Европы» применить черты знакомые. Оное классическое лицо укоряет меня в молодости: это давняя замашка! <…> Что ни говори, а подобные упрёки живо отзываются бессильною злобою и желчью пожилого педагога, который гневается, что ученики переросли учителей и что дарования первых процветают, когда слава других, как баснословное предание, ветшает с каждым днём. Наш новый мистификатор в прозорливом всеведении своём знает и то, что я не учился ни в каком университете. Учиться в университетах — хорошо, но не довольно: можно не только, учившись, ничему не выучиться, но мы видим примеры, что можно даже и учить, ничего не зная основательно.

— Вяземский, «О литературных мистификациях, по случаю напечатанного в 5-й книжке „Вестника Европы“ второго разговора между Классиком и Издателем „Бахчисарайского фонтана“», 27 марта

… автор первого «Разговора», не касаясь предмета споров, рассудил отразить своего сопротивника объявлением о своём имени, о своих нетерпеливых свойствах и, наконец, личностями. <…> Что отвечать на статью, в которой нет ни одного прямого опровержения и которая ещё менее заключает в себе мыслей, чем первый «Разговор» того же автора? Самый легковерный читатель догадается, что Классик выведен Издателем на сцену как лицо вымышленное, которое имеет такой-то образ мыслей, для противоположности с такими-то мнениями самого Издателя: средство не новое <…>. К чему же служит простодушное объявление Издателя, что он не имел подобного разговора? Это значит полагать слишком мало догадливости в своих читателях <…>! Неужели думает кн. Вяземский, что его имя могло бы кого-нибудь остановить сказать истину? <…> я почитаю долгом справедливости объявить читателям, что «Второй разговор» написан не редактором «Вестника Европы»; что он не имел в нём участия и не знал об оном, пока не получил рукописи для помещения в своём журнале.

— Дмитриев, «Ответ на статью „О литературных мистификациях“», 15 апреля

Дмитриев, «Второй разговор между Классиком и Издателем „Бахчисарайского фонтана“»=

Подпись: N.

Кл. Вы говорите, например, что пора истинной классической литературы у нас ещё не настала. — Остерегитесь, г. Издатель! Неужели произведения Ломоносова, Дмитриева, Карамзина, Озерова, Батюшкова не суть произведения классической литературы? Их не отвергли бы не только новейшие просвещённые народы, но, думаю, признали бы таковыми и самые современники Горация и Виргилия. <…> Жаль, что вы не учились ни в каком университете: вы не сказали бы этого.

… новость выражений <новой> школы состоит не столько в новых словах, сколько в несовместном соединении слов уже известных. <…> отличительный признак сей школы состоит ещё не в словах и выражениях, не в подражании германцам, но в какой-то смеси мрачности с сладострастием, быстроты рассказа с неподвижностию действия, пылкости страстей с холодностию характеров, а у плохих подражателей новой школы есть ещё свойственный им одним признак, состоящий в том, что части картин их разбросаны, не соответственны одна другой и не окончены, чувства неопределённы, язык тёмен.

Ломоносов, как гений, не подражал никому рабски и, как писатель, чувствующий прямое достоинство законодателя словесности, не вверялся слепо своему гению; он у всякого брал лучшее: потому-то, может быть, в одах мы и превосходим почти все другие народы европейские!

Вы говорите, что эпоха преобразования русской прозы, сделанная Карамзиным, носит на себе также отпечаток германский? (стр. V) Несправедливо! — Хотя в то время писал уже Виланд, которого проза прекрасна; но и она не могла служить образцом для русской, ибо свойства русской чистой прозы столь же далеки от немецкой, сколько стихосложение наше близко к немецкому. <…> Вы, кажется, совсем не знаете немецкой литературы ни в отношении к свойствам её, ни относительно её истории! — Как же вы об ней судите, да ещё смеётесь и над классиками!

Кл. Народная поэзия может существовать и у народа необразованного <…>. Поэзия же национальная существует единственно у тех народов, которых политическое бытие тесно соединено с просвещением гражданским и одно в другом находит необходимую подпору; у народов, имеющих при образованности, общей им с другими, свои собственные нравы, свои обычаи, не изглаженные, но только смягчённые временем, свои предания, которых, может быть, не признаёт история, но которым верит дух нации!

Кл. За тридцать лет до сего только тот говорил об Аристотеле, кто читал его; а ныне именно те чаще говорят об нём, которые его не читали! Тогда светский юноша почти стыдился произнести имя философа, опасаясь, чтобы не назвали его педантом; а ныне другая крайность: педантизм сделался любимою модою светских юношей!..

Изд. Вы привязываетесь к словам, я писал наскоро: не хотел заниматься сими безделицами; это нерадивость. Кл. Как наскоро? — А сколько времени для вашего разговора публика ждала «Бахчисарайского фонтана»?.. Мы же, классики, не прощаем нерадивости.

Вяземский, «Разбор „ Второго разговора“, напечатанного в № 5 „Вестника Европы“»

12 апреля

Много было разговоров по случаю «Разговора», вылившегося из «Бахчисарайского фонтана». Не мудрено! Одна искра взрывает громаду пороха, а самолюбие меньших братьев в авторстве такое горючее вещество, что и порох в сравнении с ним несгораем. В оном «Разговоре» задраны слегка журнальные клевреты и некоторые прозаические поэты «Вестника Европы». Разрыв ждать себя не заставил. Второй «Разговор» раздался в «Вестнике Европы»: блеска в выпале было мало; но зато разостлалось облако густого дыма, под коим много кое-чего осталось скрытым. <…> В общине мирмидонов царствует дух взаимности редкой: троньте одного, и вы тронули всех; а тем более если коснулись до главы единочувственного племени. И, вспомня <…> Ривароля, который говорил о немцах: qu’ils se cotisent pour comprendre un bon mot, знаю также, что у нас меньшие братья в авторстве складываются, чтобы написать нелепость! Кто после возьмёт на себя головоломный труд отыскивать в этих журнальных мозаиках вкладчину каждого? Гораздо короче и благоразумнее расплатиться напрямки с собирателем, или составителем, мозаики, предоставляя ему расчесться со своими поставщиками и воздать каждому своё. <…> На литературную часть «Второго разговора» не отвечал я литературно, потому что почёл её, по немецкому выражению: unter aller kritike, хотя, по всенародному объявлению Второго Классика, я по-немецки не знаю.

В первом «Разговоре» сказано, что наши поэты современные следуют движению, данному Ломоносовым. Что значит следовать? Идти далее, а не сидеть сиднем, как некоторые запоздалые, в ограниченном круге старых понятий, забытых предрассудков и преданий! Итак, современники наши, следуя движению, данному Ломоносовым, должны были сойтись с Шиллером и Гёте, как то и сказано, и должны были участвовать в изменениях, последовавших в германской школе, коей принадлежали они по движению, данному отцом нашей поэзии.

Несколько классических произведений поэтов образцовых <…> не составляют ещё классической литературы. Несколько ранних плодов, созревших весною, не составляют ещё лета; полдюжина томов не образует литературы. Там существует литература классическая, где все отрасли её достигли до совершенной зрелости; у нас же многие ещё и не показываются, другие только что развиваются. <…> жаль, что журнал, некогда издаваемый писателями, каковы Карамзин и Жуковский, повторяет пустословные суждения классика-самозванца. <…> Такое смешение имён, принадлежащих поэтам свойств различных, доказывает, что, например, в нашем рецензенте мало природного и что его тупое зрение не умеет отличать тонких оттенков.

Непростительно и ученику сказать, что в одах мы превосходим почти все другие народы европейские. Мы имеем великих лириков, но весьма мало хороших од.

Хотя Ломоносов и был питомцем германских муз, но непосредственно последовавшие за ним писатели наши забыли о них, и литература немецкая была до Карамзина для нас чуждая и мёртвая.

Всякий грамотный знает, что слово национальный не существует в нашем языке; что у нас слово народный отвечает одно двум французским словом: populaire и national…

Второй Классик, видно, придерживается совестливых переводчиков, которые, из уважения к праву собственности, почитают за грех воспользоваться драгоценностями подлинника.

Дмитриев, «Возражения на разбор „Второго разговора“»

25 апреля

Князь Вяземский утверждает, вопреки моему мнению, что Ломоносов в ходе од своих не подражал никому из древних; но только утверждает, а не доказывает. — Прибегнем к сравнению нашего поэта в сём отношении с одним из древних и укажем на некоторые черты сходства. 1) В современных Ломоносову немецких стихотворцах мы не видим сих пламенных, величественных вступлений; у Пиндара — они обыкновенны. 2) У Пиндара за вступлением почти всегда следует воззвание к Фебу, к Музе и т. под.; что греческий лирик делал, может быть, по требованию религии, <…> то употреблял обыкновенно и Ломоносов, вероятно, из одного подражания. 3) Ломоносов любил начинать свои оды сравнениями и ими же возвышать своих героев; Пиндар изобилует сравнениями. 4) Ломоносов употреблял переходы и отступления, совершенно неожиданные, даже иногда заметно искусственные; Пиндар обладал сим же достоинством и сим же недостатком. 5) Ломоносов, не находя пищи своему воображению в происшествиях обыкновенных, которые иногда принужден был воспевать по необходимости, прибегал к искусству того же Пиндара: прославлял прежние подвиги своего героя, воспоминал его предков. <…> Наконец, 6) сие соединение спокойно-величественного парения с пламенными по временам порывами есть весьма близкое сходство с теми же свойствами Пиндара. — Не доказывают ли сии соотношения, что Ломоносов в ходе од своих подражал точно древним? — Мы не находим подобного не только у современного Ломоносову Гюнтера, но ни у Рамлера, жившего позже, ни у самого пламенного Клопштока! Но, приближаясь к Пиндару в расположении, Ломоносов не подражал ему в наружной форме. <…> некоторые его оды по наружной форме своей составлены совершенно по образцу Руссо.

Напрасно советует мне князь Вяземский прочитать письмо Ломоносова «О правилах российского стихотворства». Я советую ему прочитать его, но прочитать с размышлением: тогда он увидит, что хотя Ломоносов и употребляет изредка слово поэзия, но говорит об одной версификации. <…> Жалко видеть, когда литератор обращает внимание на одни слова и добровольно лишает себя способности проникать в идеи, в связь их, в главную цель автора! Что современные наши поэты, желающие подражать германской школе, не следует движению, данному Ломоносовым, сие доказано мною прежде тем, что во время Ломоносова не было ещё германской школы. <…> По мнению князя Вяземского, «современники наши, следуя движению, данному Ломоносовым, должны были сойтись с Шиллером и Гёте и должны были участвовать в изменениях, последовавших в германской школе, коей принадлежали они по движению, данному отцом нашей поэзии. <…>» Очевидно, что князь Вяземский мешает стихосложение с поэзией: вот отчего он запутался между именами Гете, Шиллера и Алфьери — и едва-едва уже держится за старика Ломоносова! <…> Но если бы Ломоносов подражал и самой поэзии германцев или итальянцев, то современники наши только в таком случае могли бы сойтись с Шиллером или Алфьери, когда бы русские стихотворцы, последовавшие за Ломоносовым, беспрерывно наблюдали ход поэзии сих двух народов. Но если предположить, что Ломоносов и подражал немцам, то жившие после него русские стихотворцы, в течение полустолетия совершенно потеряв из виду немецкую словесность и не занимавшись ею до самого Жуковского <…>. Наконец, ожидают ли читатели, что <…> что князь Вяземский вдруг, одним почерком пера, чрез несколько строк добровольно опровергнет все свои предположения? <…> он говорит: «<…> литература немецкая была до Карамзина для нас чуждая и мёртвая».

Признаюсь между тем, что разбирать правильным образом мнения моего сопротивника было для меня крайне утомительно, ибо сперва надлежало угадывать смысл его сбивчивых положений, потом различать и отделять одно от другого два смешанные понятия об одном и том же предмете: он везде мешает поэзию со стопосложением, стопосложение с формами, романтическое с национальным, национальное с народным, новую русскую школу с школой германской, наконец, германскую школу с временами Гинтера.

О полемике

	За Каченовского ополчился на меня Дмитриев-племянник. По крайней мере, таков общий голос. <…> Вот раскалённая эпиграмма. Прошу не дать ей остывать и отправить сей час же Гречу. — цензура не позволила напечатать эпиграмму
	— Вяземский, письмо Александру Тургеневу 10 апреля 1824

	Я всё ещё в грязи кулачного боя. Но что же делать? Раз пустившись в эту полемику, нельзя отставать, пока бой не решён. Самому досадно и скучно, и гадко связываться с народом, который так поодаль от меня, когда сам не спускаюсь в их омут. Буду осторожнее вперёд; но пока, на прощанье, изобью их в кровь.
	— Вяземский, письмо Тургеневу 21 апреля

	Второй ответ твой всем читан, но печатать нельзя. Боюсь, если бы здесь пропустили, чтоб и вашим цензорам за сии личности не досталось.
	— Александр Тургенев, письмо Вяземскому, 2 мая

1-й голос. Что ж ты скажешь об этой литературной перепалке? 2-й — Что на поприще русской словесности появился новый критик, разбирающий предметы основательно, глубокомысленно, с весёлостью и игривостью ума, критик, знающий язык и словесность. Скажу по совести, что Михаил Дмитриев обещает много. <…> 1-й — Потише, потише! Если знаменитые мои друзья услышат твои суждения, то назовут тебя невеждою, безграмотным, педантом желчным — и… всем, что есть дурного в мире. 2-й — Итак, в кругу ваших друзей нельзя иметь своего собственного мнения? 1-й — Нет! Мы, точно как телеграфы, только повторяем слова и движения первого из нас, который подаёт голос, — но куда ты бежишь? 2-й — После этого мне незачем долее с тобою оставаться.

— вероятно, Фаддей Булгарин, «Маленький разговор о новостях литературы», между 25 апреля и 4 мая

	Я и с Дмитриевым связался потому, что почёл его Каченовским, а Каченовский всё имеет же какой-нибудь голос в литературе нашей и господствует над заднею частью нашей публичной публики.
	— Вяземский, письмо Тургеневу 5 мая

	Теперь цензорам не до личностей, но до собственного лица; да и, без сомнения, им может быть новая беда от подобных перебранков; ибо тут и слово честь замешано, то есть письменная пощёчина. <…> Пожалуйста, перестань вздорить. C’est indigne de vous et je ne vous reconnais pas dans tout ce fatras polémique. Искры твоего ума нет во всём споре.
	— Тургенев, письмо Вяземскому 6 мая

	Качен[овский] грозился палкою на князя Вяземского и восставал против меня, для чего я пропустил последнюю критику, где сказано, что он член Ценз[урного] ком[итета].
	— Иван Снегирёв, дневник, 10 мая

Разумеется, глупо было втянуться в эту глупость, но глупость была ведена довольно умно. Открытие и закрытие кампании состоит из одних хладнокровных грубостей и не требовали затей остроумия; в промежутках была партизанская выходка в разборе второго «Разговора» и в этой выходке, что ни говори, много забавного. Вступление совсем неглупо; впоследствии некоторые удары нанесены удачно. Вся Москва исполнена нашей брани. Весь Английский клуб научили читать по моей милости. Есть здесь один князь Гундоров, <…> мерин преисправный, к тому же какой-то поклонник Каченовского. Читая в газетной мою первую статью, останавливается он на выражении бедные читатели и <…> спрашивает, обращаясь к присутствующим: «Это что значит? Почему же князь Вяземский почитает нас всех бедными: может быть, в числе читателей его найдутся и богатые. Что за дерзость!» Иван Иванович был свидетелем этой выходки и представлял мне её в лицах. Он племянника своего уже не принимает к себе и говорит: «Пусть будет он племянником моего села, а не моим». Мне хочется предложить ему, чтобы, напротив: оставил он его своим племянником, а меня признал бы за племянника наследства своего. Одна вышла польза из нашей перебранки: у бедного Шаликова прибыло с того времени 15 подписчиков.

— Вяземский, письмо Тургеневу 12 мая

… предисловие возжгло сильную войну на Парнасе нашем: о превосходстве поэзии романтической и классической, войну, которая свирепствует и в других странах. Споры были жаркие, но ими ничего не доказано. Называйте поэмы Пушкина, как вам угодно: они всегда будут прекрасны, всегда будут находить жадных читателей. Пишите в то же время самые правильные стихотворения, <…> и если в вас нет творческого духа, то едва ли вы, кроме наборщика, найдёте читателей.

— вероятно, Николай Греч, «Письма на Кавказ», 20 декабря

	Преимущество кн. Вяземского перед классиками состоит в одной новой мысли, единственной в продолжение всех сих утомительных состязаний: «Некоторые древние поэты скорее бы признали великих романтиков своими товарищами, нежели наших мнимых классиков». Но он и его противники сбивают две совершенно разные школы — истинную романтику (Шекспира, Кальдерона, Ариоста) и недоговаривающую поэзию Байрона.
	— Вильгельм Кюхельбекер, «Минувшего 1824 года военные, учёные и политические достопримечательные события в области Российской словесности», конец 1824 или начало 1825

Явление «Бахчисарайского фонтана» — снабжённое лихим предисловием от известного автора предисловий к приятельским сочинениям — произвело такую тревогу в нашем литературном муравейнике, какой не производила в Германии Клопштокова «Мессиада». Загорелась жестокая война на перьях; и предисловщик, изувеченный смертельно стрелами логики, изнесён был с поля сражения под щитом «Дамского журнала», купив, однако, своей неудачей Пушкину — почётное имя романтического поэта.

— Николай Надеждин, рецензия на главу VII «Евгения Онегина», 5 апреля 1830