Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова

«Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова. Вместо предисловия к „Бахчисарайскому фонтану“» был написан Петром Вяземским после просьбы Александра Пушкина в письмах 19 августа и 4 ноября 1823 года, вышел без подписи и вызвал журнальную полемику с М. А. Дмитриевым.

Цитаты

Кл. Правда ли, что молодой Пушкин печатает новую, третью поэму, то есть поэму по романтическому значению, а по нашему, не знаю, как и назвать. <…> Нельзя не пожалеть, что он много пишет: скоро выпишется. Изд. <…> если он пишет много в сравнении с нашими поэтами, которые почти ничего не пишут, то пишет мало в сравнении с другими своим европейскими сослуживцами. Бейрон, Вальтер Скотт и ещё некоторые неутомимо пишут и читаются неутомимо.

Кл. Ныне завелась какая-то школа новая, никем не признанная, кроме себя самой; не следующая никаким правилам, кроме своей прихоти, искажающая язык Ломоносова, пишущая наобум, щеголяющая новыми выражениями, новыми словами… Изд. Взятыми из «Словаря Российской академии» и коим новые поэты возвратили в языке нашем право гражданства, похищенное, не знаю, за какое преступление, и без суда; ибо до сей поры мы руководствуемся более употреблением, которое свергнуто быть может употреблением новым. Законы языка нашего ещё не приведены в уложение; и как жаловаться на новизну выражений? Разве прикажете подчинить язык и поэтов наших китайской неподвижности? Смотрите на природу! лица человеческие, составленные из одних и тех же частей, вылиты не все в одну физиогномию, а выражение есть физиогномия слов. Кл. Зачем же, по крайней мере, давать русским словам физиогномию немецкую? Что значит у нас этот дух, эти формы германские? Кто их ввёл? Изд. Ломоносов! <…> Возьмите три знаменитые эпохи в истории нашей литературы, вы в каждой найдёте отпечаток германский. Эпоха преобразования, сделанная Ломоносовым в русском стихотворстве; эпоха преобразования в русской прозе, сделанная Карамзиным; нынешнее волнение, волнение романтическое и противузаконное, если так хотите назвать его, не явно ли показывают господствующую наклонность литературы нашей! <…> Да и у нас ли одних германские музы распространяют своё владычество? Смотрите, и во Франции — в государстве, которое, по крайней мере в литературном отношении, едва не оправдало честолюбивого мечтания о всемирной державе, — и во Франции сии хищницы приемлют уже некоторое господство и вытесняют местные, наследственные власти. <…> Мы ещё не имеем русского покроя в литературе; может быть, и не будет его, потому что нет; но во всяком случае поэзия новейшая, так называемая романтическая, не менее нам сродна, чем поэзия Ломоносова или Хераскова, которую вы силитесь выставить за классическую. Что есть народного в «Петриаде» и «Россиаде», кроме имён?

Кл. Уже вы, кажется, хотите в свою вольницу романтиков завербовать и древних классиков. Того смотри, что и Гомер и Виргилий были романтики. Изд. Назовите их как хотите; но нет сомнения, что Гомер, Гораций, Эсхил имеют гораздо более сродства и соотношений с главами романтической школы, чем с своими холодными, рабскими последователями, кои силятся быть греками и римлянами задним числом. Неужели Гомер сотворил «Илиаду», предугадывая Аристотеля и Лонгина и в угождение какой-то классической совести, ещё тогда и не вымышленной? Да и позвольте спросить у себя и у старейшин ваших, определено ли в точности, что такое романтический род и какие имеет он отношения и противуположности с классическим? Признаюсь, по крайней мере за себя, что ещё не случилось мне отыскивать ни в книгах, ни в уме своем, сколько о том ни читал, сколько о том ни думал, полного, математического, удовлетворительного решения этой задачи. Многие веруют в классический род потому, что так им ведено; многие не признают романтического рода потому, что он не имеет ещё законодателей, обязавших в верности безусловной и беспрекословной. <…> для романтической литературы ещё не было времени условиться. Начало её в природе; она есть; она в обращении, но не поступила ещё в руки анатомиков. Дайте срок! придёт час, педантство и на её воздушную одежду положит своё свинцовое клеймо. В котором-нибудь столетии Бейрон, Томас Мур, как ныне Анакреон или Овидий, попадутся под резец испытателей, и цветы их яркой и свежей поэзии потускнеют от кабинетной пыли и закоптятся от лампадного чада комментаторов, антиквариев, схоластиков; прибавим, если только в будущих столетиях найдутся люди, живущие чужим умом и кои, подобно вампирам, роются в гробах, гложут и жуют мёртвых, не забывая притом кусать и живых… Кл. Позвольте между тем заметить вам мимоходом, что ваши отступления совершенно романтические. — Мы начали говорить о Пушкине, от него кинуло нас в древность, а теперь забежали вы и в будущие столетия. Изд. Виноват! я и забыл, что для вашего брата классика такие походы не в силу. Вы держитесь единства времени и места. У вас ум домосед.

Кл. Мы романтиками приучены к нечаянностям. Заглавие у них эластического свойства: стоит только захотеть, и оно обхватит все видимое и невидимое; или обещает одно, а исполнит совершенно другое…

Изд. … рассказ у Пушкина жив и занимателен. В произведении его движения много. В раму довольно тесную вложил он действие полное, не от множества лиц и сцепления различных приключений, но от искусства, с каким поэт умел выставить и оттенить главные лица своего повествования! Действие зависит, так сказать, от деятельности дарования: слог придаёт ему крылья или гирями замедляет ход его. В творении Пушкина участие читателя поддерживается с начала до конца. <…> Кл. Со всем тем я уверен, что, по обыкновению романтическому, всё это действие только слегка обозначено. Читатель в подобных случаях должен быть подмастерьем автора и за него досказывать. Лёгкие намеки, туманные загадки: вот материалы, изготовленные романтическим поэтом, а там читатель делай из них, что хочешь. Романтический зодчий оставляет на произвол каждому распоряжение и устройство здания — сущего воздушного замка, не имеющего ни плана, ни основания.

О предисловии

	… Гнедич хочет купить у меня второе издание Русл. и К. Пле., <…> возьми на себя это 2 издание и освяти его своею прозой, единственною в нашем прозаическом отечестве. Не хвали меня, но побрани Русь и русскую публику — стань за немцев и англичан — уничтожь этих маркизов классической поэзии…
	— Александр Пушкин, письмо Вяземскому 19 августа 1823

	Я долго барахтался с цензурою, но одержал почти все победы. <…> Мерзляков был моим цензором. Мерзляков — добрейшая душа, но на ней сидит Каченовский и какой-то пар университетского навоза.
	— Пётр Вяземский, письмо А. А. Бестужеву 9 марта 1824

Не знаю, как тебя благодарить; Разговор прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения. Суждения неоспоримы. Слог твой чудесно шагнул вперёд. <…> Твой Разговор более писан для Европы, чем для Руси. Ты прав в отношении романтической поэзии. Но старая пизда классическая, на которую ты нападаешь, полно существует ли у нас? это ещё вопрос. <…> Где же враги романтической поэзии? где столпы классические?

— Александр Пушкин, письмо Вяземскому начала апреля 1824

	… [в] России противники романтизма слишком слабы и незаметны и не стоят столь блистательного отражения.
	— Александр Пушкин, «Письмо к издателю „Сына отечества“», 3 мая 1824

… с нетерпением развернув «Бахчисарайский фонтан», вдруг увидел я вместо стихов Предисловие, <…> и уже перебрав за треть книжки, добрался до фонтана. — Разговор сей в своём роде также поэма. Много вымысла и много чудесного! <…> Странно слушать Классика, но ещё страннее Издателя. Помнится, что у нас был Державин, Богданович <и другие>. Неужели сии писатели не произвели ничего классического и даже ещё не настала пора классической словесности?

— Борис Фёдоров, «Письма в Тамбов о новостях русской словесности» (I)

	С появления Пушкина <…> прозаические статьи его (как, например, <…> вместо предисловия к «Бахчисарайскому фонтану») много способствовали к освобождению русской литературы от предрассудков французского псевдоклассицизма.
	— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья третья, 1843

Отрицая метафизическое противопоставление классицизма романтизму, Вяземский выдвигает историческую точку зрения на развитие литературы, исходя из которой и классицизм античности, и романтизм нового времени являются художественным выражением народности литературы. Такая постановка вопроса разрушала искусственные перегородки, построенные подражателями Аристотеля при изучении истории литературы, и проводила резкую демаркационную линию между классицизмом и ложноклассицизмом; она лишала рутинёров и консерваторов права на монопольное владение литературным наследством античности и выбивала из арсенала их аргументов самые сильные доводы против романтиков. Это было решительное наступление романтизма на ложноклассицизм, битва передовых романтиков с обветшалыми метафизическими воззрениями, причём, что особенно важно, это была битва непосредственно на территории классицизма. Большую помощь в уточнении позиции Вяземского-критика может оказать сопоставление его взгляда на романтизм с литературными манифестами романтиков на Западе. В своём предисловии Вяземский отзывается с похвалой о работах Шлегеля и мадам де Сталь <…>. Авторитет мадам де Сталь был общепризнан в пушкинском кругу, и нет сомнения в том, что её взгляды повлияли на теоретические построения русских романтиков. <…> Суждения мадам де Сталь <…> указа[ли] Вяземскому на взаимосвязь проблемы народности и романтического направления литературы. Однако в западноевропейской критической литературе встречаются работы, в которых высказаны положения, ещё более близкие к основной мысли «Разговора…»: <…> статьи итальянского романтика Берше «Полусерьёзное письмо Гризостомо», напечатанной в 1816 г., и о сочинении Стендаля «Расин, и Шекспир», опубликованном в марте 1823 г. <…> [Но], по всей вероятности, Вяземский самостоятельно пришёл к своему основному положению. Характерно, что из различных теоретических построений западноевропейских романтиков ему оказались наиболее близкими прогрессивные взгляды Стендаля и Берше, <…> для которых главное в романтическом учении составляло стремление к народности, к обновлению словесности. <…> «Возьмите три знаменитые эпохи в истории нашей литературы <…>». Это полемическое преувеличение Вяземского было заострено против литературных староверов двух поколений. Ход мысли Вяземского примерно был таков: вы, классики-шишковисты, держитесь за Ломоносова, но ведь Ломоносов учился у немцев; вы, классики-карамзинисты, держитесь за Карамзина, но и Карамзин учился у немцев. Почему же нам, романтикам, запрещается учиться у них? Таково происхождение гипотезы Вяземского, и естественно, что именно эта полемически нацеленная мысль критика вызвала ожесточённые возражения М. А. Дмитриева. Между тем эта второстепенная мысль Вяземского явно переоценивается современными историками литературы.

— Максим Гиллельсон