Евгений Онегин, роман в стихах, глава VII (Надеждин)

«Евгений Онегин, роман в стихах, глава VII» — критический фельетон Николая Надеждина, написанный 5 апреля 1830 года. Построен в форме диалога автора с двумя персонажами.

Цитаты

… я в блаженном бездействии любовался золотым сиянием солнца, разыгравшегося на изнывающем черепе Патриаршего пруда с длинного зимнего просонья.

Я. Ноги изломать у меня не обо что; но <…> преткнуться можно и не об одно гробище романтического суесловия! <…> Тлен. Будь проклято оно и с тобою, нечестивый гробокопатель!

Тленский. Рубрика: «Новые книги»…. Я. <…> «Евгений Онегин», роман в стихах. Глава VII. («Сев. п[чела]» № 35) <…> Я знал давно, что этому когда-нибудь… а надо будет случиться!.. Раненько, правда, немножко; ну — да ныне век такой!.. Шагает исполински: совесть и правду хвостом застилает, мелкие приличия — перепрыгивает… <…> «История государства Российского» — сей великий труд, слава, честь и украшение России — <…> одиннадцать (Не тысячу ли одиннадцать? Пр[имечание] посет[ителя].) раз была предметом слепого, безотчётного благоговения; и в двенадцатый — должна была сделаться целию неистового остервенения, замыслившего воздвигнуть на её развалинах… мерзость запустения!.. Великое дело — VII глава «Онегина»!.. Ей бы должно было ещё гордиться приглашением испытать судьбу творения бессмертного, великого… пускай она её вынесет!.. <…> Стало быть — ругательства «Московского телеграфа» тебе кажутся почётнее ругательств «Северной пчелы»!.. Погоди немножко! Дойдёт черёд и до них… Флюгер этой каланчи уже передуло. <…> Это достойная награда тому, который, бывало, безотговорочно и безостановочно ставил на заказ приветные словечки для друзей и остренькие пикульки для неприятелей всего телеграфского околотка!.. <…> Тлен. От тебя сыры боры загорелися!.. Я. От меня!.. Извини, любезнейший!.. По крайней мере, я и не думал зажигать их… Чего доброго можно ожидать от этого пожара, кроме курного дыма, который выест всем глаза, и черной смолы, которая ко всему прилипать и все марать станет… Я дожидался, напротив, спокойно, пока они сами собой посохнут и переведутся… Тлен. И однако — не из твоего ли арсенала взято оружие, коим изменническая рука замышляет поразить «Онегина»? <…> Я. От мыслей не смею отказываться; в язык — уже не вступаюсь! <…> Да и давно ли «Северная пчела» стала дорожить своими воззрениями? С каким рабским подобострастием взирала она ещё недавно на самую ничтожную блёстку, кинутую Пушкиным в «Радугу»? Не мерещилось ли ей, что она-то одна и составляет всю поэтическую лучезарность сего мглистого метеора?.. А теперь!.. из того же дупла — о тех же вещах — и какие вести!..

Тлен. Пушкин, несмотря на пошлое жужжанье безжаленной «Пчелы», всегда и везде пребывает Байроном!.. Я. Вот то-то и дело… Зачем повторяешь ты эти высокопарные телеграфские фразы, которые только что могут извинять в глазах строгих ревнителей истины это ожесточение против Пушкина? Поднимать выше, нежели где можно держаться, значит — заставлять падать больнее!.. И это именно случается теперь с Пушкиным, коего талант заслуживал бы лучшей и почтеннейшей участи!.. ты и подобные тебе — вы самые лютейшие враги его! Превышающими всякую меру хвалебными взывами вы забросили его за облака и, не ссилив поддержать там, — уронили в преисподнюю! Верно, плохо вы читали прекрасную басню Крылова о пустыннике и медведе <…>: Услужливый дурак опаснее врага!

Я. Певец «Руслана и Людмилы» мог выработать из себя — русского Ариоста. Эта необузданная шаловливость воображения, помыкающая природою как игрушкою и уродующая безжалостно её стереотипные пропорции, как бы для потехи над её педантическою чиновностию и аккуратностию, что могла бы произвесть, если б заключилась в пределах эстетического благоразумия?.. Но… не тут-то было!.. По несчастию, юный талант был замечен слишком скоро, оценен слишком опрометчиво. Наша добродушная публика при виде нового литературного явления, пришедшегося ей совершенно по плечу, — разахалась от удивления; а услужливые прихлебатели, снискивающие себе насущное пропитание громогласным подтакиванием общему мнению, не умедлили переложить эти ахи и охи в пышные возгласы, составленные из высокопарных фраз, вытянутых со грехом пополам из иноземных программ и журналов. Явление «Бахчисарайского фонтана» — снабжённое лихим предисловием от известного автора предисловий к приятельским сочинениям — произвело такую тревогу в нашем литературном муравейнике, какой не производила в Германии Клопштокова «Мессиада». Загорелась жестокая война на перьях; и предисловщик, изувеченный смертельно стрелами логики, изнесён был с поля сражения под щитом «Дамского журнала», купив, однако, своей неудачей Пушкину — почётное имя романтического поэта. Вскоре выстроился «Телеграф», зажужжала «Пчела». И тот, и другая наперерыв старались расхваливать Пушкина, дабы прикрыть его романтическою славою антиклассическое невежество. Таким образом, слава Пушкина — если только можно назвать так молву, скитающуюся по гостиным и будуарам на крыльях журнальных листков, вместе с модами и известиями о лебедянских скачках, — слава Пушкина созрела прежде, нежели он сам успел развернуться. Его огласили великим гением, неподражаемым поэтом, представителем современного человечества, русским Байроном — вероятно, прежде ещё, чем он узнал о Байроне. <…> Его зачадили дымным куревом невыслуженной славы: обайронили насильно; и он, увлекаясь своей слишком таланной звездою, начал и в самом деле байронитъ… бесталанно!.. Но — лишь только выбился он из своей колеи, как и стало кидать его во все четыре стороны. <…> (Не одни, впрочем, ласкательства слыхал он; голос истины раздавался и прежде неумолчно. В «В[естникс] Е[вропы]» за 1824 год (№ 1, стран[ица] 71), по случаю представления на театре известной песенки, под пышным титулом кантаты, «Чёрной шали», отдана была её автору более чем должная справедливость; по там же немногие вопросы указывали и настоящее место ему на Парнасе: «Где mens divinior? Где os magna sonaturum?». Батарея, кажется, немудрёная; а какой сильный заряд электричества мгновенно пробежал тогда через всю фалангу романтиков, истинных и мнимых? Прим[ечание] одного посет[ителя]. — А зачем не приложено было русского перевода к латинским выражениям? Ведь известно было уже и тогда, что латынь для наших литературных крикунов то же, что тарабарская грамота! Прим. другого посетителя.)

Тлен. И ты осмеливаешься еще говорить, что уважаешь талант Пушкина… нечестивец!.. Я. Да! Уважаю! Уважаю — несравненно более, чем невежды, которые хвалят его понаслышке… чем вертопрахи, которые хвалят в нём самих себя… чем барышники, которые сбирали жидовские проценты с наёмных похвал своих, поддерживая на литературной бирже курс достоинства Пушкина — из собственных расчётов и видов!.. Давно ли слышали мы от людей — и притом тех, которые, бывало, крикивали больше всех и громче всех, — что на Пушкина была… мода — и что теперь сия мода начинает изживать век свой?.. <…> Одно только разве может утешить нашего поэта в столь унизительном оскорблении, что оно досталось не одному ему!.. Нам тоже без всяких обиняков говорено было, что и на Наполеона была мода, которая также кончилась. Мода — на Наполеона!.. О стыд разума человеческого!.. Я весьма далёк от того, чтобы сравнивать Пушкина с Наполеоном иначе, как только в шутку; и очень жалею, что позволил себе однажды это ироническое сравнение (см. «В. Е.», № 2, с. 164), которое теперь переиначено так некстати и не у места. Несмотря на то, я нахожусь теперь вынужденным сказать, что достоинство Пушкина, точно как и Наполеона, не должно и не может зависеть от прихотей моды!.. <…> Но стихотворческий талант Пушкина есть сокровище неподдельное, с которого цена никогда спасть не может! Не усиливайся только он придавать ему фальшивого блеска — насильственной примесью веществ чуждых!.. Ввались опять в свою колею — иди своей дорогою <…>. Тлен. Что ж, по-твоему, должен он теперь делать?.. Я. Разбайрониться добровольно и добросовестно! Сжечь «Годунова», и — докончить «Онегина»… Тлен. Так поэтому «Онегин» тебе нравится… <…> По крайней мере это гениальное произведение… Я. Успокойся, успокойся! Совсем не гениальное! Я и не думал так называть его… Тлен. Как?.. Я. <…> Разве одно только гениальное может нравиться? Мне нравится теперешняя твоя причёска, сообщающая голове твоей необыкновенный романтический рельеф; и однако — сам ты, верно, не назовёшь её гениальным произведением… Тлен. (вскакивая). Ты <…> бесчестишь русскую словесность!.. Как?.. Возможно ли сравнивать поэтическое произведение с причёскою… Я. Почему же не так?.. Ныне рядят муз в душегрейки: стало быть, можно их и причёсывать?.. И что если бы мне вздумалось в каком-нибудь привилегированном альманачке наименовать «Онегина» буколькой… буколькой из роскошного локона, хотя бы десятой музы?.. Меня бы занесли за облака похвалами… не правда ли?.. <…> в одном «Онегине» только — после «Руслана и Людмилы» — вижу я талант Пушкина на своём месте… в своей тарелке. Ему не дано видеть и изображать природу поэтически — с лицевой её стороны, под прямым углом зрения: он может только мастерски выворачивать её наизнанку. Следовательно — он не может нигде блистать, как только в арабесках. «Руслан и Людмила» представляет прекрасную галерею физических арабесков; «Евгений Онегин» есть арабеск мира нравственного… Тлен. То есть — урод, говоря простее… Я. Именно — урод… но образованный эстетически… Тлен. Теперь я вижу, что ты уважаешь талант Пушкина… Вижу… Я. <…> По вашему мнению, нельзя иначе выразить своего уважения к поэту, как присоседивши его к Шекспиру, Данту или Байрону! Как будто бы на поэтическом ристалище одни только сильные, могучие атлеты, с богатырскою силой и колоссальными мышцами, могли иметь право на венцы и рукоплескания!.. Скаррон и Пиррон, Берни и Аретин умели смешить поэтически и — пригрели себе порядочное местечко на Парнасе. Не говорю уже об Аристофане и Апулее, Ариосте и Вольтере, Свифте и Виланде, истощавших гений свой на построение чудных гротесков, коим долго-долго жить и пережить многие великолепные здания! Неужели ж для певца «Онегина» оскорбительно, если я предскажу ему ту же судьбу и — ту же славу?.. <…> Тлен. Но… ты ещё не читал VII главы «Онегина»… Там нашёл бы ты — право — не арабески… Я. И тем хуже… Стало быть, Пушкин не верен самому себе — вероломен к своему таланту…

Пахом Силич. А Пушкин — не мастер мыслить! <…> Тлен. Так вам, верно бы, хотелось выслушать здесь полный курс метафизики! Вспомните, что «Евгений Онегин» роман, а не учебная книжка!

Я. Я боюсь, чтобы знаменитый мадригал на прыщик Делии не заслужил от вас названия поэтической миниатюрной картиночки… П. С. Лубочной… почему не так?.. Но — и прыщик может иметь поэтическое достоинство… не на прекрасном личике Делии, а на красной роже кухарки Аксиньи — в карикатурном зрелище: ибо он там может возбуждать поэтический смех… основание комического услаждения!.. И это ничуть не низко для поэзии! Ибо если сама природа забывает иногда свою важную степенность до того, что пародирует саму себя подобными уродливостями, то почему и поэзии, как верному её зеркалу, не позволить себе удовольствия их передразнивать?.. Лишь бы только это удовольствие было невинно и не выходило из должных границ уважения, коим она обязана всегда природе и самой себе!.. Будь поэзия как природа! Изображай червячков, но — светящихся, коих природа сама развешивает торжественно по древесным листам, как бы для потешной иллюминации; а — не копайся в навозе, чтобы отрывать там гнусных насекомых, утаиваемых ею самою от человеческих взоров! Заставляй улитку высовывать рожки; но не срывай с неё скорлупы, прикрывающей её отвратительную уродливость!..

П. С. Наша «Пчёлка» насмешливо называет бедного жука <…> новым действующим лицем романа; и дожидается, не покажет ли по крайней мере он в себе характера!.. Бедняжка! Она не примечает, что эти два слова: Жук жужжал — обрисовывают характер нового действующего лица, если только можно так назвать бедное насекомое, гораздо лучше, вернее и полнее, чем четыре полновесные тома — характер Димитрия Самозванца, и что эти две строки имеют приличнейшее место и производят успешнейшее действие в VII главе «Онегина», чем длинный эпизод Калерии в так называемом новом историческом романе!.. <…> Но — драгоценнейшее сокровище всей этой VII главы есть без сомнения — описание Москвы, которое, правду сказать, одно и составляет всю её поэтическую реальность. Это описание сделано истинно гогартовски! Талант Пушкина здесь именно — в своей тарелке!..

П. С. В наши времена именами не очень как-то дорожатся. Разве не видим мы бездушных глыб, не имеющих ни жизни, ни движения, величаемых пышными названиями романов исторических? Разве не суждено нам было изломить глаз о безобразнейшую и уродливейшую компиляцию, нареченную даже великим именем «Истории»? Итак, пусть «Онегин» величается названием романа: так и быть уж!.. Как ни зовись — лишь знай своё дело!.. <…> На мои глаза — это рама, в которую нашему поэту заблагорассудилось вставить свои фантастические наблюдения над жизнию, представлявшеюся ему — не с степенного лица, а с смешной изнанки! Сама рама смастерена неудачно; но картинки, вставляемые в неё, большею частию — прелестны!.. Они производят вполне эффект, требующийся от подобных поэтических безделок. <…> Пусть поэт наш продолжает тешить нас с таким, ему одному свойственным, искусством! Это нимало не унижает его таланта! Где жизнь окисает и плеснеет, там поэзия имеет полное право морщиться и гримасничать!..