Борис Леонидович Пастернак

Бори́с Леони́дович Пастерна́к (1890 — 1960) — русский поэт и прозаик, писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе (1958).

Борис Леонидович Пастернак

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Поэзия

	В траве, на кислице, меж бус Брильянты, хмурясь, висли, По захладелости на вкус Напоминая рислинг.
	— «Имелось», 1919

	Среди её стихов осталась запись Об этих днях, где почерк был иглист, Как тернии, и ненависть, как ляпис, Фонтаном клякс избороздила лист.
	— «Неделю проскучал он, книг не трогав...», 1928

	Но старость — это Рим, который Взамен турусов и колёс Не читки требует с актёра, А полной гибели всерьёз.
	— «О, знал бы я, что так бывает...», 1932

	С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой…
	— «Художник», 1935

	За древней каменной стеной, Живёт не человек — деянье. Поступок ростом в шар земной. Ему судьба дала уделом Грядущего иной предел. То, что не ведал самый смелый — То он отведовать посмел. В собранье сказок и реликвий, В Кремле, плывущем над Москвой, Столетия к нему приникли, Как к бою с башни часовой.
	— «Художник», 1935

	За поворотом, в глубине Лесного лога Готово будущее мне Верней залога. Его уже не втянешь в спор И не заластишь, Оно распахнуто, как бор, Всё вглубь, всё настежь.
	— «За поворотом»

	Талант — единственная новость, Которая всегда нова. Меняются репертуары, Стареет жизни ералаш. Нельзя привыкнуть только к дару…
	— «Актриса», 1957

Проза

• Будущее — это худшая из всех абстракций. Будущее никогда не приходит таким, каким его ждёшь. Не вернее ли сказать, что оно вообще никогда не приходит? Если ждёшь А, а приходит Б, то можно ли сказать, что пришло то, чего ждал? Всё, что реально существует, существует в рамках настоящего.
• Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего.
• Ни у какой истинной книги нет первой страницы. Как лесной шум, она зарождается бог весть где, и растет, и катится, будя заповедные дебри, и вдруг, в самый темный, ошеломительный и панический миг, заговаривает всеми вершинами сразу, докатившись.
• Современные течения вообразили, что искусство как фонтан, тогда как оно — губка. Они решили, что искусство должно бить, тогда как оно должно всасывать и насыщаться. Они сочли, что оно может быть разложено на средства изобразительности, тогда как оно складывается из органов восприятия. Ему следует всегда быть в зрителях и глядеть всех чище, восприимчивей и верней, а в наши дни оно познало пудру, уборную и показывается с эстрады.
• Что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя?
• Попадаются люди с талантом. Но сейчас очень в ходу разные кружки и объединения. Всякая стадность — прибежище неодарённости, всё равно верность ли это Соловьёву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит её недостаточно.
• Им стараешься добро, а они норовят тебе нож в ребро.
• Но в том-то и дело, что человека столетиями поднимала над животными и уносила ввысь не палка, а музыка: неотразимость безоружной истины, притягательность ее примера.
• Сознание — яд, средство самоотравления для субъекта, применяющего его на самом себе.
• Блок — это явление Рождества во всех областях русской жизни.

… Асеев — замечательный лирик и поэт по преимуществу, с прирождённой слагательской страстью к выдумке и крылатому, закруглённому выражению, так безупречны и не имеют себе равных «Русская сказка», «Огонь», стихи о детях и беспризорных и всё то, что наравне со всеми, и в этом отношении без соперников, с такой душевной прозрачностью, глубиной и естественностью писал Асеев на революционные, историко-гражданские и общечеловеческие темы. — вошло в сборник «Люди и положения»

— «Другу, замечательному товарищу», 1939

Я хочу сказать несколько слов о Тарасе Шевченко как переводчик. По важности, непосредственности действия на меня и удаче результата Шевченко следует для меня за Шекспиром и соперничает с Верленом. Вот с какими двумя великими силами сталкиваюсь я, соприкасаясь с ним. Из русских современников и последователей Пушкина никто не подхватывал с такою свободою Пушкинского стихийного развивающегося, стремительного, повествовательного стиха с его периодами, нагнетаниями, повторениями и внезапно обрывающимися концами. Этот дух четырехстопного ямба стал одной из основных мелодий Шевченки, такой же природной и непреодолимо первичной, как у самого Пушкина. Другой, дорогой для меня и редкостной особенностью Шевченки, отличающей его от современной ему русской поэзии и сближающей его с позднейшими ее явлениями при Владимире Соловьеве и Блоке, представляется глубина евангельской преемственности у Шевченки, которою он пользуется с драматической широтой Рембрандта, Тициана или какого-нибудь другого старого италианского мастера. Обстоятельства из жизни Христа и Марии, как они сохранены преданием, являются предметом повседневного и творческого переживания этого большого европейского поэта. Наиболее полно сказалась эта черта в лучшем из созданий «кобзаря», поэме «Мария», которую я однажды был счастлив перевести, но можно сказать, что у Шевченки нет ни одной строчки, которая не была бы овеяна тем же великим освобождающим духом. <...> — Автограф выступления на радио, 1946 г.

Надо ставить себе задачи выше своих сил, во-первых, потому, что их все равно никогда не знаешь, а, во-вторых, потому, что силы и появляются по мере выполнения кажущейся недостижимой задачи. — Тезисы речи Пастернака с «литературной среды» в Доме учителя в Чистополе 28 января 1942 года. Цитата по книге Гладков А. К. Мейерхольд. В 2 т. Т. 2. Пять лет с Мейерхольдом. Встречи с Пастернаком. (Продолжение II). [1]

• Этим и страшна жизнь кругом. Чем она оглушает, громом и молнией? Нет, косыми взглядами и шепотом оговора. В ней все двусмысленность и подвох. Отдельная нитка, как паутинка, потянул её – и нет конца, попробуй выбраться из сети – только больше запутаешься. И над сильным властвует подлый и слабый.
• Все люди, посланные нам, — это наше отражение. И посланы они для того, чтобы мы, смотря на этих людей, исправляли свои ошибки, и когда мы их исправляем, эти люди либо тоже меняются, либо уходят из нашей жизни.

Письма

Из своего я признаю только лучшее из раннего («Февраль, достать чернил и плакать», «Был утренник, сводило челюсти») и самое позднее, начиная со стихотворения «На ранних поездах». Мне кажется, моей настоящей стихией были именно такие характеристики действительности или природы, гармонически развитые из какой-нибудь счастливо наблюденной и точно названной частности, как в поэзии Иннокентия Анненского и у Льва Толстого, и очень горько, что очень рано, при столкновении с литературным нигилизмом Маяковского… я стал стыдиться этой прирожденной своей тяги к мягкости и благозвучию и исковеркал столько хорошего, что, может быть, могло бы вылиться гораздо значительнее и лучше. — комментарий Шаламова «И всё же, самое лучшее, самое главное — в осуждённых им сборниках стихов. Ибо ёмкости строки, свежести наблюдения, чистоты голоса «Сестры моей жизни» и некоторых стихов более позднего времени Пастернак не достиг.» («Двадцатые годы», 1962)

— первое письмо Варламу Шаламову, 9 июля 1952

Ваша слабая сторона, отрицательное начало, подтачивающее все Ваши удачи, все счастливые Ваши подступы и живые вступления к теме, это Ваши частые, почти постоянные переходы от фигур и метафор, основанных на действительно существующих ощущениях, к игре разнозначительными оттенками слова, к голой словесности, к откровенному каламбуру. Неужели и в этом виноват только я? Неужели Вы не замечаете разрушительного, обесценивающего действия этого элемента, подрывающего, подтачивающего все Ваши добрые достижения тем вернее, что почти всегда Вы начинаете Ваши длинные, зачастую растянутые стихи с обрисовки действительно виденного или пережитого, а когда этот неподдельный запас истощится (тут бы и кончить стихотворение), приписываете к нему многословное и натянутое каламбурное дополнение, производящее впечатление рассудочной неподлинности.

— там же

Ваша синяя тетрадь, ещё недочитанная мною, ходила по рукам и везде вызывала восторг. <…> Никто из читавших не говорил о незаконченности, о неокончательности отдельных стихотворений, никаких недостатков никто не находил, а я по-прежнему поразился богатством основного потока, питающего стихотворения, одухотворенностью наблюдений, чувств и мыслей, точностью слов и их тонкостью, и, относительной, по сравнению со всем этим, недостаточностью того, что превращает некоторую последовательность строф в отдельно стоящее стихотворение, в самостоятельную форму, в какое-то последнее слово по данному поводу.

— письмо Шаламову, 4 июня 1954

Беседы

У Каверина почти во всех его вещах начало лучше середины. Скоро надоедает автору собственный сюжет. — с Варламом Шаламовым в 1953

Когда я переводил «Гамлета» — я обложился переводами чужими, всеми, которые мне были только доступны и известны, — и двигался от строки к строке, сверяясь поминутно;.. — с В. Шаламовым в 1953

Я был на пленуме, послушал. К голосовым упражнениям такого рода можно привыкнуть года за два. Сидят и твердят, как заклинание: «Нам нужна хорошая драматургия! Нам нужна хорошая драматургия». Это похоже вот на что: по улице идёт молодой человек и все ему желают хороших внуков, и он твердит, что хочет хороших внуков. А ему надо думать о детях, а не о внуках. Надо получить жизнь хорошую, тогда будет и хорошая драматургия. Было ощущение, что грозная пелена спала, и казалось, что люди, как у Андерсена, заколдованные в жаб, будут опять превращаться в людей. Но время идёт, а жабы в людей что-то не расколдовываются… — с В. Шаламовым в 1953

Часто плачу от волнения. Кажется, и причин нет. На экране покажут лошадь крупным планом, а у меня слёзы от волнения. Или Брамса играют — плачу и приговариваю: плохой, плохой композитор… — с В. Шаламовым в 1954

О Пастернаке

Товарищи, я вижу, что у нас, здесь присутствующих, не расходятся мнения в оценке поведения Пастернака. Все мы хотели помочь Пастернаку выбраться из этой так называемой башни из слоновой кости, но он сам не захотел из этой башни на свежий воздух настоящей действительности, а захотел в клоаку. <...> Живые, стремящиеся к лучшему будущему люди, не за автора «Доктора Живаго». Если Пастернаку и кружит голову сенсационная трескотня известных органов заграничной печати, то большинство человечества эта шумиха не обманет, и, как правильно заметил Солоухин, интерес к этой сегодняшней, вернее, уже вчерашней сенсации вытеснится иной сенсацией, но интересы, симпатии к нашей борьбе за лучшее будущее, за благополучие человечества не остынут, а будут расти с каждым днем. Так пусть Пастернак останется со злопыхателями, которые льстят ему премией, а передовое человечество есть и будет с нами.

— Леонид Мартынов, из выступления на собрании писателей, Москва 31 октября 1958 года

Всякий, кто сколько-нибудь внимательно перечитывал стихи поэта, сборники, изданные им, знает, что канонических текстов его стихов не существует. При подготовке каждого издания <…> Пастернак всегда делал исправления <…>. Мотивом всех этих переделок была отнюдь не требовательность. Просто Пастернаку казалось, что строй образов того, молодого времени чужд его последним поэтическим идеям и поэтому подлежит изменению, правке. Пастернак не видел и не хотел видеть, что стих его живет, что операции он проделывает не над мертвым стихом, а над живым, что жизнь этого стиха дорога множеству читателей. Пастернак не видел, что стихи его канонических текстов близки к совершенству и что каждая операция по улучшению, упрощению лишь разрывает словесную ткань, разрушает постройку. <…> Плащ героя, пророка и бога был Пастернаку не по плечу.

— Варлам Шаламов, «Пастернак», 1960-е

1939. Лето. Я приехала из Ленинграда в Москву хлопотать о Мите. Такси в Переделкино, где никогда не была. Адрес: «Городок писателей, дача Чуковского ― сначала шоссе, потом что-то такое направо, налево». В Городке таксист свернул не туда, запутался, приметы не совпадали ― непредуказанное поле ― и ни одного пешехода. Первый человек, который попался мне на глаза, стоял на корточках за дачным забором: коричневый, голый до пояса, весь обожженный солнцем; он полол гряды на пологом, пустом, выжженном солнцем участке. Шофёр притормозил, и я через опущенное стекло спросила, где дача Чуковского. Он выпрямился, отряхивая землю с колен и ладоней, и, прежде чем объяснить нам дорогу, с таким жадным любопытством оглядел машину, шофера и меня, будто впервые в жизни увидал автомобиль, таксиста и женщину. Гудя, объяснил. Потом бурно: «Вы, наверное, Лидия Корнеевна?» ― «Да», ― сказала я. Поблагодарив, я велела шоферу ехать и только тогда, когда мы уже снова пересекли шоссе, догадалась: «Это был Пастернак! Явление природы, первобытность».

— Лидия Чуковская, «Борис Пастернак. Первая встреча», 1962

	31 мая 1960. Переделкино. Борис Леонидович скончался вчера вечером. Мне сказала об этом наша Марина: позвонила утром с дачи в город. Деду они не говорят, ждут меня. Я поехала. В Переделкино, где уже нет Пастернака. В Переделкино, которое будет носить его имя.
	— Лидия Чуковская, «Борис Пастернак. Первая встреча», 1962

	Лучшее, что есть в русской поэзии, — это поздний Пушкин и ранний Пастернак.
	— Варлам Шаламов, записные книжки, 1968

	Пейзажи Пастернака — это пейзажи по памяти. Кроме того, в них нет возможности орешнику высказаться, как кусту орешника, как явлению природы. При всём моём уважении и любви к Пастернаку-пейзажисту я не могу в его кустах слышать голос самого орешника, Пастернак — горожанин.
	— Варлам Шаламов, комментарий к своему стихотворению «Я вовсе не бежал в природу…», нач. 1970-х

В Москву мы ездили довольно часто, иногда даже бывали на дачах у своих знакомых. Были у Пастернака в Переделкине. Он сказал: «Зина, кажется, печёт пироги», ― и пошёл справиться вниз, но вернулся печальный ― к Зине нас не допустили... Через несколько лет она мне сказала по телефону, когда, приехав из Ташкента, я позвонила Борису Леонидовичу: «Только, пожалуйста, не приезжайте в Переделкино»... С тех пор я никогда не звонила, а он иногда, встретив меня возле дома на Лаврушинском, где я подолгу жила у Василисы Шкловской, забегал ко мне. Он ― единственный человек, который пришёл ко мне, узнав о смерти О. М. В день, когда в последний раз мы были с О. M. y него в Переделкине, он пошёл провожать нас на станцию, и мы долго разговаривали на платформе, пропуская один поезд за другим.

— Надежда Мандельштам, Воспоминания (часть вторая), 1970

	Если уж Пастернак не погиб от сотрудничества с таким антипоэтическим существом, как Ивинская, поэт и воистину бессмертен.
	— Варлам Шаламов, записные книжки, нач. 1971

Солженицын: Я не хочу пилить [дрова] с модернистом. Пастернак: Да я давно не модернист — собираю всякий небось да авось, обсасываю словарь Даля. Солженицын: Тогда другое дело. Опростился — вот моя рука. Поклянись по-блатному, что ты не модернист. Пастернак: Блядь буду, не модернист. Солженицын: А если ты — тайный агент модернизма, впавший в маразм. Ведь ты отказался от премии — что это как не маразм? Можно ли подавать руку после этого отказа? Пастернак: Блядь буду, можно. Солженицын: А откуда научился божиться по-ростовски. — пародия на главу «Пилка дров» романа Солженицына «В круге первом» (прим. С. Ю. Агишева и В. В. Есипова для shalamov.ru)

— Варлам Шаламов, «Вечерние беседы», середина 1970-х

…Несколько месяцев спустя, уже после того, как Ахматову и Зощенко вытряхнули из Союза писателей и лишили пайков, я услышал от Богословского, что Пастернак пишет задуманный им еще до войны <испанской> роман под заглавием «Мальчики и девочки» и что сердцевину его составляет христианство. Пройдет еще некоторое время – и Николай Иванович Замошкин даст мне перепечатать стихотворение Пастернака «Рождественская Звезда». При чтении «Рождественской Звезды» я пережил одно из тех редких потрясений, какие когда-либо вызывало у меня искусство слова. Всякое истинное искусство традиционно и своеобычно, национально и всечеловечно, вечно в своей современности. Оно зарождается не в воздухе – оно вырастает на почве, сосет мочками корней соки земли, а затем уже принимает неповторимую окраску и разливает особое благоухание. Пастернак не одинок в своем стремлении внести психофизиологические черточки в облик действующих в Евангелии лиц, Пастернак не одинок и в показе чудесного, вспыхивающего среди обыденного, в дерзновенном смещении широт и долгот.

— Николай Любимов, «Неувядаемый цвет», до 1992

Создатель «Рождественской Звезды» не одинок, но единственен. «Рождественская Звезда» Пастернака – это не простой пересказ евангельского события, хотя бы и в прекрасных стихах, и не «рассуждение по поводу», хотя бы и исполненное глубокомыслия. Пастернак не размышляет о Божьем величии, подобно Ломоносову и Державину. Он пока еще, до стихотворения «В больнице», не выражает прямо своей благодарной любви к Богу, как выражает ее всё тот же Бунин... Пастернак не выражает, подобно Бунину, своего ощущения Божества, присутствующего и во вне, и внутри самого поэта, – ощущения такой глубины и силы, что оно становится как бы уже и телесным... Новизна «Рождественской Звезды» Пастернака – в живости, наглядности изображения хода мировой истории, борьбы «все злей и свирепей» дующего противохристианского ветра со светочем христианской веры. А дует он, кстати сказать, и в «Студенте» – «холодный, пронизывающий», «жестокий». Но светоч не гаснет.

— Николай Любимов, «Неувядаемый цвет», до 1992

«Рождественская Звезда» как взошла на поэтическое небо, так с тех пор и лучится на нем, а взошла она в ту самую пору, когда Россия была погружена не в предгрозовой, с прозорами, а в бессиянной густоты аспидный мрак довременного хаоса. Стихотворение скоро разошлось в списках по Москве и Ленинграду. Особенно об этом старалась пианистка, неугомонная Мария Вениаминовна Юдина, Качалов плакал, читая «Звезду», даже Фадеев знал ее наизусть. От самого Пастернака я слышал, что однажды вечером, когда у него сидели гости, ему позвонил Фадеев и сказал, что Бориса Леонидовича непременно хочет видеть только что приехавший из Чехословакии Незвал и что завтра можно организовать встречу в «Метрополе». Пастернак, будучи под хмельком, предъявил Фадееву ультиматум: или он сейчас привезет Незвала к нему домой, или встреча не состоится. Фадеев было заартачился, но потом сдался и с Незвалом и кое с кем из своей свиты приехал к Пастернаку в Лаврушинский. Незвал стал просить хозяина почитать новые стихи. Пастернак, сделав вид, что не заметил умоляющих знаков Фадеева, начал читать. Когда же он прочел «Звезду», Незвал бросился душить Пастернака в объятиях.

— Николай Любимов, «Неувядаемый цвет», 1992

После того, как Борис Леонидович умолк, Богословский, всегда смущавшийся на людях, не умевший показать товар лицом, а товару у него было хоть завались, и при том самого что ни на есть добротного, пробормотал нечто нечленораздельно-восторженное. Затем со старческой неторопливостью заговорил Юрий Никандрович Верховский, неотрывно глядя на Пастернака благодарным взглядом своих кротких голубых глаз. Основная мысль его сводилась к следующему. Каждый большой художник слова, заплатив дань неуравновешенной молодости, в зрелом возрасте тяготеет к классической ясности и глубине. Так случилось – в той или иной мере – с поздним Сологубом, с поздним Блоком, с Белым – автором «Первого свидания», так случилось с Гумилевым, так случилось, если хотите, и с Маяковским, автором «Во весь голос». И вот сейчас, – заключил Юрий Никандрович, – мы присутствуем при рождении классического Пастернака, который, не утратив того положительного, что он приобрел во время своих футуристических исканий, пришел к классической собранности сознания, к классической четкости образов и к классической стройности архитектоники.

— Николай Любимов, «Неувядаемый цвет», 1992

Не знаю, как для кого, но для меня Переделкино ― это прежде всего место, где жил Пастернак. Может быть, отчасти из-за поразительной топографической точности его стихов, в которых и водокачка, и ручей, и мостик, и чуть ли не железнодорожное расписание («а я шел на шесть сорок пять»), и переделкинское кладбище («я вижу из передней в окно, как всякий год, своей поры последней отсроченный приход»). Как-то ранней весной я подошел к этому кладбищу и хотел подняться к его могиле прямо с шоссе, но между оградками было слишком тесно и еще не высохла густая грязь. Во многих оградках шла та спокойная, неторопливая кладбищенская работа, где уже нет места горю, а лишь легкая печаль витает над житейским трудом.

— Константин Ваншенкин, «Писательский клуб», 1998

Однажды в непонятной еще для меня связи вспомнил рассказ или повесть Чехова. Герой выходит из московского ресторана, газовые фонари освещают падающий снег, подъезжает извозчик ― и получается чеховская атмосфера, Москва… А ты, к примеру, напишешь (он приводит что-то вроде такого описания): кончилось общее собрание. Глеб вышел из накуренного помещения. Сел на скамью бульвара. Накрапывал дождь. Глеб снял кепку… ― «и ничего не происходит!» Это Пастернак примеривается к своей новой прозе, ― Анна Андреевна много позже мне говорила, что уже в те годы он посвящал ее в свой замысел.

— Эмма Герштейн, «Несколько встреч с Борисом Пастернаком», 1999

― Борис Леонидович, в «Литературке» была большая статья К.Зелинского о мировой поэзии. Он там на вас наскакивает. ― Это там что-то о моей инфантильности? Мне говорили. Что-нибудь еще обо мне пишет? ― Да. Что-то о том, что ваша поэзия вынута из сундука символистов и пахнет нафталином. Поминает строки «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Это уж совсем бесчестно. Написано сорок лет назад, что же теперь цепляться? ― Вот именно.

— Зоя Масленикова, «Разговоры с Пастернаком», 2001

О Пастернаке в художественной прозе

	Кеша однажды наткнулся где-то на четверостишие, где была описана вся его сокровенная технология: В тот день всю тебя от гребенок до ног, как трагик в провинции драму шекспирову, носил я с собою и знал назубок, шатался по городу и репетировал… Непонятно даже, как это Пастернак мог сочинить такое в дотехнологическую эпоху… Провидец.
	— Виктор Пелевин, «Любовь к трём цукербринам», 2014

О Пастернаке в стихах

	Его обороты, эпитеты, дикция, стереоскопичность его ― все в нём выдает со стихом Бенедиктова свое роковое родство.
	— Владимир Набоков, «Пастернак», 22 августа 1970

	Разве можно после Пастернака Написать о елке новогодней? Можно, можно! ― звезды мне из мрака Говорят, ― вот именно сегодня. Он писал при Ироде: верблюды Из картона, ― клей и позолота, ― В тех стихах евангельское чудо Превращали в комнатное что-то. И волхвы, возможные напасти Обманув, на валенки сапожки Обменяв, как бы советской власти Противостояли на порожке...
	— Александр Кушнер, «Разве можно после Пастернака...», 1999

Статьи о произведениях

• см. Категория:Произведения Бориса Пастернака