Григорий Израилевич Горин

Григо́рий Изра́илевич Го́рин (фамилия при рождении Офште́йн; 12 марта 1940 — 15 июня 2000) — русский писатель-сатирик и драматург, сценарист, телеведущий.

Григорий Израилевич Горин

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Вот уже два дня подряд я сижу рисую, Красок много у меня, выбирай любую, Я раскрашу целый свет В самый свой любимый цвет. Оранжевое небо, оранжевое море, Оранжевая зелень, оранжевый верблюд, Оранжевые мамы оранжевым ребятам Оранжевые песни оранжево поют.
	— Горин, Аркадий Арканов, «Оранжевая песенка», 1965

… решили двое кассу в магазине ограбить. Но тоже, видать, не профессионалы: им бы с утра в магазин прийти, когда народу мало, а они вечером притащились, после работы, в час «пик». Народу полно, к кассе не подберешься. Им бы встать как людям в очередь, а они, непрофессионалы, решили схитрить. «Граждане, — говорят, — разрешите нам к кассе подойти, нам только кефир без сдачи выбить…» А зачем, спрашивается, человеку после работы кефир?! Народ сразу заподозрил неладное, скрутили их, сдали в отделение…

— «Фантомасы», 1972

	— Обчистили бы склад, большую пользу государству принесли… Здесь ведь на тыщи рублей товару навалено. Чего с ним делать? Продать нельзя, выкинуть жалко, только и надежда — может, кто упрёт сдуру… <…> Я его не затем стерегу, чтобы кто чего не взял, а я его затем стерегу, чтоб сюда кто чего лишнего не подбросил…
	— там же

Подхожу к универмагу, вижу — очередь. Ну, обрадовался — стало быть, чего-то дают. Это у нас примета такая народная: раз очередь — значит, дают! А тут, понимаю, что-то особенное дают, потому как очередь громадная: на улице начинается, по первому этажу идёт, потом по лестнице вверх и уходит, как говорится, за горизонт. Я моментально в хвост пристроился, спрашиваю у крайней женщины: <…> — А что дают? — Что дают, я и сама не знаю, только просили больше не становиться, потому что всё равно не хватит. — А сколько это, чего дают, стоит? — Двадцать рублей. — Цена подходящая, можно и постоять.

— «Что-то синее в полосочку…», 1972

Работал Ларичев на обувной фабрике № 6, на которой, в силу вековых традиций (всё-таки обувщики — потомки языкастых сапожников), ругаться умели все: от директора до вахтёра. Ругались не зло, но как-то смачно и вовремя, отчего наступало всеобщее взаимопонимание, недоступное лишь младшему технологу Ларичеву. <…> Ларичев знал, что за глаза его все прозвали «диетическим мужиком», что над ним посмеиваются, что его авторитет равен нулю, но не мог придумать, как это все изменить. И каждый раз, когда в конце месяца на фабрике наступал аврал и надо было ускорить темп работы, директор начинал кричать на своих заместителей, те — на старшего технолога, старший — на младшего, а тот, в свою очередь, должен был орать на мастеров, но не мог. И поскольку эта налаженная цепочка разрывалась именно на нём, то получалось, что в срыве плана виноват именно он, Ларичев, и тогда на него орали все. От этого у Ларичева начинало болеть сердце, он приходил домой бледный, сосал валидол и жаловался жене. — Женечка, — ласково говорила ему жена, — так нельзя, милый… Ты тоже спуску не давай. Ты ругайся! — Я не умею, — вздыхал Ларичев. — Научись! — Не получается. — Не может быть, — говорила жена, — ты способный! Ты интеллигентный человек, с высшим образованием… Ты обязан это освоить! Занимайся вечерами. — Пробовал, — грустно отвечал Ларичев. Он действительно несколько раз пробовал. Наедине, перед зеркалом. Подбегал к зеркалу с решительным намерением выпалить все, что о себе думает, но каждый раз, видя своё хилое отражение, ему хотелось плакать, а не материться. — Но это всё вредно для здоровья, — говорила жена. — Мне один доктор объяснял, что брань — это выплёскивание отрицательных эмоций. Все выплёскивают, а ты не выплёскиваешь! Если не можешь сам этому научиться, возьми репетитора.

— «Случай на фабрике № 6», 1974

	Вам, руки, ноги и живот, Всему, что там внутри живёт И что торчит вовне, — Вам всем, друзья, большой привет! Желаю жить вам много лет, А вместе с вами — мне!
	— «Послание самому себе в день 60-летия», 12 марта 2000

Иронические мемуары

	… не может попасть в московскую гостиницу, ибо всюду стоят таблички: «СВОБОДНЫХ МЕСТ НЕТ»… <…> в русском языке не существует выражения «СВОБОДНЫХ МЕСТ ЕСТЬ». Такое, как говорят русские, просто язык не повернётся сказать. Поэтому везде и стоят таблички «свободных мест нет», которые вовсе не означают, что мест нет, и вообще — ничего не означают, а просто являются частью интерьера.
	— «М. В. Миронова в Париже», около 1980

Ты ведь слышал, наверное, что и за рубежом я оказался не по своей воле: этим летом, сдуру, поехал отдохнуть в Коктебель, а в это время Украина полностью отделилась, наконец, от СНГ, а Крым, в свою очередь, отделился от Украины, а затем уже и от материка. Сбылось пророчество Васи Аксёнова, и Крым стал островом. Но даже Аксёнов, с его фантазией, не мог предположить, что отделение на этом не закончится и Крым тоже распадётся на ряд независимых районов, лагун и утёсов, на одном из которых я сейчас и нахожусь, с видом на жительство, на высоте двадцать метров над уровнем моря. <…> Если рискнёшь написать ещё, брось бутылку по такому адресу: Бывший СССР. Бывший Крым. Бывший Пик социализма, ныне — Вторая демократическая впадина. Пещера номер один. Копать до упора…. — ответ на его ироничное письмо-поздравление 12 марта

— письмо А. Хайту марта 1990

	Ну что за странная фамилия? Да и фамилия ли?.. Похоже на аббревиатуру: «ГОСТ… ГАБТ… ГАФТ…» Ломаю голову над приемлемой расшифровкой… ГЛАВНЫЙ АКТЁР ФАНТАСМАГОРИЧЕСКОГО ТЕАТРА… ГНЕВНЫЙ АВТОР ФИЛОСОФСКИХ ТИРАД…
	— «Гафт», 1992

	Если приглядеться повнимательней, Александр Ширвиндт — явление в нашем искусстве удивительно российское, почвенное, сермяжное, если хотите, недаром же его так обожают и принимают простые люди <…>. Спотыкаясь о его фамилию, именуя его то «Ширлингом», то «Шиллингом», они всё-таки моментально признают его стопроцентно своим, надёжным мужиком.
	— «Шура Ширвиндт», 1992

Даже в зените своей славы, когда Миша был Ведущим популярнейшего «Кабачка 13 стульев», о нём не сочиняли слухов и анекдотов. Про пана Директора — да (женился на пани Монике), про пана Гималайского — пожалуйста («У Гималайского родилась тройня. Все три матери чувствуют себя хорошо…»). Про пана Ведущего ничего подобного никто не припомнит. Просто — симпатичный Ведущий и песенка «Закрыт… закрыт кабачок…»

— «Михаил Державин», 1993

Вообще, успех ЛДПР отсюда, издалека, видится по-иному! Интеллигенции не надо впадать в отчаяние и посыпать головы пеплом моего сожжённого партбилета. ФАШИЗМ В РОССИИ НЕ ПРОЙДЁТ! Почему? Да по той же причине, по которой у нас не прошли ни социализм, ни капитализм! Все сравнения с Германией 33 года неправомерны! Немцы и тогда были удивительно работящими, послушными, экономными… У нас, слава Богу, всех этих страшных предпосылок фашизма нету!

— письмо Галине Волчек, зачитанное 19 декабря 1993 в Театре «Современник»

Твои шутки не трансплантируются, они отвергают чужой организм! Что ты сделал с нашим жанром, Миша? Десятки сатириков с красивыми книжками стояли у микрофонов и веселили советскую публику, пока не возник ты, с мятыми листочками, исписанными детскими каракулями… Народ понял, что смеялся неправильно, и помрачнел. Это был взлёт и падение жанра одновременно! <…> Нельзя бесконечно повышать уровень, Миша! Там, где летаешь ты, уже разряжён воздух, и нормальные люди задыхаются.

— «Портрет Жванецкого на фоне его 60-летия», 6 февраля 1994

Артист вышел к журналистам, как всегда, в наряде «от Зайцева» — белый льняной костюм, шлёпанцы на босу ногу, ондатровая шапка. Замысел прославленного кутюрье легко угадывался: российский человек на выезде должен выглядеть элегантно, но как бы всё-таки… и чуть-чуть с мороза. <…> Хазанов всегда после удачной репризы называет её автора, а после неудачной — сообщает зрителям его, автора, домашний адрес и телефон… — Псих из местных патриотов-киприотов <…> взял меня в заложники, а в качестве выкупа потребовал устроить весёлый концерт!.. <…> Обстановка нормальная… Я давно привык так работать!..

— «Геннадий Хазанов. Репортаж из будущего», 2 декабря 1995

	Всё моё жильё прокуривали так, Что мухи падали… А мысли — улетали!.. <…> Когда бегут года — нам вреден кислород! Лишь дым соавтора нам сладок и приятен…
	— «Ар-Го», 1998

	Постоянный тамада и пожизненный президент застолий Шура Ширвиндт…
	— «О Марке Захарове»

	Кем бы ты в России ни был С нею родина милей… С нею даже Урмас Отт Тоже русский патриот…
	— «Подарки, завёрнутые в стихи: Нонне Мордюковой»

Феномен популярности Крамарова будет ещё долго волновать киноведов. Разглядывая его фотографии, потомки вряд ли смогут представить, каков был Савва и какова была его слава… А слава была бешеной, я тому свидетель… Вспоминаю: конец 70-х. Харьков, дни советского кино на стадионе. Среди гостей: Рязанов, Санаев, Смоктуновский и другие знаменитости. Впрочем, зал это мало волнует. Всем выступающим даётся понять, что они — гарнир, приправа к горячему блюду. «Горячее» подадут, естественно, позже… Одним словом, Савелий запаздывает. Точнее — самолёт, на котором он, может быть, прилетит… Радиосвязь с командой установлена, и ведущий программу конферансье периодически успокаивает публику сообщениями об этапах следования авиалайнера. Народ благоговейно смотрит в небо и скандирует имя приближающегося божества: — КРА-МА-РОВ! КРА-МА-РОВ!.. И вот — оно случилось! Звуки фанфар!! На сцену выезжает мотоцикл начальника харьковского ГАИ. В люльке — Савелий, со шлемом на голове, что придает его неповторимой внешности особый шарм. Публика неистово аплодирует. Крамаров оглядывает ряды, как Цезарь легионы, и громко выкрикивает первый тезис своей тронной речи: — ДРУЗЬЯ! БЛАГОДАРЮ ВСЕХ! ВЫ ЗНАЕТЕ: В КИНО Я ИГРАЮ В ОСНОВНОМ ЖУЛИКОВ, АЛКАШЕЙ И ПРИДУРКОВ. НАВЕРНОЕ, ПОЭТОМУ МЕНЯ ВЕЗДЕ И ПРИНИМАЮТ КАК РОД-НО-ГО!!! Радость публики не поддаётся описанию… Люди обнимаются, хлопают друг друга по спине, целуются. <…> иногда советскую общественность и будоражили слухи о его судьбе: снимается в Голливуде, сделал операцию по исправлению косоглазия и теперь играет исключительно агентов КГБ. Очевидно, американцы уверены, что у агентов — исключительно прямой и ясный взгляд на мир. <…> 1992 год. <…> Крамарова никто не атаковал, не похищал, толпы поклонников не разрывали его на части. На встречах со зрителями он повторял ещё классическую репризу: — ДРУЗЬЯ! КАК ВЫ ПОМНИТЕ, Я ВСЕГДА ИГРАЛ ЖУЛИКОВ, АЛКАШЕЙ И ПРИДУРКОВ! ОЧЕВИДНО, ПОЭТОМУ ВЫ И ВСТРЕЧАЕТЕ МЕНЯ КАК… Шутка не работала. Встречали спокойно. Страна изменилась: алкаши стали наркоманами, жулики ушли в коммерцию, придурки возглавили партии и беспрерывно митинговали. Крамарову некого стало представлять, кроме самого себя.

— «Савелий Крамаров»

	… любимая народом «Ирония судьбы!» В трудные годы антиалкогольного маккартизма, в подполье, люди собирались группами по трое, чтоб посмотреть этот фильм или даже просто понюхать кассету, после чего наступало то «хорошее настроение, которое не покинуло наш народ до сих пор в предновогодние дни!»
	— «Э. А. Рязанов»

Мои автобиографии (1999)

Меня, как мне помнится, в позапрошлой, речной жизни подцепили именно на красную блесну, поэтому когда я и сегодня вижу красные знамена или транспаранты, то пугаюсь, и появляется желание немедленно лечь на дно…

Писать я начал очень рано. Читать — несколько позже. Это, к сожалению, пагубно отразилось на моём творческом воображении. Уже в семь лет я насочинял массу стихов, <…> в основном про то, что слышал по радио. По радио тогда шла «холодная война» с империалистами, в которую я немедленно включился, обрушившись стихами на Чан-Кайши, Ли-Сынмана, Аденауэра, Де Голля и прочих абсолютно неизвестных мне политических деятелей <…>. Стихи политически грамотного вундеркинда стали часто печатать в газетах. В девять лет меня привели к Самуилу Яковлевичу Маршаку. Старый добрый поэт слушал мои стихи с улыбкой, иногда качал головой и повторял: «Ох, господи, господи!..» Это почему-то воспринималось мною как похвала. — Ему стоит писать дальше? — спросила руководительница литературного кружка, которая и привела меня к поэту. — Обязательно! — сказал Маршак. — Мальчик поразительно улавливает все штампы нашей пропаганды. Это ему пригодится. Если поумнеет — станет сатириком! — И, вздохнув, добавил: — Впрочем, если станет, то, значит, поумнеет не до конца…

Оканчивая школу, я уже твёрдо решил, что стану писателем. Поэтому поступил в медицинский институт. Это было особое высшее учебное заведение, где учили не только наукам, но премудростям жизни. Причём делали это по возможности весело. Вспоминаю, например, нашего заведующего кафедрой акушерства профессора Жмакина, который ставил на экзаменах студентам примерно такие задачи: — Представьте, коллега, вы дежурите в приемном отделении. Привезли женщину. Восемь месяцев беременности. Начались схватки… Воды отошли… Свет погас… Акушерка побежала за монтёром… Давление падает… Сестра-хозяйка потеряла ключи от процедурной… Заведующего вызвали в райком на совещание… Вы — главный! Что будете делать, коллега? Включаем секундомер… Раз-два-три-четыре… Женщина кричит! Думайте! Пять-шесть-семь-восемь… Думайте! Всё!! Женщина умерла! Вы в тюрьме! Освободитесь — приходите на переэкзаменовку!.. Тогда нам это казалось иезуитством. Потом на практике убедились, что наша жизнь может ставить задачки и потрудней, и если медик не сохранит в любой ситуации чувство юмора, то погубит и пациента, и себя…

В 1970-м я написал первую свою историческую пьесу-притчу «Забыть Герострата!». …Древний греческий город Эфес, сожжённый храм и беспородный хам, рвущийся к власти… Мне казалось, это более чем злободневно и думающие зрители меня поймут. Пьеса имела успех. Люди все поняли. Цензоры ломали голову, находя понятное для себя объяснение прочитанного… Работник Министерства культуры с выразительной фамилией Калдобин задал мне уникальный по идиотизму вопрос. — Григорий Израилевич, — сказал он мне, — вы же русский писатель? Так?! Зачем же вы тогда про греков пишете, а? Я не нашёлся, что сказать в ответ. Да и как можно было объяснить этому чиновнику, что, кроме его учреждения, существует иное пространство, имя которому — Вселенная и кроме его календарика с красными датами, существует иное время, имя которому — Вечность. И если жить по такому летосчислению, то получается, что нет «вчера» или «завтра», а все люди — современники.

Поминальная молитва, 1989

По мотивам произведений Шолом-Алейхема. Все цитаты — из части первой.

Один из артистов. Батюшка, а вот что раньше было: курица или яйцо? Поп. А раньше, голубчик, всё было…

Появляется Урядник с гусём. Урядник. Мужики! Чей гусак без присмотра бегает: православный али иудейский? Все задумчиво рассматривают гусака, чешут затылки. Один из артистов. Та вроде наш… Второй. А може, и наш… Урядник (с угрозой). А коли хорошо подумать, мужики? Первый и второй (вместе). Наверное, ваш, ваше благородие… Урядник. О! Це дило! А я, дурак, гадаю: чей гусак? (Свернул гусаку шею, ушёл.)

Менахем. Не будем искать золото в кармане с дыркой.

Федя. Ничего хорошего… Холера в Одессе, погром в Кишиневе. Менахем. Поэтому я их и не покупаю. Надо иметь стальные нервы, чтобы ещё платить за эти новости.

«…Чума на оба ваши дома!», 1993

Давно замечено: у истинных легенд Нет окончаний, есть лишь продолженья: Сюжет, наполненный чужим воображеньем, Становится правдив, как документ!… — пролог

Лоренцо Любезные потомки! <…> Как им понять сквозь заросли столетий? Как правду отличить от лжи и сплетен, Когда на расстояньи двух шагов Друзей не отличаем от врагов?! — часть вторая

Часть первая

Герцог. Мёртвые не отвечают, живые не слушают.

Монтекки. Любое мнение мне ценно, любая мысль — на пользу, если это мысль, а не побочное выделение организма.

Бенволио. А что если позвать Антонио из Неаполя? <…> 2-й родственник. Он взял у меня когда-то в долг сто дукатов, до сих пор не прислал… Бенволио. Но он сейчас здесь… в Вероне. 2-й родственник. Видел… Не отдаёт! Монтекки. Это характеризует его с нужной нам стороны. А каков он внешне? 2-й родственник. Похож на чёрта… Я знаю его с детства. У нас в Неаполе было два Антонио: «Хромой Антонио» и «Косой Антонио»… Монтекки (нетерпеливо). Этот — какой? 2-й родственник. Этот, по-моему, «Косой Антонио»… Но потом он, правда, тоже повредил ногу… Монтекки. Его шансы повышаются. Он женат? Бенволио. Вдовец. 2-й родственник. Говорят, его жена отравилась… 1-й родственник. Но где-то есть сын. Говорят, симпатичный мальчик. Монтекки. Значит, сын не подходит. А папаша — вполне достойный кандидат. <…> Бенволио. Приехал по торговым делам, но проигрался в пух и прах в кости! Монтекки. Ах, он ещё и игрок?! Тогда этот человек, может быть, действительно способен осчастливить Капулетти?

Синьора Капулетти. Как говорил мой дедушка-ювелир: время разбрасывать камни, время — вставлять их в оправу…

Розалина. Убогий совсем? Синьора Капулетти. Не таращь глаза, и среди Монтекки такие встречаются. <…> Но слегка хромает… Розалина. Был ранен в бою? Синьора Капулетти. Вероятно… Розалина. На какой войне?… Синьора Капулетти (не выдержав). <…> Лучше посмотри на себя! (Суёт ей под нос зеркало.) На какую войну эта рожа может рассчитывать?! Только на столетнюю!!!

Антонио. У меня есть правило: когда не знаешь, как соврать, говори правду, — это очень озадачивает окружающих.

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Григория Горина

О Горине

Эстрада создала особую, так сказать, разговорную, форму сатиры. Существует мнение, что «для слуха» можно писать иначе, чем «для глаза». Эстрадные авторы часто ориентируются только на немедленный результат, на реакцию зала, на репризу. Они забывают, что за литературным словом должен стоять характер. Григорий Горин — один из немногих писателей, которого характер интересует в первую очередь. Его произведения имеют значение самостоятельное, он не ориентируется на определённого актёра. Его занимает не реприза, <…> а живой характер, литературный герой, глубоко исследованный, а потому чётко узнаваемый.

— Леонид Лиходеев, «Кто есть автор?»

	Григорий Горин — один из тех немногих юмористов, кого мы вполне имеем право обезопасить определением «настоящий». Он отлично умеет приводить нас в чувство — в чувство юмора…
	— Станислав Рассадин

2001

	На фильмах, которые снимал Захаров, Гриша практически всегда был на съёмочной площадке. Он вообще отличался невероятной работоспособностью. На «Мюнхгаузене» у нас даже сложилась традиция, когда мы вечером садились, обсуждали сцену, и, если возникала необходимость что-то поменять в сценарии, он делал всё, что требовалось. То же самое и на спектакле…
	— Александр Абдулов, «Приют для всех, кому было плохо»

… он не любил, когда его определяли по ведомству сатирика или юмориста. Было в этом некое ущемление, ограничение для него. Советская власть уважала порядок. <…> Одни мастера культуры должны славить строй, другие — выкорчёвывать отдельные недостатки. <…> Горин ничего не выкорчёвывал — он обдумывал и переобдумывал жизнь, проверял стереотипы и эталоны посредством иронического к ним отношения. <…> Ирония ему нужна была не для того, чтобы скрасить жизнь, заслониться от неё; она была его рабочим инструментом, которым он вскрывал реальность. Вообще-то он предпочитал, чтобы его называли писателем. В крайнем случае драматургом. Но был он на самом деле философом. То есть мудрецом. Когда-то казалось, что горинские фантазии на известные темы и мотивы — это его эзопов язык, это способ шифровки его истинного отношения к современности. <…> Он, пожалуй, как никто из наших современников, живо чувствовал пространство мировой культуры и <…> свободно в нём ориентировался. Классика была для него мифологической почвой. С сюжетами и биографиями известных авторов обращался так же, как драматурги Древней Греции с мифами о земных царях и олимпийских богах, — свободно, по своему усмотрению. У Тевье, ещё одного близко знакомого Горина, под рукой было всегда Писание. <…> Таким же Писанием для Горина служила Культура. <…> Философы отважные люди — они рискуют шутить со смертью. Человек на своём веку умирает не однажды, как не однажды рождается. Смерть предусмотрена правилами игры, которая называется «жизнь». <…> Об этом почти каждая его пьеса. <…> У него всегда в пьесах — хеппи-энд. Но это всегда — смертельный хеппи-энд. Как в цирке смертельный номер, который артист «выкидывает» во славу торжества жизни.

— Юрий Богомолов, «Поминальная молитва о Грише Горине»

Как мы все ждали чуда в начале девяностых! <…> Всё смешалось! Благородные идальго и коварные злодеи политического олимпа. Так быстро, сменяя один карнавал за другим, прошло десять лет, и вот мы теперь <…> с удивлением смотрим на последнюю декаду века двадцатого и начинаем постепенно прозревать и видеть в ней некие черты другой исторической эпохи — нового русского Средневековья. Дети подтекста, мы не сразу поняли, что жизнь угрюмо упрощалась. <…> Были те, кто увидел это раньше других. Увидел и описал новое Средневековье, новое русское варварство! Это сделал весёлый менестрель русского театра, поэт и драматург Григорий Горин. <…> Он открыл нам нашу собственную Историю, одев её в карнавальные костюмы далёкой эпохи. Внешне он не был похож на прорицателя и пророка. Он был вроде бы безобидный весельчак <…>. Он не выдвигал себя в пророки, не из боязни оказаться лжепророком, а скорее всего от избытка чувства юмора, которого хватало на то, чтобы не возводить виртуальный прижизненный памятник самому себе. <…> Он любил и понимал человека, такого человека, каким был и сам, — весёлого и лёгкого, не причиняющего зла ни миру, ни людям. <…> Сценическая молитва Горина была произнесена им в предощущении новых погромов. <…> поставлен спектакль <…> тогда, когда страх пополз по тёмным московским улицам и шепотом стало передаваться из уст в уста забытое слово — «погром». Предложенная Гориным для театра история Тевье для многих открыла великого еврейского писателя Шолом-Алейхема. И в этом выборе темы было понимание эпохи, провидческое ощущение её опасных, скрытых средневековых процессов. Его речь, как бы в насмешку над серьёзными, настоящими сказителями, лишённая шипящих, его удивлённо-приподнятое над миром лицо — всё делало невозможным причислить его к так называемой серьёзной литературе. <…> В его псевдониме была ухмылка и снисходительное пренебрежение к славе. <…> Рядом с ним был его верный толкователь, его театральный полководец и друг — Марк Захаров. Это была красивая театральная пара. В медальном, бледном лице Захарова, в его имени Марк есть что-то холодное, рыцарское. <…> и суровая, беспощадная ирония — всё было кстати рядом с горинским весёлым простодушием. <…> Горин был опутан прошлым, но он не был архивариусом. Он жил в сегодняшнем дне и, как и положено драматургу, писал ремарки и диалоги в «настоящем времени». Но мысленно он был уже далеко, в других сетях — всемирных. Компьютер стал для него не усовершенствованной пишущей машинкой, а иллюминатором межзвёздного корабля, мчащегося в другую реальность.

— Александр Галин, «Менестрель нового русского средневековья»

Наши современные сатирики в большинстве своём мелки, они сорок восьмые или сотые доли от Зощенко, например. <…> Поэтому я и считаю, что Григорий Горин к ним никакого отношения не имеет. Разве можно сказать про Чехова — писатель-сатирик? Это было бы ужасно. Их юмор и ирония совершенно другой пробы и природы <…>. Горин, мне кажется, был последним при нашем поколении человеком, именно из тех больших писателей, занимавшихся не устным словом, <…> а языком, литературой, высоким классом словесности, <…> проблемой человека…

— Валентин Гафт, «Умение любить людей»

	Горин всегда потрясающе чувствовал драматургическую конструкцию. Я уж не говорю о том, какой он провидец, насколько современен, как понимал сегодняшнюю жизнь и умел, преломив её через призму истории, поговорить о нас самих, — так, наверное, в наше время он один только мог.
	— Николай Караченцов, «О такой роли, как Тиль, можно было только мечтать»

В 1972 г. в «Литературке» опубликовали его рассказ «Остановите Потапова!». Это было социальное открытие. Верхогляд, папильон Потапов даже не понимал степени своего цинизма. Этот «совок» был одним из нас, в нём сконцентрировалась та самая ржавчина, которая постепенно разъела советскую империю. <…> Он всегда чётко разбирался в политической ситуации, куда лучше, нежели я. Он был истинным демократом и гуманистом<…>. Гришастик всегда был сдержан в оценках своего творчества. Максимум похвалы в собственный адрес было: «Вроде удалось», «Кажется, кое-что получилось».

— Эльдар Рязанов, «Мой друг Гришастик»

Гриша во многом удивительно точно повторил путь Чехова. <…> груз ответственности перед алчущими немедленного смеха очень сковывает человека. Он его превращает в раба смеха. <…> Страх потерять свободу очень сильный, и преодоление этих страхов — как бесконечный бег с барьерами. Я думаю, что Горину было завещано что-то от его мудрых еврейских предков. В нём была абсолютно талмудическая мудрость. В нём был такой покой, такая несуетность, совершенно не свойственная молодому человеку. И тут, конечно, вновь возникает тень Антона Павловича… Конечно, Гриша родился в другой стране, нежели Чехов, и мне кажется, что Грише было гораздо труднее, чем его предшественнику. У того хотя бы не было многих комплексов, с которыми рождаются представители нетитульной нации. При этом Гриша фантастически любил Россию, он продукт русской культуры, великой литературы, человек, который так бережно относился к языку, не позволяя себе подхода, который называют «неглиже с отвагой». И вот ещё чеховское: в нём присутствовало главное качество в художнике — застенчивость. Настоящий талант — это прежде всего застенчивость. <…> Он удивительно тактичный человек, исповедующий верность гиппократовскому «Не навреди!». <…> я такого не знаю ни у кого, потому что знаменитая формула «Ради красного словца не пожалеешь мать-отца» для нашей среды очень типична. Он никогда не был острословом, он всегда был остроумцем.

— Геннадий Хазанов, «Надёжность»

Помню, как мы смотрели с ним фильм Кончаловского «Сибириада». Гриша так переживал, что Андрон прогибается перед начальством. <…> это вызвало в нём колоссальную боль. Он вообще остро реагировал на такие моменты. У него самого было огромное чувство достоинства. И свободы. <…> Свобода Шута Балакирева — это Гришина свобода. Не случайно же шут — его любимый герой <…>. Многое он писал во времена застоя. Это только так говорится — «застой», а на самом деле было очень опасное, напряжённое время, когда не только за слова — за интонацию надо было платить. <…> Марк Анатольевич <…> как-то говорит: «Вот Гриша решил для тебя написать пьесу о Тэффи». <…> Но пьеса у него всё не складывалась. Гриша никак не мог ответить на вопрос, почему она бросила детей. А без этого невозможно вникнуть в суть характера. <…> Но слишком много было в судьбе Тэффи сложных моментов. Чтобы разобраться, требовалось много времени, которого у него было мало. Он ведь во всём соучаствовал, потому что был распахнут для людей. Сколько он тратил сил на капустники, на поздравления, какие придумывал подарки.

— Инна Чурикова, «Он бы мне всегда сказал правду»

Чем добрее человек, тем безнаказаннее доступ к нему. А если он при этом ещё и «архиталантлив», то становится липкой бумагой для сонмища «мух», мощно и бессмысленно жужжащих вокруг, кичась назойливой бездарностью. Прилипну! Прилипну! Погибну, но прилипну. Их же никто к этой манкой ленте не пришпиливает <…>. Сонмища «мух» вились около Гришиного таланта, обаяния, доброты, жалости к человечкам. К сожалению, иногда пользовались огромностью его души и мы, его друзья. Я, <…> не зная поимённо состава авторов данной книги, со всей гражданской ответственностью могу предположить, что каждый <…> из авторов должен найти в себе запоздалое мужество и попросить у Гриши прощения. Прощения за то, что использовали его талант в корыстных целях. <…> Прощения за то, что отнимали у читателей, зрителей и потомков его драгоценное время, растаскивая его по бесконечным юбилеям, «жюрям», презентациям и прочаям… Прощения за то, что очень редко по отношению к Грише употреблялось восклицание — «НА!» вместо бесконечной мольбы — «ДАЙ!». Разослать бы всем анкеты, чтобы каждый, персонально, как в налоговой декларации (только на этот раз честно), написал список Гришиных благодеяний. Монументальный труд мерещится. В день Гришиных похорон на служебном входе нашего театра мне протянули скромный конвертик с анонимным стихотворением <…>. Песенка про волшебника Г. Горину Жил в городе нашем Волшебник один. Как все, он грустил, Веселился, шутил. <…> Казался совсем он не главным. <…> Он верил в свои Необычные сны. И слышал, как нежно Шептались цветы. И нам, в нашем городе славном, Всегда говорил он о главном. Однажды шагнул он В свой сказочный мир. Шагнул он в тот мир, А вернуться забыл. И мы, в нашем городе славном, Вдруг поняли, что было главным. Мы снова заглянем В твой сказочный мир. Эй, сказочник, здравствуй, Ты нас не забыл? Мы все в нашем городе славном Мечтать стали только о главном.

— Александр Ширвиндт, «Запоздалое покаяние»

	… спектакль «Поминальная молитва», всколыхнувший в своё время всю Москву. Это была грандиозная творческая и гражданская победа Горина и Захарова. <…> Я очень сожалею, что сегодня этого спектакля нет в театре <…>. Но понимаю, что восполнить его нельзя: без Евгения Павловича Леонова, игравшего Тевье, «Поминальная молитва» невозможна.
	— Олег Янковский, «Это счастье, что у „Ленкома“ был свой драматург»

Марк Захаров

	Горин не просто автор остроумных пьес и сценариев — он создал собственный «королевский театр». Его игры, будоража зрительское сознание идеями и образами, затрагивая самую сердцевину наших сегодняшних тревог и надежд, остаются по-королевски щедрыми, величественными и дорогими.
	— «Игры Короля»

Сначала мне Горин попался не в натуральном виде, а вместе с Аркадием Аркановым <…>. Называлась эта встреча: «А. Арканов и Г. Горин. “Банкет”, сатирическая комедия в двух частях». <…> Комедийное мышление А. Арканова и Г. Горина опережало, как мне теперь кажется, общепризнанную норму по части сценического юмора тех лет. Во всяком случае, в заключительный период работы над спектаклем были придуманы очень интересные «застольные интермедии», которые явились остроумным поиском в жанре современной «абсурдистской» комедии. Эта достаточно своеобразная пьеса обладала добротным комедийным и социальным зарядом, бурно набирала энергию в процессе работы, но хорошего, надёжного ракетоносителя, который вывел бы её на орбиту, она не получила. Моя режиссура получилась незащищённой, временами невнятной и даже плоской. <…> [этот] драматург обладает весьма своеобразным комедийным видением, оно умело проецируется им на человеческую психику, одновременно затрагивая широкий социальный фон. От его шуток всегда идут круги во все стороны нашей жизни. Выдуманные им характеры задевают нас сначала слегка, чуть-чуть, а потом всё глубже и серьёзнее. <…> Горин заметно повлиял на меня, в частности своими жёсткими повышенными критериями. В чём-то мы с ним стали походить друг на друга…

— «Контакты на разных уровнях», 2000

Сатирик-юморист тех лет имел право клеймить оружием смеха только нерадивых официантов, идиотов-закройщиков и обнаглевших дворников. Горин исправно клеймил, пока не сочинил рассказ «Остановите Потапова», который вывел его из юмористов в писатели. <…> его замысел всегда формируется не печатными знаками, но общим режиссёрским ощущением. Он замечательно предчувствует и угадывает жанровые и стилистические нюансы будущего спектакля; он не хочет, не умеет сочинять вне воображаемого будущего спектакля; он не хочет, не умеет сочинять вне воображаемого сценографического пространства. Потом его собственная режиссёрская концепция может видоизменяться под воздействием подключившегося в работу режиссёра-постановщика, но начинает он всегда сам, с изобретательного ряда, с эстетического запаха, формируя его на сверхчувственном уровне. <…> По смелости Горин не уступал Шекспиру <…>. Горин создал собственный «королевский театр». Его игры, с будоражащими зрительское сознание идеями и образами, затрагивая самую сердцевину наших сегодняшних комплексов, тревог и надежд, оставались по-королевски щедрыми, величественными и дорогими. <…> Он зримо доказал, что можно сочинять суперсовременную пьесу, не помещая её действующих лиц в интерьер хрущёвской пятиэтажки.

— «Суперпрофессия», 2000

	Его словесная вязь имеет склонность к звуковой вибрации. Комические фантазии Горина изначально расписаны по пяти линеечкам нотной тетради, где одна четвертушка смешнее другой. Драматург абсолютно музыкален, а это и есть для меня главное свойство драматургического Таланта. Все горинские реплики и ремарки, распадаясь на семь музыкальных нот, образуют бравурную ироническую симфонию.
	— «Он один имел право советовать и критиковать»

Это был свой драматург, последний человек в моей жизни, — жену я не считаю! — который мог совершенно по-хамски, грубо сказать: «Что ты делаешь? Как тебе не стыдно?! Это пошлятина, Марк, — ты деградируешь и этого не замечаешь». <…> А сейчас все говорят: «Марк Анатольевич, <…> есть Станиславский, а потом сразу вы».

Фильмы

• См. Категория:Экранизации произведений Григория Горина (и по его сценариям)

Остальные фильмы по его сценариям:

• «Ты — мне, я — тебе» (1976)
• «О бедном гусаре замолвите слово» (1980)
• 4 фильма Марка Захарова (1979—1988)