Эммануэль Груши

Эммануэ́ль Груши́ (фр. Emmanuel Grouchy; 1766 — 1847) — французский военачальник, маркиз, граф Империи (1808), маршал Империи (1815 год, последний получивший это звание при Наполеоне I), генерал-полковник конных егерей (1809), пэр Франции.

Эммануэль Груши

Генерал Груши, рисунок Шарля Форестье (1800-е)

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Вернувшись из похода в Россию, вышел в отставку, так как после ранения, полученного в Бородинском сражении, не мог уже командовать кавалерийскими частями, а Наполеон не хотел давать ему командование общевойсковыми частями. На службу вернулся только во время войны 1814 года, когда войска союзников вторглись на территорию Франции. Умер 29 мая 1847 года в Сент-Этьене. Похоронен на кладбище Пер-Лашез. Сердце маршала Груши находится в склепе Дома инвалидов.

Цитаты

	Груши хотел оправдаться за мой счет: то, что он говорил, столь же верно, как если бы я велел привезти мне герцога Ангулемского в Париж, и он бы выполнил это повеление. Несмотря ни на что, я уважаю Груши и именно потому называю его добродетельным врагом.
	— Наполеон I, «Максимы и мысли узника Святой Елены» (CCLX), 1820

	Переход Груши от Намюра до Парижа — один из самых блистательных подвигов войны 1815 г. Я уже думал, что Груши с его сорока тысячами солдат потерян для меня, и я не смогу вновь присоединить их к моей армии за Валансьеном и Бушеном, опираясь на северные крепости. Я мог организовать там систему обороны и отстаивать каждую пядь земли.
	— Наполеон I, «Максимы и мысли узника Святой Елены» (CCCXXI), 1816

Боевой порядок в две линии. По правому крылу он сосед белого Испанского полка. За 2-м кавалерийским корпусом (спускаясь все справа налево по линии) видим три дивизии пехоты из 4-го вице-короля Италиянского корпуса. Ближайшая к ним дивизия Жерара, другая Брусье, третья Морана; а там, насупротив батареи Раевского, толпится длинною колонною дивизия Клапареда. Во всех трех дивизиях первые бригады фрунтом, вторые в колоннах. Этим дивизиям жарко от корпусов Дохтурова и Остермана! Мы все идем влево и встречаемся с войсками Груши. Это 3-й кавалерийский корпус. Он в движении. Видите ли, как высоко взвиваются над ним облака пыли? Еще далее, еще левее, за речкою Колочею, которая, спрятавшись в свои крутые берега, бежит под пушками обеих линий, около Бородина поставлена дивизия Дельзона, подпертая батареею в 30 орудий!

— Фёдор Глинка, «Очерки Бородинского Сражения», 1839

Большой люнет завоеван; но французы недалеко подвинулись с этим завоеванием: курган Горецкий и батарея Дохтурова еще были целы, и на пространстве, ими обстреливаемом, не стояла нога неприятеля. Корпус Остермана, имея перед собою глубокий овраг Горецкий и на правой руке дивизию Капцевича, представлял опору надежную и вместе отпор грозный. Генерал Груши, провожавший вице-короля, слева, пользуясь минутою расплоха при взятии люнета, кинулся было с кавалериею Шастеля на дивизию Капцевича. Но тут вдруг растворились вздвоенные взводы пехоты, и генерал Шевич выехал с полками конной гвардии и кавалергардским. Шевич и гвардейцы впились в неприятеля. Лагуссе, Тьери, Шастель, Лафон, Бриян, Тальгут, Домангет рубятся с нашими. Тюрень, Грамон и сам Груши ранены, и неприятель дал тыл! При атаках, подобных этой, офицеры французские, часто потомки благородных родов рыцарских, рубились один на один с офицерами первых фамилий русских.

— Фёдор Глинка, «Очерки Бородинского Сражения», 1839

Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы под Ватерлоо, я долго смотрю на нее всякий раз, и всякий раз внутри груди делается холодно и страшно… Эта спокойная, британская, не обещающая ничего светлого фигура ― и этот седой, свирепо-добродушный немецкий кондотьер. Ирландец на английской службе, человек без отечества ― и пруссак, у которого отечество в казармах, ― приветствуют радостно друг друга; и как им не радоваться, они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь, в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат… Дело на рассвете… Европа еще спала в это время и не знала, что судьбы ее переменились. И отчего?.. Оттого, что Блюхер поторопился, а Груши опоздал! Сколько несчастий и слез стоила народам эта победа! А сколько несчастий и крови стоила бы народам победа противной стороны?

— Александр Герцен, «Былое и думы», 1864

Никогда распоряжения Наполеона не были предусмотрительнее, его военные приказы яснее, чем в тот день: он не только готовится к атаке, он предвидит и опасность ее: разбитая им, но не уничтоженная армия Блюхера может соединиться с армией Веллингтона. Чтобы предотвратить это, он отделяет часть своей армии — она должна преследовать по пятам прусские войска и помешать им соединиться с англичанами. Командование этой частью армии он вверяет маршалу Груши. Груши — человек заурядный, но храбрый, усердный, честный, надежный, испытанный в боях начальник кавалерии, но не больше, чем начальник кавалерии. Это не отважный, горячий предводитель конницы, как Мюрат, не стратег, как Сен-Сир и Бертье, не герой, как Ней. Его грудь не прикрыта кирасой, его имя не окружено легендой, в нем нет ни одной отличительной черты, которая принесла бы ему славу и законное место в героическом мифе наполеоновской эры; только злополучием своим, своей неудачей прославился он. Двадцать лет он сражался во всех битвах, от Испании до России, от Нидерландов до Италии, медленно поднимаясь от чина к чину, пока не достиг звания маршала, не без заслуг, но и без подвигов. Пули австрийцев, солнце Египта, кинжалы арабов, морозы России устранили с его пути предшественников: Дезе при Маренго, Клебера в Каире, Ланна при Ваграме; дорогу к высшему сану он не проложил себе сам — ее расчистили для него двадцать лет войны. Что Груши не герой и не стратег, а только надежный, преданный, храбрый и рассудительный командир, — Наполеону хорошо известно. Но половина его маршалов в могиле, остальные не желают покидать свои поместья, по горло сытые войной, и он вынужден доверить посредственному полководцу решающее, ответственное дело. 17 июня в одиннадцать часов утра — назавтра после победы у Линьи, в канун Ватерлоо — Наполеон впервые поручает маршалу Груши самостоятельное командование. На одно мгновение, на один день скромный Груши покидает свое место в военной иерархии, чтобы войти в мировую историю. Только на один миг, но какой миг! Приказ Наполеона ясен. В то время как сам он поведет наступление на англичан, Груши с одной третью армии должен преследовать пруссаков. На первый взгляд очень несложное задание, четкое и прямое, но вместе с тем растяжимое и обоюдоострое, как меч. Ибо Груши вменяется в обязанность во время операции неукоснительно держать связь с главными силами армии. Маршал нерешительно принимает поручение. Он не привык действовать самостоятельно; человек осторожный, без инициативы, он обретает уверенность лишь в тех случаях, когда гениальная зоркость императора указывает ему цель. Помимо того, он чувствует за спиной недовольство своих генералов и — кто знает? — быть может, зловещий шум крыльев надвигающейся судьбы. Только близость главной квартиры несколько успокаивает его: всего три часа форсированного марша отделяют его армию от армии императора.

— Стефан Цвейг, «Невозвратимое мгновение», 1927

Жерар делает последнюю отчаянную попытку: он умоляет разрешить ему хотя бы с одной дивизией и горсточкой кавалерии двинуться к полю битвы и обязуется своевременно быть на месте. Груши задумывается. Он думает одну лишь секунду. <...> Одну секунду думает Груши, и эта секунда решает его судьбу, судьбу Наполеона и всего мира. Она предопределяет, эта единственная секунда на ферме в Вальгейме, весь ход девятнадцатого века; и вот — залог бессмертия — она медлит на устах очень честного и столь же заурядного человека, зримо и явственно трепещет в руках его, нервно комкающих злополучный приказ императора. Если бы у Груши хватило мужества, если бы он посмел ослушаться приказа, если бы он поверил в себя и в явную, насущную необходимость, — Франция была бы спасена. Но человек подначальный всегда следует предписаниям и не повинуется зову судьбы. Груши энергично отвергает предложение. Нет, недопустимо еще дробить такую маленькую армию. Его задача — преследовать пруссаков, и только. Он отказывается действовать вопреки полученному приказу. Недовольные офицеры безмолвствуют. Вокруг Груши воцаряется тишина. И в этой тишине безвозвратно уходит то, чего не вернут уж ни слова, ни деяния, — уходит решающее мгновение. Победа осталась за Веллингтоном. И полки шагают дальше. Жерар, Вандам гневно сжимают кулаки. Груши встревожен и час от часу теряет уверенность, ибо — странно! пруссаков все еще не видно, ясно, что они свернули с брюссельской дороги. Вскоре разведчики приносят подозрительные вести: по всей видимости, отступление пруссаков обратилось в фланговый марш к полю битвы. Еще есть время прийти на помощь императору, и все нетерпеливее ждет Груши приказа вернуться. Но приказа нет. Только все глуше грохочет над содрогающейся землей далекая канонада — железный жребий Ватерлоо.

— Стефан Цвейг, «Невозвратимое мгновение», 1927

Они ждут всю ночь. Тщетно! Вестей нет, словно великая армия забыла о них, и они, никому не нужные, бессмысленно стоят здесь, в непроницаемом мраке. Утром они снимаются с бивака и снова шагают по дорогам, смертельно усталые и уже зная наверное, что все их передвижения потеряли всякий смысл. Наконец в десять часов утра навстречу скачет офицер из главного штаба. Ему помогают сойти с седла, забрасывают вопросами. Лицо офицера искажено отчаянием, взмокшие от пота волосы прилипли к вискам, его трясет от смертельной усталости, и он едва в состоянии пробормотать несколько невнятных слов, но этих слов никто не понимает, не может, не хочет понять. Его принимают за сумасшедшего, за пьяного, ибо он говорит, что нет больше императора, нет императорской армии, Франция погибла. Но мало-помалу от него добиваются подробных сведений, и все узнают сокрушительную, убийственную правду. Груши, бледный, дрожащий, стоит, опираясь на саблю; он знает, что для него началась жизнь мученика. Но он с твердостью берет на себя всю тяжесть вины. Нерешительный и робкий подчиненный, не умевший в те знаменательные мгновения разгадать великие судьбы, теперь, лицом к лицу с близкой опасностью, становится мужественным командиром, почти героем. Он тотчас собирает всех офицеров и, со слезами гнева и печали на глазах, в кратком обращении оправдывает свои колебания и вместе с тем горько сожалеет о них. Молча слушают его те, кто вчера еще гневался на него. Каждый мог бы его обвинить, похваляясь, что предлагал другое, лучшее решение. Но никто не осмеливается, никто не хочет этого делать. Они молчат и молчат. Безмерная скорбь заградила им уста. И вот в этот час, упустив решающую секунду, Груши с опозданием проявляет свой недюжинный талант военачальника. Все его достоинства — благоразумие, усердие, выдержка, исполнительность — обнаруживаются с той минуты, как он опять доверяет самому себе, а не букве приказа. Окруженный в пять раз превосходящими силами неприятеля, он блестящим тактическим маневром сквозь гущу вражеских войск выводит свои полки, не потеряв ни единой пушки, ни единого солдата, и спасает для Франции, для империи остатки ее армии. Но нет императора, чтобы поблагодарить его, нет врага, чтобы бросить против них свои полки. Он опоздал, опоздал навеки. И хотя в дальнейшей жизни он возносится высоко, получает звание главнокомандующего и пэра Франции и в любой должности заслуживает всеобщее уважение твердостью и распорядительностью, ничто не может возместить ему той секунды, которая сделала его вершителем судьбы и которую он не сумел удержать.

— Стефан Цвейг, «Невозвратимое мгновение», 1927

После повторных атак на Багратионовы флеши, а затем на Семеновское, после боев вокруг люнета Раевского французская кавалерия, побывавшая при Бородине, могла считаться «совершенно уничтоженной», по точным словам генерала Груши, начальника 3-го кавалерийского корпуса, в письме, писанном 16 октября 1812 г. жене из Москвы, перехваченном по пути французской полицией в Вильне и попавшем в руки министра иностранных дел герцога Бассано (Марэ). Артиллерия пострадала меньше кавалерии, хотя к концу сражения уже явно не в силах была выдерживать сколько-нибудь с успехом состязание с русской артиллерией и ушла с поля боя к вечеру. Но судьба французской артиллерии тесно была связана с судьбой конницы: недостаток конной тяги стал ощущаться сейчас после Бородинского сражения очень жестоко.

— Евгений Тарле, «Бородино», 1952

Друзья двадцатитрехлетнего Эммануэля Груши были потрясены, услышав, что сын маркиза не только отдался делу революции, но и ушел добровольцем в армию рядовым! А молодой Груши сделал именно это, намеренно отвернувшись от богатства и привилегий, и вскоре затерялся в рядах патриотов. Ему еще раз предстоит затеряться через двадцать шесть лет, но на этот раз с маршальским жезлом в руках и во главе 33 тысяч вооруженных солдат. <...> Эммануэль Груши был храбрый «трудяга», прирожденный пессимист, вечно испытывающий тревогу. Вместе с тем он обладал достаточной бодростью духа и совестливостью, чтобы обратиться к поискам широких плеч, на которые он смог был переложить свои заботы. Он многое делал наобум, ориентируясь на свои представления о том, как нужно поступать в данный момент; увязнув же в трясине обстоятельств, что случалось с ним почти всегда, он всегда ссылался на скрупулезное следование букве приказа. Он был очень надежен в арьергардных боях, но почти не справлялся с задачами, требующими импровизации.

— Рональд Делдерфилд, «Маршалы Наполеона», 1956

Сознавая слабость подготовки своих драгун, Наполеон решил взять если не качеством, так количеством ― массированным их применением на полях сражений. В битвах под Ваграмом (1809), Бородином (1812), Дрезденом, Лейпцигом (1813), Монмиралем (1814), Ватерлоо (1815) в атаки устремлялось до 10 тыс. всадников (огромная, по меркам XVIII века, цифра). В походе на Россию участвовало 4 драгунских полка ― из дивизии генерала Лагуссе и кавкорпуса Груши. Воины последнего штурмовали батарею Раевского в ходе Бородинского сражения. Но проявить знаменитую галльскую отвагу в столкновении с русскими кавалергардами и конногвардейцами французам не удалось. Зато 14 российских конных полков покрыли себя славой в бою и продолжали приумножать ее в дальнейшем.

— Валентин Тараторин, «Сен-Сир против Царского Села», 1993

Английские колонны терялись в пушечном дыму. Голландцы пятились, но не бежали. Кавалерия Нея гарцевала на холмах. Груши, как всегда, заблудился. ― Сир! ― подбежал Сульт. ― Там гонец от князя Барклая де Толли! ― О чем же просит князь? ― Он… Сир, когда я услышал, то подумал, что схожу с ума! Сир, он предлагает военный союз! <...> Уцелевшие, бросая оружие, уходили по дороге на Брюссель, спасая шкуры, но не знамена. Веллингтон вручил мне свою шпагу. Без парика он был похож на упавшего в пруд бульдога. Принца Оранского не было пока ни среди живых, ни среди мертвых. Подходившие с востока прусские колоны остановились и теперь стояли, как зрители, неспособные вмешаться в ход пиесы. И мои солдаты, и русские ― все были обессилены не столько неприятелем, сколько непролазной грязью полей… Наконец, нашелся Груши. Он упал на пруссаков с фланга, и через четверть часа боя Блюхер запросил пощады. ― Пруссия тоже будет с нами, ― сказал я Барклаю де Толли. ― И коварная Австрия станет ползать на брюхе, вымаливая пощаду.

— Андрей Лазарчук, Михаил Успенский, «Посмотри в глаза чудовищ», 1996

Как только стало понятно, что весеннее наступление австрияков развивается с неожиданным и даже странным (для французов) успехом, генерал Груши́ принял, несомненно, прекрасное решение..., одно из лучших в своей биографии. Такой поступок сделал бы честь любому генералу, тем более, если он представляет собой нечто, вроде груши. Явившись в очередной раз на обязательные «военные сборы», принц Карло Эмануэле ди Савойя-Кариньяно получил некий приказ..., — точнее говоря, он был поставлен перед выбором, неприемлемым для чести аристократа..., и вообще, мало-мальского приличного человека. Разумеется, приказ был только предлогом, — несомненно, красивейшим из предлогов. Такими приказами, прошу прощения, более пристало бы обивать груши, а не наклонять солдата республиканской армии..., пускай даже и рядового. — Разумеется, дальше разговор был короткий. В тот же час принц был арестован и препровождён на гауптвахту (кажется, та́к это называется у французов?..) Впрочем, первое злоключение продолжалось недолго. После двух недель заключения в Туринской цитадели отступающие французские войска вывезли принца под спец. конвоем на генуэзскую территорию (чтобы особый заключённый не достался австриякам), а оттуда — от греха подальше, спешно этапировали куда-то на знойный север, вглубь Франции. Там, в дижонской тюрьме Карл-Эммануил провёл немало приятных минут, — до конца года. <...> Впоследствии генерал Груши утверждал, что решение принимал не он: тако́в был приказ Директории. По существу, республиканцы применили уже сотни раз опробованный приём революции: взять в заложники всех, кто только представлял интерес: с точки зрения имущества или влияния... Сначала арестовать, а затем уже разбираться с этим богатством... в тюрьме. Как с принцессой де Ламбаль, например. Без ложной скромности, без глупой щепетильности: плевать, время рассудит. И оно рассудило, разумеется. — Всуе упомянутой «директории» оставалось жить чуть больше полугода..., а вот генералу (в форме) Груши, как ни крути, удалось покрыть своё имя позолотой навек (впрочем, это далеко не худший поступок в его биографии типичного бонапартовского скота). Потому что именно он ... лично (слово офицера ... или генерала, чёрт!) ... гарантировал (по пункту 8 акта об отречении Сардинского короля) неприкосновенность принца Карло Эмануэле ди Савойя-Кариньяно и всего его имущества на территории Пьемонта. А что такое, по существу, «слово»?.. На бумаге. Или в воздухе... Не подкреплённое ничем. Ни честью. Ни долгом. Ни участием... — Не более чем бумага. Или воздух. — Сам дал. Сам взял. Нет ничего проще. Типичный подлец..., республиканский.

— Юрий Ханон, «Внук Короля», 2016

В стихах и песнях

Ночь близилась. Шёл бой, тяжелый, непреклонный. Уже почти была в руках Наполеона Победа близкая: вел наступленье он И видел, что прижат был к лесу Веллингтон. В подзорную трубу глядел любимец славы. Великий страшный бой и слева шел и справа. Вдруг радостью объят, забыв сраженья пыл, «Груши!» — воскликнул он. Увы, то Блюхер был. Надежда в тот же миг переменила знамя, Сраженье разрослось, как воющее пламя, Каре под ядрами английских батарей Погружено в хаос. Крик гибнущих людей С равнины несся ввысь. Кровавая равнина Пылала словно горн, как адская пучина, И падали в нее разбитые полки.

— Виктор Гюго, «Искупление» (пер. М. Кудинова), сентябрь 1853

Смеркалось. Бой ночной пылал, подобно бреду. Наполеон почти держал в руках победу. Уже в ближайший лес был загнан Веллингтон. В подзорную трубу глядел Наполеон На центр сражения, на точку, где трепещет Людское месиво, ужасно и зловеще, На мрачный горизонт, лишенный синевы. Вдруг вскрикнул он: «Груши!» ― То Блюхер был, увы! Надежда перешла к противнику. Сраженье, Преобразив свой лик, росло в ожесточенья. Английских батарей огонь косил полки. Равнина, где знамён взвивались лишь клочки...

— Виктор Гюго, «Искупление» (пер. Б. Лившица, 1934), сентябрь 1853

Огонь враждебных канониров Стал прерываться, стал слабей… В крови, в лохмотьях от мундиров, Французы взяли цепь траншей. К ним адъютант, презрев дорогу, «Несется по полю в карьер: Придут сейчас к вам на подмогу Войска Груши!» ― «Vive l'empereur!» «Vive l'empereur!» ― В пылу геройском Солдат усталость позабыл… Но не Груши, а Блюхер с войском Зашел французам прямо в тыл. Вдруг где-то странное смятенье… Полки, рассыпанные, ждут… Штыки блеснули в отдаленьи… Пруссаки линией идут!

— Алексей Лозина-Лозинский, «Ватерло», 1912

	Стало невозможно здесь красиво уйти, Вырванные лёгкие летят из груди, Скачет — морда в мыле — лошадиная смерть, Клячи, скакуны ли — всё равно не успеть. А там под Ватерлоо каждый третий убит, Жак русоголовый ловит цокот копыт. Продержись немного, фитиля не туши — Мчатся на подмогу кирасиры Груши.
	— Олег Медведев, «Маленькая рыбка», 1989

См. также

• Лазар Карно