Пушкинистика

Пушкинистика (пушкиноведение, ранее также пушкинизм) — литературоведение об Александре Пушкине.

Цитаты о пушкинистике

XIX век

Пусть только те, кто думает, что каждая критика есть осуждение <…> бездарности, пусть те полагают, что о Пушкине мы не должны говорить и что вся критика нашего времени касательно его должна состоять из похвальных восклицаний. Нет! истинною, беспристрастною оценкою обязаны мы памяти Пушкина даже и потому, что обязаны доказать тем уважение к памяти его, ибо критика наша, самая неумолимая, покажет, что Пушкину нечего бояться приговора самого строгого. Мы обязаны дать критический отчёт об его творениях и из уважения к самим себе, ибо оправдать и доказать то высокое мнение, какое создалось между нами при жизни Пушкина и пережило его. Наконец, какой случай может быть лучше показать нам меру нашего собственного образования, если не оценка великого современного поэта?

— Николай Полевой, «Сочинения Александра Пушкина». Т. I—XI, 1842

— При мне «Чёрную шаль» Пушкина библиографической разработке подвергали. Они, брат, её в двух томах с комментариями хотят издавать. <…> При мне в течение трёх часов только два первые стиха обработали. Вот видишь, обыкновенно мы так читаем: Гляжу я безмолвно на чёрную шаль, И хладную душу терзает печаль… А у Оленина (1831 г. in 8-vo) последний стих так напечатан: И гладкую душу дерзает печаль… Вот они и остановились в недоумении. Три партии образовались.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Современная идиллия» (гл. I), 1877

Виссарион Белинский

	О Пушкине надо или всё говорить, или ничего не говорить.
	— рецензия на «Очерки русской литературы» Н. Полевого, январь 1840

	Кто верует в разум и истину, тот не испугается никакого отрицания. <…> Пусть всякий свободно выговаривает своё убеждение, если только оно свободно, т. е. чуждо личностей и меркантильного духа. О Пушкине говорят и спорят: одно это уже показывает, что предмет важен. Ложное мнение и ошибочные понятия о Пушкине не повредят ему в потомстве, но только скорее решат вопрос о нём.
	— «Русская литература в 1840 году», декабрь

	Уже несколько поколений произнесли суд свой над Пушкиным, а потомство для Пушкина всё ещё не настало… <…> Ещё не решился вопрос о Пушкине, и уже сколько новых вопросов возникло, и возникло не из книг, как они возникали прежде, а из живых явлений!..
	— «Речь о критике», 1842

	Много и многими было писано о Пушкине. Все его сочинения не составляют и сотой доли порождённых ими печатных толков.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья пятая, январь 1844

XX век

	Благодаря Брюсову мы умеем теперь смотреть на пушкинскую поэзию сквозь призму Тютчевских глубин. Эта новая точка зрения открывает множество перспектив. Замыкается цикл развития пушкинской школы, открывается провиденциальность русской поэзии.
	— Андрей Белый, «Апокалипсис в русской поэзии», 1905

Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий «читающий Пушкина» имеет что-нибудь общее с Пушкиным <…>. Отсюда так чужды и глухи «академические» издания Пушкина, заваленные горою «примечаний» <…>. На Пушкина точно высыпали сор из ящика: и он весь пыльный, сорный, загромождённый. Исчезла — в самом виде и внешней форме издания — главная черта его образа и души: изумительная краткость во всём и простота. <…> Универсально начитанный «товарищ», в демократической блузе, охватил Пушкина «как он есть», в шинели с бобровым воротником и французской шляпе, и понёс, высоко подняв над головой (уважение) — как медведь Татьяну в известном сне. И сколько общего у медведя с Татьяной, столько же у теперешних комментаторов с Пушкиным.

— Василий Розанов, «Опавшие листья» (Короб первый), 1912

	Ещё и тем ты долго будешь мил, Что тьму пушкиноведов прокормил!
	— Владимир Тихонов, до 1914

Современный человек, отрицающий дуэль как устаревший предрассудок, пишет огромное сочинение на тему о дуэли и смерти Пушкина. Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щёголеве и позднейшем пушкиноведении, и всё было бы в порядке. Он дожил бы до наших дней, присочинил бы несколько продолжений к «Онегину» и написал бы пять «Полтав» вместо одной. А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы допустил, что он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталии Николаевне.

— Борис Пастернак, «Люди и положения», 1956

	Занятие пушкинской статистикой, пересчитывание согласных у Пушкина <…> подводит к вдохновению ближе, короче, экономней, чем чтение классиков марксизма или сочинений Льва Толстого или трудов любого философа.
	— Варлам Шаламов, письмо Ю. А. Шрейдеру конца 1968

	Изо всех филологических направлений именно пушкинистика ближе всего к точным наукам, так как сумела накопить наибольшее количество фактов.
	— Михаил Алексеев

Пушкин давал и даёт возможность, начав говорить о нём, свободно и без натяжки перейти ко всякой теме, к любому размышлению, к созданию собственных концепций и оспариванию чужих. И главное содержание всей этой громадной библиотеки, именуемой «пушкинистикой», этой совершенно особой области гуманитарно-интеллектуальной деятельности российской (которая не «литературоведение», не «история литературы» и не просто «история», не «культурология» и не «философия», вообще ничто из уже имеющего расхожее обозначение, хотя все названное — и ещё многое — включено в неё, является органическими её элементами; она — «пушкинистика», феномен сугубо российский, аналогов не имеющий), главное её, повторю, содержание, быть может, и впрямь имеет общечеловеческий, общемировой облик и смысл. <…> Различие принципиальное: для эмиграции Пушкин — поэт национальный, для Советского Союза — государственный <…>. При всём том именно государственные идеи, политическое мировоззрение Пушкина вызывают разногласия непримиримые. тут у полемистов — не одни, а два Пушкина: до 1825 года и после. Официальная советская пушкинистика сосредоточена на первом. Эмигрантская откровенно предпочитает второго, не забывая процитировать из «Капитанской дочки» про «русский бунт» и подчеркнуть пушкинские упования на Николая I. <…> Характерно при этом, что пушкинская тайная свобода либо вовсе не принимается в расчёт, либо — и теми и другими — толкуется как явная: политическая, конституционная…

— Вадим Перельмутер, «Нам целый мир чужбина…», 1999

1920-е

«Пушкин — это наше всё». Эта старая формула Аполлона Григорьева, ещё подкреплённая в эпоху символизма религиозно-философской абстракцией Мережковского, остаётся и до сих пор некоторым знаменем. Опираясь на ценность Пушкина, эту ценность объявили единственной: примите Пушкина, остальное приложится. Пока это остаётся в области философствований на литературные темы, где литература, очевидно для всех, являётся объектом игры, а не изучения, формула никаких последствий за собою не влечёт. <…> и если он сегодня объявлен апологетом анархической свободы, то назавтра мы принимаем его с тою же готовностью в качестве апостола принуждения; в сущности, в теме «Гераклит и Пушкин» — Пушкин кратковременный и невзыскательный гость; он погостит очень недолго в этом соседстве, чтобы завтра занять другое, столь же законное место возле другого философа <…>. Пушкин ничего от этих соседств не приобретёт и не потеряет, так же, вероятно, как и его соседи, достаточно привыкшие к неожиданностям. Это ясно, кажется, в настоящее время для всех. Гораздо важнее, что формула эта находит прочную жизнь в недрах самой литературной науки.

— Юрий Тынянов, «Мнимый Пушкин», 1922 [1977]

Бойтесь пушкинистов.
	Старомозгий Плюшкин,

пёрышко держа,
	полезёт
		с перержавленным. <…>

Я люблю вас,
	но живого,
		а не мумию.

Навели
	хрестоматийный глянец.

— Владимир Маяковский, «Юбилейное», 1924

Пушкинистами являются люди, исключительно влюблённые в личность и творчество Пушкина. Для них Пушкин — несравним, оценки Пушкина — незыблемы. Если в своей литературной борьбе Пушкин нападал на кого-нибудь, то за противником Пушкина навсегда сохранено имя «курьёзного» или «бездарного». Сама партийность литературного направления Пушкина стала своеобразной литературной догмой, и литературные староверы так же клянутся именем Пушкина, как какой-нибудь Клемансо клялся именами вождей французской революции. Ощутительность динамичности Пушкина стерлась, он стал иконой. Окружение Пушкина — забыто: всё это или «друзья» или «курьёзные бездарности». Пушкин нейтрализован. «Пушкинизм» без воздействия извне грозит заболотиться, если, впрочем, более молодая группа научных работников не взорвёт его изнутри. Правда — подобный взрыв может сопровождаться незаслуженно непочтительной ломкой традиций, — но в конечном итоге только таким путём можно дойти до синтеза. Пора забыть обычный мессианизм Пушкина с типичным разделением русской литературы на ветхозаветную до Пушкина и новозаветную после Пушкина. Пора вдвинуть Пушкина в исторический процесс и изучать его так же, как и всякого рядового деятеля литературы. При таком равенстве научного метода выявится и творчески-индивидуальное в поэзии Пушкина.

— Борис Томашевский, «Пушкин: Современные проблемы историко-литературного изучения», 1925

На пути познания Пушкина, как национального явления, стоят две трудности, две опасности. Первая — это специальная пушкинская литература. Пушкин рассечён на части, анатомирован, лабораторно исследован. Каждая частица его лежит в растворе толкований и вариантов. Пушкин, как целое, падает жертвой технологии слова и стиха <…>. Пушкин растворён в формальной эстетике и поэтике. Вторая, быть может, психологически ещё большая опасность и трудность — это также пушкинская литература, но уже в аспекте <…> биографическом. <…> Пушкин великий и гениальный человек, и потому биография его представляет совершенно исключительный интерес. <…> И самое элементарное внимание к его памяти требует отчётливого различения признанного им самим наследства вдохновенного поэта-пророка, его публичного действия, <…> и всех вообще следов и проявлений его интимной жизни, безжалостно и порой кощунственно разоблачаемых перед потомством.

— Кирилл Зайцев, «Пушкин как учитель жизни», 1927

1930-е

	… пушкиноведение в те немногие годы, которые оно за собой числит, добилось немаловажных успехов; но успехи эти надлежит ещё переоценить со специальной точки зрения литературоведения марксистского. — трюизм
	— Анатолий Луначарский, «Александр Сергеевич Пушкин», 1930

«Пушкиноведение» не составляет какой-то особой дисциплины со своими специфическими методами и задачами. Самый термин «пушкиноведение» пора бы сдать в архив. Оно унаследовано от времени, когда «пушкинисты», следуя общей тенденции буржуазной культуры к максимальной специализации и максимальному отгораживанию «чистой науки» от масс, стремились замкнуться в особую касту, сделав из Пушкина предмет своей монопольной эксплоатации. Какие бы ни были мотивы этого выделения, оно всячески способствовало той чрезмерной детализации, которая за деревьями забывает о лесе. В то же время отрывая Пушкина от сравнения с другими писателями, оно превращало его из живой личности в безликого божка.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Проблема Пушкина», 1934

Маловероятно появление монографии о сапогах Толстого или о пенсне Чехова; но в пушкинской литературе аналогичные труды имеются. Пушкинизм — крайнее выражение современного «историзма». <…> «Чистый», «идеальный» Пушкин был и остаётся каким-то не то наглухо огороженным участком, вокруг да около которого бродят люди, тщетно пытающиеся заглянуть туда, не то пустым сосудом, в который каждый волен влить какую хочет жидкость.

— Пётр Бицилли, «Образ совершенства»

Едва ли не каждая строка рукописей Пушкина, каждое устное его слово, переданное современниками, каждый день его жизни изучены с основательностью, довольно редкой в других областях русской науки. <…> Но уже само это состояние «пушкиноведения» даёт основание задуматься и оглянуться, чтобы «из-за деревьев не потерять леса», — основание тем большее, что сами пушкиноведы совсем не склонны признать такое состояние своей науки, а видят перед собой ещё бесконечное количество тем и проблем, подлежащих рассмотрению и решению. <…> Достаточно указать на особенно излюбленную тему исследований «Пушкин и…». От всякой точки бытия идут нити, соединяющие её, непосредственно или косвенно, в пространстве и времени, с бесчисленным количеством других точек бытия — в конечном счёте, со всей неизмеримой и неисчерпаемой полнотой бытия, как всеединства. Идут эти нити, следовательно, и от Пушкина. Мы имеем теперь не только биографии едва ли не всех современников Пушкина, с которыми он имел какую-либо духовную связь или как-либо соприкасался, не только биографии всех женщин, в которых он был, хотя бы кратковременно, более или менее серьёзно влюблён — мы имеем уже учёное жизнеописание Оленьки Масон, петербургской кокотки, к которой относится стихотворение «Ольга, крестница Киприды»; есть исследования о домах и гостиницах, в которых жил Пушкин, и ресторанах, в которых он обедал <…>. Для исследований такого рода нет никаких границ; если можно изучить биографии знакомых Пушкина, то отчего не изучить биографии всех слуг, бывших когда-либо у Пушкина, крестьян его имений, и пр.? Можно изучить историю улиц и домов, в которых он жил, или магазинов, в которых он что-либо покупал, портных, которые шили ему платья, и пр. <…> Материалы фактического порядка суть ведь всё же только материалы, и собирание их должно быть оправдано их необходимостью для построения какого-то синтетического целого. Но оставляя даже совершенно в стороне этот вопрос: не находится ли само «пушкиноведение» в известном смысле в критическом состоянии, требующем некоего раздумья и проверки? — и предоставляя ему свободу бесконечно пополняться и идти вперёд на избранном им пути, надо отчётливо осознать, что «пушкиноведение» совсем не совпадает с познанием Пушкина, а есть лишь подсобная для последнего область знания — примерно так же, как «природоведение» есть подсобный или подготовительный путь к «естествознанию». <…> Исследование духовного содержания творчества и личности Пушкина и его значения, как в перспективе общечеловеческой духовной жизни, так и в русском самосознании, существует вообще лишь в первых, естественно ещё несовершенных зачатках;..

— Семён Франк, «О задачах познания Пушкина», 1937

Владислав Ходасевич

Многообразие толкований есть, так сказать, профессиональный риск гениев — и надо признаться, что в последнее время неожиданность суждений, высказываемых о Пушкине, начинает бросаться в глаза. Правда, многое намечается верно и зорко, но многое поражает отдалённостью от того непосредственного и непредвзятого впечатления, которое даётся произведениями поэта; многое, наконец, положительно идёт вразрез с непререкаемой ясностью пушкинского текста. Я имею в виду отнюдь не сознательные передёргивания и подтасовки <…>. Глубоко показательными представляются некоторые безукоризненно добросовестные труды, в которых даются толкования, находящие слишком смутное подтверждение в пушкинском тексте, делаются обобщения слишком смелые, высказываются гипотезы слишком маловероятные. <…> С каждым днём таких критиков, большего или меньшего значения, является и будет являться всё больше. <…> История наша сделала такой бросок, что между вчерашним и нынешним оказалась какая-то пустота, психологически болезненная, как раскрытая рана.

— «Колеблемый треножник», 1921

Пушкин всегда возбуждал и будет возбуждать интерес не только как поэт, но и как человек. Это оправдывается всем: и значением Пушкина, одного из величайших людей России, и резким своеобразием его житейского облика, и (главное) тем, что его жизнь чрезвычайно тесно и слитно связана с творчеством. Потому-то едва ли не каждый исследователь, желавший уяснить себе творчество Пушкина, в конце концов фатально становился, хотя бы отчасти, — его биографом. (Я оставляю в стороне так называемых формалистов. Для них, действительно, жизнь Пушкина не представляет интереса; но это потому, что по существу им так же точно не любопытно и его творчество: они исследуют лишь фактуру письма.)

— рецензия на «Пушкина в жизни», январь 1927

	Нередко наши пушкиноведы, располагая неизданными документами, медлят опубликовывать их, выжидая для публикации наиболее выигрышного случая, — например, такого, когда внезапно вынутый из стола документ может послужить более или менее сокрушительным полемическим доводом.
	— «В спорах о Пушкине», июнь 1928

• см. «О пушкинизме», декабрь 1932

Советские историки литературы нередко упрекают старый, дореволюционный пушкинизм в том, что он занимался по преимуществу любовными делами Пушкина, не уделяя достаточно внимания вопросам характера социального и чисто литературного. Упрёки эти, конечно, преувеличены, но доля правды в них есть. Однако нельзя забывать и того, что дела сердечные играли весьма важную роль в жизни Пушкина и ещё большую — в его творчестве. Отсюда — естественный интерес, который к ним проявлялся и будет к ним проявляться пушкинистами, не окончательно ушибленными т.н. социальным подходом.

— «Дневник А. А. Олениной», 2 декабря 1936

Прекрасный, в высшей степени полезный и почтенный пушкинист может очень поверхностно и неудачно судить о смысле и качестве того или иного пушкинского произведения, так же, как о творчестве Пушкина в целом, — ценность его биографических или текстологических работ от того не уменьшается. Нельзя отрицать, что до сих пор большинство пушкинистов, за исключением Гершензона, Брюсова и некоторых других, влеклось к Пушкину скорее инстинктом, нежели умом. <…> Есть, однако же, одна область, в которой непонимание и неосведомлённость большинства пушкинистов вредит самой работе их. Это — область чистой просодии, стихотворного ремесла. Ошибочные, порой нелепые суждения, высказывания здесь пушкинистами, сплошь и рядом, поистине поразительны.

— «Паноптикум», 27 марта 1937

См. также

• Прижизненная критика произведений Александра Пушкина
• Восприятие Александра Пушкина обществом