Колеблемый треножник

«Колеблемый треножник» — речь Владислава Ходасевича, впервые прочитанная в петроградском Доме литераторов на Пушкинском вечере 14 февраля 1921 года. Название — аллюзия на строку из стихотворения Пушкина «Поэту» 1830 года.

Цитаты править

  •  

В каждом художественном произведении находим ряд заданий, поставленных себе автором. <…>
Одно из самых поразительных свойств пушкинской поэзии, может быть — одна из тайн пресловутой её гармоничности заключается в необыкновенном равновесии, с каким разрешает поэт эти параллельные задания. <…> Задачи лирика, передающего своё непосредственное чувство, и фольклориста, и живописца разрешены каждая в отдельности совершенно полно. В читателе одновременно и с равной силой затронуты три различных чувства. Трёхпланность картины даёт ей стереоскопическую глубину. — начало

  •  

Многообразие толкований есть, так сказать, профессиональный риск гениев — и надо признаться, что в последнее время неожиданность суждений, высказываемых о Пушкине, начинает бросаться в глаза. Правда, многое намечается верно и зорко, но многое поражает отдалённостью от того непосредственного и непредвзятого впечатления, которое даётся произведениями поэта; многое, наконец, положительно идёт вразрез с непререкаемой ясностью пушкинского текста. Я имею в виду отнюдь не сознательные передёргивания и подтасовки <…>. Глубоко показательными представляются некоторые безукоризненно добросовестные труды, в которых даются толкования, находящие слишком смутное подтверждение в пушкинском тексте, делаются обобщения слишком смелые, высказываются гипотезы слишком маловероятные. <…>
С каждым днём таких критиков, большего или меньшего значения, является и будет являться всё больше.

  •  

История наша сделала такой бросок, что между вчерашним и нынешним оказалась какая-то пустота, психологически болезненная, как раскрытая рана. <…> Прежняя Россия <…> сразу и резко отодвинулась от нас на неизмеримо большее пространство, чем отодвинулась бы она за тот же период при эволюционном ходе событий. <…> Возврат немыслим ни исторически, ни психологически.

  •  

Писаревское течение не увлекло широкого круга читателей и вскоре исчезло. С тех пор имя Писарева не раз произносилось с раздражением, даже со злобой, естественной для ценителей литературы <…>. Писаревское отношение к Пушкину было неумно и безвкусно. Однако ж оно подсказывалось идеями, которые тогда носились в воздухе <…>. Те, на кого опирался Писарев, были людьми небольшого ума и убогого эстетического развития, — но никак не возможно сказать, что это были дурные люди, хулиганы или мракобесы. В исконном расколе русского общества стояли они как раз на той стороне, на которой стояла его лучшая, а не худшая часть.
Это было первое затмение пушкинского солнца. Мне кажется, что недалеко второе. Оно выразится не в такой грубой форме. Пушкин не будет ни осмеян, ни оскорблён. Но — предстоит охлаждение к нему. <…>
Уже многие [мало] слышат Пушкина, <…> потому что от грохота последних шести лет стали они туговаты на ухо.

  •  

Те, кто утверждает, что Пушкин велик виртуозностью своей формы, содержание же его — вещь второстепенная, потому что вообще содержание в поэзии не имеет значения, — суть писаревцы наизнанку. Сами того не зная, они действуют как клеветники и тайные враги Пушкина, выступающие под личиной друзей.
<…> я имею в виду вовсе не футуристов, а представителей гораздо более «умеренных» литературных групп.

  •  

Время гонит толпу людей, спешащих выбраться на подмостки истории, чтобы сыграть свою роль — и уступить место другим, уже напирающим сзади. Шумя и теснясь, толпа колеблет треножник поэта. Наше самое драгоценное достояние, нашу любовь к Пушкину, как горсть благовонной травы, мы бросаем в огонь треножника. И она сгорит.
О, никогда не порвётся кровная, неизбывная связь русской культуры с Пушкиным. Только она получит новый оттенок. <…>
Отодвинутый в «дым столетий», Пушкин восстанет там гигантским образом. Национальная гордость им выльется в несокрушимые, медные формы, — но той непосредственной близости, той задушевной нежности, с какою любили Пушкина мы, — грядущие поколения знать не будут. <…>
Тот приподнятый интерес к поэту, который многими ощущался в последние годы, возникал, может быть, из предчувствия, из настоятельной потребности: отчасти — разобраться в Пушкине, пока не поздно, пока не совсем утрачена связь с его временем, отчасти — страстным желанием ещё раз ощутить его близость, потому что мы переживаем последние часы этой близости перед разлукой. И наше желание сделать день смерти Пушкина днём всенародного празднования отчасти, мне думается, подсказано тем же предчувствием: это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке. — конец

О речи править

  •  

Трудно представить себе более яркое и более гнетущее выражение пессимизма и неверия в Россию. Ибо усумниться в Пушкине как выразителе национальной стихии есть подлинно предел патриотического отчаяния. Повержено тело России <…>. Но неужели угасла и душа России, отлетел от России дух Пушкина?

  Кирилл Зайцев, «Пушкин как учитель жизни», 1927