Путешествия Гулливера

«Путешествия в некоторые удалённые страны мира в четырёх частях: сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей» (англ. Travels into Several Remote Nations of the World, in Four Parts. By Lemuel Gulliver, First a Surgeon, and then a Captain of several Ships). или сокращённо «Путешествия Гулливера» (Gulliver's Travels) — единственный роман Джонатана Свифта. Фантастическая сатира, в которой высмеивается Англия, вообще человеческие и общественные пороки. Первое издание вышло в 1726—1727 годах в Лондоне, со смягчениями и удалениями издателя Б. Мотта, полное — в 1735.

Путешествия Гулливера

Статья в Википедии

Тексты в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	… уже шесть месяцев, как книга моя служит предостережением, а я не только не вижу, чтобы она положила конец всевозможным злоупотреблениям и порокам, по крайней мере, на нашем маленьком острове, как я имел основание ожидать, — но и не слыхал, чтобы она произвела хотя бы одно действие, соответствующее моим намерениям. Я просил вас известить меня письмом, когда прекратятся партийные распри и интриги, судьи станут просвещёнными и справедливыми, стряпчие — честными, умеренными и приобретут хоть капельку здравого смысла, Смитсфильд озарится пламенем пирамид собрания законов, в корне изменится система воспитания знатной молодёжи, будут изгнаны врачи, самки еху украсятся добродетелью, честью, правдивостью и здравым смыслом, будут основательно вычищены и выметены дворцы и министерские приёмные, вознаграждены ум, заслуги и знание, всё, позорящие печатное слово в прозе или в стихах, осуждены на то, чтобы питаться только бумагой и утолять жажду чернилами. На эти и на тысячу других преобразований я твёрдо рассчитывал, слушая ваши уговоры, ведь они прямо вытекали из наставлений, преподанных в моей книге. И должно признать, что семь месяцев — достаточный срок, чтобы избавиться от всех пороков и безрассудств, которым подвержены еху, если бы только они имели малейшее расположение к добродетели и мудрости. Однако на эти ожидания не было никакого ответа в ваших письмах; напротив, каждую неделю вы обременяли нашего разносчика писем пасквилями, ключами, размышлениями, замечаниями и вторыми частями; из них я вижу, что меня обвиняют в поношении сановников, в унижении человеческой природы (ибо у авторов хватает ещё дерзости величать её так) и в оскорблении женского пола. При этом я нахожу, что сочинители этого хлама даже не столковались между собой: одни из них не желают признавать меня автором моих «Путешествий», другие же приписывают мне книги, к которым я совершенно непричастен. <…> Должен откровенно признаться, что по моём возвращении из последнего путешествия некоторые пороки, свойственные моей натуре еху, ожили во мне благодаря совершенно неизбежному для меня общению с немногими представителями вашей породы, особенно с членами моей семьи. Иначе я бы никогда не предпринял нелепой затеи реформировать породу еху в нашем королевстве. Но теперь я навсегда покончил с этими химерическими планами. — впервые опубликовано в издании Дж. Фолкнера 1735 г.
	… for, instead of seeing a full stop put to all abuses and corruptions, at least in this little island, as I had reason to expect; behold, after above six months warning, I cannot learn that my book has produced one single effect according to my intentions. I desired you would let me know, by a letter, when party and faction were extinguished; judges learned and upright; pleaders honest and modest, with some tincture of common sense, and Smithfield blazing with pyramids of law books; the young nobility’s education entirely changed; the physicians banished; the female Yahoos abounding in virtue, honour, truth, and good sense; courts and levees of great ministers thoroughly weeded and swept; wit, merit, and learning rewarded; all disgracers of the press in prose and verse condemned to eat nothing but their own cotton, and quench their thirst with their own ink. These, and a thousand other reformations, I firmly counted upon by your encouragement; as indeed they were plainly deducible from the precepts delivered in my book. And it must be owned, that seven months were a sufficient time to correct every vice and folly to which Yahoos are subject, if their natures had been capable of the least disposition to virtue or wisdom. Yet, so far have you been from answering my expectation in any of your letters; that on the contrary you are loading our carrier every week with libels, and keys, and reflections, and memoirs, and second parts; wherein I see myself accused of reflecting upon great state folk; of degrading human nature (for so they have still the confidence to style it), and of abusing the female sex. I find likewise that the writers of those bundles are not agreed among themselves; for some of them will not allow me to be the author of my own travels; and others make me author of books to which I am wholly a stranger. <…> I must freely confess, that since my last return, some corruptions of my Yahoo nature have revived in me by conversing with a few of your species, and particularly those of my own family, by an unavoidable necessity; else I should never have attempted so absurd a project as that of reforming the Yahoo race in this kingdom: But I have now done with all such visionary schemes for ever.
	— «Письмо капитана Гулливера к своему родственнику Ричарду Симпсону» (A Letter from Captain Gulliver to His Cousin Sympson), 2 апреля 1727

Часть первая. Путешествие в Лиллипутию

A voyage to Lilliput

	Император <…> был почти на ширину моего ногтя выше всех своих придворных; одного этого совершенно достаточно, чтобы внушать почтительный страх. — глава II
	The emperor <…> is taller by almost the breadth of my nail, than any of his court; which alone is enough to strike an awe into the beholders.

Глава I

Я попробовал встать, но не мог шевельнуться; я лежал на спине и обнаружил, что мои руки и ноги с обеих сторон крепко привязаны к земле и точно так же прикреплены к земле мои длинные и густые волосы. Равным образом я почувствовал, что моё тело, от подмышек до бёдер, опутано целой сетью тонких бечёвок. Я мог смотреть только вверх; солнце начинало жечь, и свет его ослеплял глаза. Кругом меня слышался какой-то глухой шум, но положение, в котором я лежал, не позволяло мне видеть ничего, кроме неба. Вскоре я почувствовал, как что-то живое задвигалось у меня по левой ноге, мягко поползло по груди и остановилось у самого подбородка. Опустив глаза как можно ниже, я различил перед собою человеческое существо, ростом не более шести дюймов, с луком и стрелой в руках и колчаном за спиной. В то же время я почувствовал, как вслед за ним на меня взбирается, по крайней мере, ещё около сорока подобных же (как мне показалось) созданий. От изумления я так громко вскрикнул, что они все в ужасе побежали назад; причём некоторые из них, как я узнал потом, соскакивая и падая с моего туловища на землю, получили сильные ушибы.

I attempted to rise, but was not able to stir: for, as I happened to lie on my back, I found my arms and legs were strongly fastened on each side to the ground; and my hair, which was long and thick, tied down in the same manner. I likewise felt several slender ligatures across my body, from my arm-pits to my thighs. I could only look upwards; the sun began to grow hot, and the light offended my eyes. I heard a confused noise about me; but in the posture I lay, could see nothing except the sky. In a little time I felt something alive moving on my left leg, which advancing gently forward over my breast, came almost up to my chin; when, bending my eyes downwards as much as I could, I perceived it to be a human creature not six inches high, with a bow and arrow in his hands, and a quiver at his back. In the mean time, I felt at least forty more of the same kind (as I conjectured) following the first. I was in the utmost astonishment, and roared so loud, that they all ran back in a fright; and some of them, as I was afterwards told, were hurt with the falls they got by leaping from my sides upon the ground.

На площади, где остановилась телега, возвышался древний храм, считавшийся самым обширным во всём королевстве. Несколько лет тому назад храм этот был осквернён зверским убийством, и с тех пор здешнее население, отличающееся большой набожностью, стало смотреть на него как на место, недостойное святыни; вследствие этого он был обращён в общественное здание, из него были вынесены все убранства и утварь. Это здание и было назначено для моего жительства. Большая дверь, обращённая на север, имела около четырёх футов в вышину и почти два фута в ширину, так что я мог довольно свободно проползать через неё. По обеим сторонам двери, на расстоянии каких-нибудь шести дюймов от земли, были расположены два маленьких окна; в левое окно придворные кузнецы провели девяносто одну цепочку, вроде тех, что носят с часами наши европейские дамы, и почти такой же величины; цепочки эти были закреплены на моей левой ноге тридцатью шестью висячими замками.

At the place where the carriage stopped there stood an ancient temple, esteemed to be the largest in the whole kingdom; which, having been polluted some years before by an unnatural murder, was, according to the zeal of those people, looked upon as profane, and therefore had been applied to common use, and all the ornaments and furniture carried away. In this edifice it was determined I should lodge. The great gate fronting to the north was about four feet high, and almost two feet wide, through which I could easily creep. On each side of the gate was a small window, not above six inches from the ground: into that on the left side, the king’s smith conveyed fourscore and eleven chains, like those that hang to a lady’s watch in Europe, and almost as large, which were locked to my left leg with six-and-thirty padlocks.

Глава III

Ничто меня так не позабавило, как упражнения канатных плясунов, совершаемые на тонких белых нитках длиною в два фута, натянутых на высоте двенадцати дюймов от земли. На этом предмете я хочу остановиться несколько подробнее и попрошу у читателя немного терпения. Эти упражнения производятся только лицами, которые состоят в кандидатах на высокие должности и ищут благоволения двора. Они смолоду тренированы в этом искусстве и не всегда отличаются благородным происхождением или широким образованием. Когда открывается вакансия на высокую должность, вследствие смерти или опалы (что случается часто), пять или шесть таких соискателей подают прошение императору разрешить им развлечь его императорское величество и двор танцами на канате; и кто прыгнет выше всех, не упавши, получает вакантную должность. Весьма часто даже первые министры получают приказ показать свою ловкость и засвидетельствовать перед императором, что они не утратили своих способностей. <…> Кроме того, в особых случаях здесь устраивается ещё одно развлечение, которое даётся в присутствии только императора, императрицы и первого министра. Император кладёт на стол три тонких шёлковых нити — синюю, красную и зелёную, в шесть дюймов длины каждая. Эти нити предназначены в награду лицам, которых император пожелает отличить особым знаком своей благосклонности. Церемония происходит в большом тронном зале его величества, где соискатели подвергаются испытанию в ловкости <…>. Император держит в руках палку в горизонтальном положении, а соискатели, подходя друг за другом, то перепрыгивают через палку, то ползают под ней взад и вперёд несколько раз, смотря по тому, поднята палка или опущена; иногда один конец палки держит император, а другой — его первый министр, иногда же палку держит только последний. Кто проделает все описанные упражнения с наибольшей лёгкостью и проворством и наиболее отличится в прыганье и ползанье, тот награждается синей нитью; красная даётся второму по ловкости, а зелёная — третьему. Пожалованную нить носят в виде пояса, обматывая её дважды вокруг талии. При дворе редко можно встретить особу, у которой бы не было такого пояса. — сатира на политические махинации и интриги, с помощью которых карьеристы добивались королевских милостей и государственных должностей

I was diverted with none so much as that of the rope-dancers, performed upon a slender white thread, extended about two feet, and twelve inches from the ground. Upon which I shall desire liberty, with the reader’s patience, to enlarge a little. This diversion is only practised by those persons who are candidates for great employments, and high favour at court. They are trained in this art from their youth, and are not always of noble birth, or liberal education. When a great office is vacant, either by death or disgrace (which often happens,) five or six of those candidates petition the emperor to entertain his majesty and the court with a dance on the rope; and whoever jumps the highest, without falling, succeeds in the office. Very often the chief ministers themselves are commanded to show their skill, and to convince the emperor that they have not lost their faculty. <…> There is likewise another diversion, which is only shown before the emperor and empress, and first minister, upon particular occasions. The emperor lays on the table three fine silken threads of six inches long; one is blue, the other red, and the third green. These threads are proposed as prizes for those persons whom the emperor has a mind to distinguish by a peculiar mark of his favour. The ceremony is performed in his majesty’s great chamber of state, where the candidates are to undergo a trial of dexterity <…>. The emperor holds a stick in his hands, both ends parallel to the horizon, while the candidates advancing, one by one, sometimes leap over the stick, sometimes creep under it, backward and forward, several times, according as the stick is advanced or depressed. Sometimes the emperor holds one end of the stick, and his first minister the other; sometimes the minister has it entirely to himself. Whoever performs his part with most agility, and holds out the longest in leaping and creeping, is rewarded with the blue-coloured silk; the red is given to the next, and the green to the third, which they all wear girt twice round about the middle; and you see few great persons about this court who are not adorned with one of these girdles.

	… я должен был присягнуть <…> по способу, предписанному местными законами, заключавшемуся в том, что я должен был держать правую ногу в левой руке, положа в то же время средний палец правой руки на темя, а большой на верхушку правого уха.
	I was demanded to swear <…> in the method prescribed by their laws; which was, to hold my right foot in my left hand, and to place the middle finger of my right hand on the crown of my head, and my thumb on the tip of my right ear.

«Гольбасто момарен эвлем гердайло шефинмоллиоллигу, могущественнейший император Лилипутии, отрада и ужас вселенной, коего владения, занимая пять тысяч блестрегов (около двенадцати миль в окружности), распространяются до крайних пределов земного шара; монарх над монархами, величайший из сынов человеческих, ногами своими упирающийся в центр земли, а головою касающийся солнца; при одном мановении которого трясутся колени у земных царей; приятный как весна, благодетельный как лето, обильный как осень и суровый как зима…»

Golbasto Momarem Evlame Gurdilo Shefin Mully Ully Gue, most mighty Emperor of Lilliput, delight and terror of the universe, whose dominions extend five thousand blustrugs (about twelve miles in circumference) to the extremities of the globe; monarch of all monarchs, taller than the sons of men; whose feet press down to the centre, and whose head strikes against the sun; at whose nod the princes of the earth shake their knees; pleasant as the spring, comfortable as the summer, fruitful as autumn, dreadful as winter…

Глава IV

… около семидесяти лун тому назад в империи образовались две враждующие партии, известные под названием Тремексенов и Слемексенов, от высоких и низких каблуков на башмаках, при помощи которых они отличаются друг от друга. Утверждают, что высокие каблуки всего более согласуются с нашим древним государственным укладом, однако, как бы там ни было, его величество постановил, чтобы в правительственных должностях, а также во всех должностях, раздаваемых короной, употреблялись только низкие каблуки <…>; каблуки на башмаках его величества на один дрерр ниже, чем у всех придворных (дрерр равняется четырнадцатой части дюйма). Ненависть между этими двумя партиями доходит до того, что члены одной не станут ни есть, ни пить, ни разговаривать с членами другой. Мы считаем, что тремексены, или Высокие Каблуки, превосходят нас числом, хотя власть всецело принадлежит нам. Но мы опасаемся, что его императорское высочество, наследник престола, имеет некоторое расположение к Высоким Каблукам; по крайней мере, не трудно заметить, что один каблук у него выше другого, вследствие чего походка его высочества прихрамывающая. И вот, среди этих междоусобиц, в настоящее время нам грозит нашествие с острова Блефуску — другой великой империи во вселенной, почти такой же обширной и могущественной, как империя его величества. И хотя вы утверждаете, что на свете существуют другие королевства и государства, населённые такими же громадными людьми, как вы, однако наши философы сильно сомневаются в этом: они скорее готовы допустить, что вы упали с луны или с какой-нибудь звезды, так как несомненно, что сто смертных вашего роста в самое короткое время могли бы истребить все плоды и весь скот владений его величества. Кроме того, наши летописи за шесть тысяч лун не упоминают ни о каких других странах, кроме двух великих империй — Лилипутии и Блефуску. Итак, эти две могущественные державы ведут между собой ожесточённейшую войну в продолжение тридцати шести лун. Поводом к войне послужили следующие обстоятельства. Всеми разделяется убеждение, что варёные яйца при употреблении их в пищу испокон веков разбивались с тупого конца; но дед нынешнего императора, будучи ребёнком, порезал себе палец за завтраком, разбивая яйцо означенным древним способом. Тогда император, отец ребёнка, обнародовал указ, предписывающий всем его подданным под страхом строгого наказания разбивать яйца с острого конца. Этот закон до такой степени озлобил население, что, по словам наших летописей, был причиной шести восстаний, во время которых один император потерял жизнь, а другой — корону. Мятежи эти постоянно разжигались монархами Блефуску, а после их подавления изгнанники всегда находили приют в этой империи. Насчитывают до одиннадцати тысяч фанатиков, которые в течение этого времени пошли на казнь, лишь бы не разбивать яйца с острого конца. Были напечатаны сотни огромных томов, посвящённых этой полемике, но книги Тупоконечников давно запрещены, и вся партия лишена законом права занимать государственные должности. В течение этих смут императоры Блефуску часто через своих посланников делали нам предостережения, обвиняя нас в церковном расколе путём нарушения основного догмата великого нашего пророка Люстрога, изложенного в пятьдесят четвёртой главе Блундекраля (являющегося их Алькораном). Между тем это просто насильственное толкование текста, подлинные слова которого гласят: «Все истинно верующие да разбивают яйца с того конца, с какого удобнее». <…> Изгнанные Тупоконечники возымели такую силу при дворе императора Блефуску и нашли такую поддержку и поощрение со стороны своих единомышленников внутри нашей страны, что в течение тридцати шести лун оба императора ведут кровавую войну с переменным успехом;..

“… for about seventy moons past there have been two struggling parties in this empire, under the names of Tramecksan and Slamecksan, from the high and low heels of their shoes, by which they distinguish themselves. It is alleged, indeed, that the high heels are most agreeable to our ancient constitution; but, however this be, his majesty has determined to make use only of low heels in the administration of the government, and all offices in the gift of the crown <…>; his majesty’s imperial heels are lower at least by a drurr than any of his court (drurr is a measure about the fourteenth part of an inch). The animosities between these two parties run so high, that they will neither eat, nor drink, nor talk with each other. We compute the Tramecksan, or high heels, to exceed us in number; but the power is wholly on our side. We apprehend his imperial highness, the heir to the crown, to have some tendency towards the high heels; at least we can plainly discover that one of his heels is higher than the other, which gives him a hobble in his gait. Now, in the midst of these intestine disquiets, we are threatened with an invasion from the island of Blefuscu, which is the other great empire of the universe, almost as large and powerful as this of his majesty. For as to what we have heard you affirm, that there are other kingdoms and states in the world inhabited by human creatures as large as yourself, our philosophers are in much doubt, and would rather conjecture that you dropped from the moon, or one of the stars; because it is certain, that a hundred mortals of your bulk would in a short time destroy all the fruits and cattle of his majesty’s dominions: besides, our histories of six thousand moons make no mention of any other regions than the two great empires of Lilliput and Blefuscu. Which two mighty powers have, as I was going to tell you, been engaged in a most obstinate war for six-and-thirty moons past. It began upon the following occasion. It is allowed on all hands, that the primitive way of breaking eggs, before we eat them, was upon the larger end; but his present majesty’s grandfather, while he was a boy, going to eat an egg, and breaking it according to the ancient practice, happened to cut one of his fingers. Whereupon the emperor his father published an edict, commanding all his subjects, upon great penalties, to break the smaller end of their eggs. The people so highly resented this law, that our histories tell us, there have been six rebellions raised on that account; wherein one emperor lost his life, and another his crown. These civil commotions were constantly fomented by the monarchs of Blefuscu; and when they were quelled, the exiles always fled for refuge to that empire. It is computed that eleven thousand persons have at several times suffered death, rather than submit to break their eggs at the smaller end. Many hundred large volumes have been published upon this controversy: but the books of the Big-endians have been long forbidden, and the whole party rendered incapable by law of holding employments. During the course of these troubles, the emperors of Blefusca did frequently expostulate by their ambassadors, accusing us of making a schism in religion, by offending against a fundamental doctrine of our great prophet Lustrog, in the fifty-fourth chapter of the Blundecral (which is their Alcoran). This, however, is thought to be a mere strain upon the text; for the words are these: ‘that all true believers break their eggs at the convenient end.’ <…> Now, the Big-endian exiles have found so much credit in the emperor of Blefuscu’s court, and so much private assistance and encouragement from their party here at home, that a bloody war has been carried on between the two empires for six-and-thirty moons, with various success;..”

Глава V

Империя Блефуску есть остров, расположенный на северо-северо-восток от Лилипутии и отделённый от неё лишь проливом, шириною в восемьсот ярдов. Я ещё не видел этого острова; узнав же о предполагаемом нашествии, старался не показываться в той части берега из опасения быть замеченным с кораблей неприятеля, который не имел никаких сведений о моём присутствии, так как во время войны всякие сношения между двумя империями были строго запрещены под страхом смертной казни и наш император наложил эмбарго на выход всех без исключения судов из гаваней. Я сообщил его величеству составленный мною план захвата всего неприятельского флота, который, как мы узнали от наших разведчиков, стоял на якоре, готовый поднять паруса при первом попутном ветре. <…> я насчитал до пятидесяти боевых кораблей и большое число транспортов. Возвратившись домой, я приказал (у меня было на то полномочие) доставить мне как можно больше самого крепкого каната и железных брусьев. Канат оказался толщиною в бечёвку, а брусья величиной в нашу вязальную иголку. Чтобы придать этому канату большую прочность, я свил его втрое и с тою же целью скрутил вместе по три железных бруска, загнув их концы в виде крючков. Прикрепив пятьдесят таких крючков к такому же числу верёвок, я возвратился на северо-восточный берег и <…> меньше чем через полчаса достиг флота. Увидев меня, неприятель пришёл в такой ужас, что попрыгал с кораблей и поплыл к берегу, где его собралось не менее тридцати тысяч. Тогда, вынув свои снаряды и зацепив нос каждого корабля крючком, я связал все верёвки в один узел. Во время этой работы неприятель осыпал меня тучей стрел, и многие из них вонзились мне в руки и лицо. Помимо ужасной боли, они сильно мешали моей работе. Больше всего я боялся за глаза и наверное лишился бы их, если бы не придумал тотчас же средства для защиты. Среди других необходимых мне мелочей у меня сохранились очки, которые я держал в секретном кармане, ускользнувшем <…> от внимания императорских досмотрщиков. Я надел эти очки и крепко привязал их <…>. Когда все крючки были прилажены, я взял узел в руку и начал тащить; однако ни один из кораблей не тронулся с места, потому что все они крепко держались на якорях. Таким образом, мне оставалось совершить самую опасную часть моего предприятия. Я выпустил верёвки и, оставя крючки в кораблях, смело обрезал ножом якорные канаты, причём более двухсот стрел угодило мне в лицо и руки. После этого я схватил связанные в узел верёвки, к которым были прикреплены мои крючки, и легко потащил за собою пятьдесят самых крупных неприятельских военных кораблей.

The empire of Blefuscu is an island situated to the north-east of Lilliput, from which it is parted only by a channel of eight hundred yards wide. I had not yet seen it, and upon this notice of an intended invasion, I avoided appearing on that side of the coast, for fear of being discovered, by some of the enemy’s ships, who had received no intelligence of me; all intercourse between the two empires having been strictly forbidden during the war, upon pain of death, and an embargo laid by our emperor upon all vessels whatsoever. I communicated to his majesty a project I had formed of seizing the enemy’s whole fleet; which, as our scouts assured us, lay at anchor in the harbour, ready to sail with the first fair wind. <…> I consisting of about fifty men of war, and a great number of transports: I then came back to my house, and gave orders (for which I had a warrant) for a great quantity of the strongest cable and bars of iron. The cable was about as thick as packthread and the bars of the length and size of a knitting-needle. I trebled the cable to make it stronger, and for the same reason I twisted three of the iron bars together, bending the extremities into a hook. Having thus fixed fifty hooks to as many cables, I went back to the north-east coast, and <…> arrived at the fleet in less than half an hour. The enemy was so frightened when they saw me, that they leaped out of their ships, and swam to shore, where there could not be fewer than thirty thousand souls. I then took my tackling, and, fastening a hook to the hole at the prow of each, I tied all the cords together at the end. While I was thus employed, the enemy discharged several thousand arrows, many of which stuck in my hands and face, and, beside the excessive smart, gave me much disturbance in my work. My greatest apprehension was for mine eyes, which I should have infallibly lost, if I had not suddenly thought of an expedient. I kept, among other little necessaries, a pair of spectacles in a private pocket, which <…> had escaped the emperor’s searchers. These I took out and fastened as strongly as I could upon my nose <…>. I had now fastened all the hooks, and, taking the knot in my hand, began to pull; but not a ship would stir, for they were all too fast held by their anchors, so that the boldest part of my enterprise remained. I therefore let go the cord, and leaving the looks fixed to the ships, I resolutely cut with my knife the cables that fastened the anchors, receiving about two hundred shots in my face and hands; then I took up the knotted end of the cables, to which my hooks were tied, and with great ease drew fifty of the enemy’s largest men of war after me.

Когда я ступил на берег, великий монарх осыпал меня всяческими похвалами и тут же пожаловал мне титул нардака, самый высокий в государстве. Его величество выразил желание, чтобы я нашёл случай захватить и привести в его гавани все остальные корабли неприятеля. Честолюбие монархов так безмерно, что император задумал, по-видимому, не больше не меньше, как обратить всю империю Блефуску в собственную провинцию и управлять ею через своего наместника, истребив укрывающихся там Тупоконечников и принудив всех блефускуанцев разбивать яйца с острого конца, вследствие чего он стал бы единственным властителем вселенной.

This great prince received me at my landing with all possible encomiums, and created me a nardac upon the spot, which is the highest title of honour among them. His majesty desired I would take some other opportunity of bringing all the rest of his enemy’s ships into his ports. So unmeasureable is the ambition of princes, that he seemed to think of nothing less than reducing the whole empire of Blefuscu into a province, and governing it, by a viceroy; of destroying the Big-endian exiles, and compelling that people to break the smaller end of their eggs, by which he would remain the sole monarch of the whole world.

	Величайшие услуги, оказываемые монархам, не в силах перетянуть на свою сторону чашу весов, если на другую бывает положен отказ в потворстве их страстям.
	Little weight are the greatest services to princes, when put into the balance with a refusal to gratify their passions.

Глава VI

Всякий представивший достаточное доказательство того, что он в точности соблюдал законы страны в течение семидесяти трёх лун, получает там право на известные привилегии, соответствующие его званию и общественному положению, и ему определяется соразмерная денежная сумма из фондов, специально на этот предмет назначенных; вместе с тем такое лицо получает титул снильпела, то есть блюстителя законов; этот титул прибавляется к его фамилии, но не переходит в потомство. И когда я рассказал лилипутам, что исполнение наших законов гарантируется только страхом наказания и нигде не упоминается о награде за их соблюдение, лилипуты сочли это огромным недостатком нашего управления. Вот почему в здешних судебных учреждениях справедливость изображается в виде женщины с шестью глазами — два спереди, два сзади и по одному с боков, — что означает её бдительность; в правой руке она держит открытый мешок золота, а в левой — меч в ножнах в знак того, что она готова скорее награждать, чем карать. При выборе кандидатов на любую должность больше внимания обращается на нравственные качества, чем на умственные дарования. Лилипуты думают, что раз уж человечеству необходимы правительства, то все люди, обладающие средним умственным развитием, способны занимать ту или другую должность, и что провидение никогда не имело в виду создать из управления общественными делами тайну, в которую способны проникнуть только весьма немногие великие гении, рождающиеся не более трёх в столетие. Напротив, они полагают, что правдивость, умеренность и подобные качества доступны всем и что упражнение в этих добродетелях вместе с опытностью и добрыми намерениями делают каждого человека пригодным для служения своему отечеству в той или другой должности, за исключением тех, которые требуют специальных знаний. По их мнению, самые высокие умственные дарования не могут заменить нравственных достоинств, и нет ничего опаснее поручения должностей даровитым людям, ибо ошибка, совершённая по невежеству человеком, исполненным добрых намерений, не может иметь таких роковых последствий для общественного блага, как деятельность человека с порочными наклонностями, одарённого уменьем скрывать свои пороки, умножать их и безнаказанно предаваться им.

Whoever can there bring sufficient proof, that he has strictly observed the laws of his country for seventy-three moons, has a claim to certain privileges, according to his quality or condition of life, with a proportionable sum of money out of a fund appropriated for that use: he likewise acquires the title of snilpall, or legal, which is added to his name, but does not descend to his posterity. And these people thought it a prodigious defect of policy among us, when I told them that our laws were enforced only by penalties, without any mention of reward. It is upon this account that the image of Justice, in their courts of judicature, is formed with six eyes, two before, as many behind, and on each side one, to signify circumspection; with a bag of gold open in her right hand, and a sword sheathed in her left, to show she is more disposed to reward than to punish. In choosing persons for all employments, they have more regard to good morals than to great abilities; for, since government is necessary to mankind, they believe, that the common size of human understanding is fitted to some station or other; and that Providence never intended to make the management of public affairs a mystery to be comprehended only by a few persons of sublime genius, of which there seldom are three born in an age: but they suppose truth, justice, temperance, and the like, to be in every man’s power; the practice of which virtues, assisted by experience and a good intention, would qualify any man for the service of his country, except where a course of study is required. But they thought the want of moral virtues was so far from being supplied by superior endowments of the mind, that employments could never be put into such dangerous hands as those of persons so qualified; and, at least, that the mistakes committed by ignorance, in a virtuous disposition, would never be of such fatal consequence to the public weal, as the practices of a man, whose inclinations led him to be corrupt, and who had great abilities to manage, to multiply, and defend his corruptions.

Глава VII

— Адмирал Болголам <…> в бешенстве сказал, <…> что <…> та самая сила, которая позволила вам захватить неприятельский флот, при первом вашем неудовольствии послужит на то, что вы отведёте этот флот обратно; что у него есть веские основания думать, что в глубине души вы — тупоконечник; и так как измена за рождается в сердце прежде, чем проявляет себя в действии, то он обвинил вас на этом основании в измене и настаивал, чтобы вы были казнены. Канцлер казначейства был того же мнения: он показал, до какого оскудения доведена казна его величества благодаря лежащему на ней тяжёлому бремени содержать вас, которое скоро станет невыносимым, и предложение секретаря выколоть вам глаза не только не вылечит от этого зла, но, по всей вероятности, усугубит его, ибо, как свидетельствует опыт, некоторые домашние птицы после ослепления едят больше и скорее жиреют; и если его священное величество и члены совета, ваши судьи, обращаясь к своей совести, пришли к твёрдому убеждению в вашей виновности, то это является достаточным основанием приговорить вас к смерти, не затрудняясь подысканием формальных доказательств, требуемых буквой закона. Но его императорское величество решительно высказался против смертной казни, милостиво изволив заметить, что если совет находит лишение вас зрения приговором слишком мягким, то всегда будет время вынести другой, более суровый. Тогда ваш друг секретарь <…> сказал: так как доходы его величества всецело находятся в распоряжении его превосходительства, то ему нетрудно будет принять меры против этого зла путём постепенного уменьшения расходов на ваше иждивение; таким образом, вследствие недостаточного количества пищи, вы станете слабеть, худеть, потеряете аппетит и зачахнете в несколько месяцев; такая мера будет иметь ещё и то преимущество, что разложение вашего трупа станет менее опасным, так как тело ваше уменьшится в объёме больше чем наполовину, и немедленно после вашей смерти пять или шесть тысяч подданных его величества смогут в два или три дня отделить мясо от костей, сложить его в телеги, увезти и закопать за городом во избежание заразы, а скелет сохранить как памятник, на удивление потомству. Таким образом, благодаря чрезвычайно дружескому расположению к вам секретаря, удалось прийти к компромиссному решению вашего дела.

“Bolgolam, the admiral, <…> in fury, said, <…> that <…> the same strength which enabled you to bring over the enemy’s fleet, might serve, upon the first discontent, to carry it back; that he had good reasons to think you were a Big-endian in your heart; and, as treason begins in the heart, before it appears in overt-acts, so he accused you as a traitor on that account, and therefore insisted you should be put to death. “The treasurer was of the same opinion: he showed to what straits his majesty’s revenue was reduced, by the charge of maintaining you, which would soon grow insupportable; that the secretary’s expedient of putting out your eyes, was so far from being a remedy against this evil, that it would probably increase it, as is manifest from the common practice of blinding some kind of fowls, after which they fed the faster, and grew sooner fat; that his sacred majesty and the council, who are your judges, were, in their own consciences, fully convinced of your guilt, which was a sufficient argument to condemn you to death, without the formal proofs required by the strict letter of the law. “But his imperial majesty, fully determined against capital punishment, was graciously pleased to say, that since the council thought the loss of your eyes too easy a censure, some other way may be inflicted hereafter. And your friend the secretary <…> said, that his excellency, who had the sole disposal of the emperor’s revenue, might easily provide against that evil, by gradually lessening your establishment; by which, for want of sufficient for you would grow weak and faint, and lose your appetite, and consequently, decay, and consume in a few months; neither would the stench of your carcass be then so dangerous, when it should become more than half diminished; and immediately upon your death five or six thousand of his majesty’s subjects might, in two or three days, cut your flesh from your bones, take it away by cart-loads, and bury it in distant parts, to prevent infection, leaving the skeleton as a monument of admiration to posterity. “Thus, by the great friendship of the secretary, the whole affair was compromised.”

У лилипутов существует обычай, заведённый нынешним императором и его министрами (очень непохожий, как меня уверяли, на то, что практиковалось в прежние времена): если в угоду мстительности монарха или злобе фаворита суд приговаривает кого-либо к жестокому наказанию, то император произносит в заседании государственного совета речь, изображающую его великое милосердие и доброту как качества, всем известные и всеми признанные. Речь немедленно оглашается по всей империи; и ничто так не устрашает народ, как эти панегирики императорскому милосердию; ибо установлено, что чем они пространнее и велеречивее, тем бесчеловечнее было наказание и невиннее жертва.

It was a custom introduced by this prince and his ministry (very different, as I have been assured, from the practice of former times,) that after the court had decreed any cruel execution, either to gratify the monarch’s resentment, or the malice of a favourite, the emperor always made a speech to his whole council, expressing his great lenity and tenderness, as qualities known and confessed by all the world. This speech was immediately published throughout the kingdom; nor did any thing terrify the people so much as those encomiums on his majesty’s mercy; because it was observed, that the more these praises were enlarged and insisted on, the more inhuman was the punishment, and the sufferer more innocent.

Глава VIII

Посланный прибавил, что, в видах сохранения мира и дружбы между двумя империями, его повелитель питает надежду, что брат его, император Блефуску, даст повеление отправить меня в Лилипутию связанного по рукам и ногам, чтобы подвергнуть наказанию за измену. Император Блефуску после трёхдневных совещаний послал весьма любезный ответ со множеством извинений. Он писал, что брат его понимает всю невозможность отправить меня в Лилипутию связанного по рукам и ногам; что, хотя я и лишил его флота, он считает себя обязанным мне за множество добрых услуг, оказанных мною во время мирных переговоров; что, впрочем, оба монарха скоро вздохнут свободнее, так как я нашёл на берегу огромный корабль, на котором могу отправиться в море; что он отдал приказ снарядить этот корабль с моей помощью и по моим указаниям и надеется, что через несколько недель обе империи избавятся наконец от столь невыносимого бремени. С этим ответом посланный возвратился в Лилипутию, и монарх Блефуску сообщил мне всё, что произошло, предлагая мне в то же время (но под строжайшим секретом) своё милостивое покровительство, если мне угодно будет остаться у него на службе. Хотя я считал предложение императора искренним, однако решил не доверяться больше принцам или министрам, если есть возможность обойтись без их помощи;..

The envoy further added, “that in order to maintain the peace and amity between both empires, his master expected that his brother of Blefuscu would give orders to have me sent back to Lilliput, bound hand and foot, to be punished as a traitor.” The emperor of Blefuscu, having taken three days to consult, returned an answer consisting of many civilities and excuses. He said, “that as for sending me bound, his brother knew it was impossible; that, although I had deprived him of his fleet, yet he owed great obligations to me for many good offices I had done him in making the peace. That, however, both their majesties would soon be made easy; for I had found a prodigious vessel on the shore, able to carry me on the sea, which he had given orders to fit up, with my own assistance and direction; and he hoped, in a few weeks, both empires would be freed from so insupportable an encumbrance.” With this answer the envoy returned to Lilliput; and the monarch of Blefuscu related to me all that had passed; offering me at the same time (but under the strictest confidence) his gracious protection, if I would continue in his service; wherein, although I believed him sincere, yet I resolved never more to put any confidence in princes or ministers, where I could possibly avoid it;..

Часть вторая. Путешествие в Бробдингнег

A voyage to Brobdingnag

	Владения этого монарха простираются на шесть тысяч миль в длину и от трёх до пяти тысяч миль в ширину. Отсюда я заключаю, что наши европейские географы совершают большую ошибку, предполагая существование сплошного океана между Японией и Калифорнией; я был всегда того мнения, что здесь необходимо должна быть земля, служащая противовесом громадному материку Татарии;.. — глава IV
	The whole extent of this prince’s dominions reaches about six thousand miles in length, and from three to five in breadth: whence I cannot but conclude, that our geographers of Europe are in a great error, by supposing nothing but sea between Japan and California; for it was ever my opinion, that there must be a balance of earth to counterpoise the great continent of Tartary;..

Глава III

Его величество велел пригласить трёх больших учёных, отбывавших в то время недельное дежурство во дворце, согласно обычаям этого государства. <…> После долгих дебатов они пришли к единодушному заключению, что я не что иное, как <…> «lusus naturae» («игра природы») — определение как раз в духе современной европейской философии, профессора которой, относясь с презрением к ссылке на «скрытые причины», при помощи которых последователи Аристотеля тщетно стараются замаскировать своё невежество, изобрели это удивительное разрешение всех трудностей, свидетельствующее о необыкновенном прогрессе человеческого знания.

His majesty sent for three great scholars, who were then in their weekly waiting, according to the custom in that country. <…> After much debate, they concluded unanimously, that I was only <…> lusus naturæ; a determination exactly agreeable to the modern philosophy of Europe, whose professors, disdaining the old evasion of occult causes, whereby the followers of Aristotle endeavoured in vain to disguise their ignorance, have invented this wonderful solution of all difficulties, to the unspeakable advancement of human knowledge.

	Никто меня так не раздражал и не оскорблял, как карлик королевы. До моего приезда во всей стране не было человека ниже его (ибо я в самом деле думаю, что ростом он был неполных тридцати футов), и потому при виде создания, в несколько раз меньшего, карлик становился нахальным…
	Nothing angered and mortified me so much as the queen’s dwarf; who being of the lowest stature that was ever in that country (for I verily think he was not full thirty feet high), became so insolent at seeing a creature so much beneath him…

Признаюсь, когда я слишком распространился о моём любезном отечестве, о нашей торговле, войнах на суше и на море, о религиозном расколе и политических партиях, король не выдержал, — видно было, что в нём заговорили предрассудки воспитания, — взял меня в правую руку и, лаская левой, с громким хохотом спросил, кто же я: виг или тори? Затем, обратясь к первому министру, который стоял тут же с белым жезлом, длиною в грот-мачту английского корабля «Царственный Монарх», заметил, как ничтожно человеческое величие, если такие крохотные насекомые, как я, могут его перенимать. Кроме того, сказал он, я держу пари, что у этих созданий существуют титулы и ордена; они мастерят гнёздышки и норки и называют их домами и городами; они щеголяют нарядами и выездами; они любят, сражаются, ведут диспуты, плутуют, изменяют. Он продолжал в таком же тоне, и краска гнева покрыла моё лицо; я кипел от негодования, слыша этот презрительный отзыв о моём благородном отечестве, владыке искусств и оружия, биче Франции, третейском судье Европы, кладезе добродетели, набожности, чести и истины, гордости и зависти вселенной.

I confess, that, after I had been a little too copious in talking of my own beloved country, of our trade and wars by sea and land, of our schisms in religion, and parties in the state; the prejudices of his education prevailed so far, that he could not forbear taking me up in his right hand, and stroking me gently with the other, after a hearty fit of laughing, asked me, “whether I was a whig or tory?” Then turning to his first minister, who waited behind him with a white staff, near as tall as the mainmast of the Royal Sovereign, he observed “how contemptible a thing was human grandeur, which could be mimicked by such diminutive insects as I: and yet,” says he, “I dare engage these creatures have their titles and distinctions of honour; they contrive little nests and burrows, that they call houses and cities; they make a figure in dress and equipage; they love, they fight, they dispute, they cheat, they betray!” And thus he continued on, while my colour came and went several times, with indignation, to hear our noble country, the mistress of arts and arms, the scourge of France, the arbitress of Europe, the seat of virtue, piety, honour, and truth, the pride and envy of the world, so contemptuously treated.

Королева часто потешалась над моей боязливостью и спрашивала, все ли мои соотечественники такие трусы. Поводом к насмешкам королевы послужило следующее обстоятельство. Летом здесь множество мух; эти проклятые насекомые величиной с данстеблского жаворонка, непрерывно жужжа и летая вокруг меня, не давали мне за обедом ни минуты покоя. Они садились иногда на моё кушанье, оставляя на нём свои омерзительные экскременты или яйца; все это, отчётливо видимое мною, оставалось совершенно незаметным для туземцев, громадные глаза которых не были так зорки, как мои, по отношению к небольшим предметам.

I was frequently rallied by the queen upon account of my fearfulness; and she used to ask me whether the people of my country were as great cowards as myself? The occasion was this: the kingdom is much pestered with flies in summer; and these odious insects, each of them as big as a Dunstable lark, hardly gave me any rest while I sat at dinner, with their continual humming and buzzing about mine ears. They would sometimes alight upon my victuals, and leave their loathsome excrement, or spawn behind, which to me was very visible, though not to the natives of that country, whose large optics were not so acute as mine, in viewing smaller objects.

Царство Бродиняганское претерпевает в летнее время великое от мух беспокойство; и сии негодные твари, которые там величиною с нашего жаворонка, журча непрестанно около ушей моих, несносно меня беспокоили во время обеда: часто садилися они на кушанье моё, и по невежеству своему на оном испражнялися.:с.192 — перевод части предыдущего: Е. Н. Каржавин, 1772

Глава VI

В следующей аудиенции его величество взял на себя труд вкратце резюмировать всё, о чём я говорил; он сравнивал свои вопросы с моими ответами; потом, взяв меня в руки и тихо лаская, обратился ко мне со следующими словами <…>: «Мой маленький друг Грильдриг, вы произнесли удивительнейший панегирик вашему отечеству; вы ясно доказали, что невежество, леность и порок являются подчас единственными качествами, присущими законодателю; что законы лучше всего объясняются, истолковываются и применяются на практике теми, кто более всего заинтересован и способен извращать, запутывать и обходить их. В ваших учреждениях я усматриваю черты, которые в своей основе, может быть, и терпимы, но они наполовину истреблены, а в остальной своей части совершенно замараны и осквернены. Из сказанного вами не видно, чтобы для занятия у вас высокого положения требовалось обладание какими-нибудь достоинствами; ещё менее видно, чтобы люди жаловались высокими званиями на основании их добродетелей <…>. Факты, отмеченные мной в вашем рассказе, а также ответы, которые мне с таким трудом удалось выжать и вытянуть из вас, не могут не привести меня к заключению, что большинство ваших соотечественников есть порода маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо ползали по земной поверхности».

His majesty, in another audience, was at the pains to recapitulate the sum of all I had spoken; compared the questions he made with the answers I had given; then taking me into his hands, and stroking me gently, delivered himself in these words <…>: “My little friend Grildrig, you have made a most admirable panegyric upon your country; you have clearly proved, that ignorance, idleness, and vice, are the proper ingredients for qualifying a legislator; that laws are best explained, interpreted, and applied, by those whose interest and abilities lie in perverting, confounding, and eluding them. I observe among you some lines of an institution, which, in its original, might have been tolerable, but these half erased, and the rest wholly blurred and blotted by corruptions. It does not appear, from all you have said, how any one perfection is required toward the procurement of any one station among you; much less, that men are ennobled on account of their virtue <…>. By what I have gathered from your own relation, and the answers I have with much pains wrung and extorted from you, I cannot but conclude the bulk of your natives to be the most pernicious race of little odious vermin that nature ever suffered to crawl upon the surface of the earth.”

Глава VII

В надежде снискать ещё большее благоволение короля я рассказал ему об изобретении три или четыре столетия тому назад некоего порошка, обладающего свойством мгновенно воспламеняться в каком угодно огромном количестве от малейшей искры и разлетаться в воздухе, производя при этом шум и сотрясение, подобные грому. <…> Он был поражён, как может такое бессильное и ничтожное насекомое, каким был я (это его собственное выражение), не только питать столь бесчеловечные мысли, но и до того свыкнуться с ними, чтобы совершенно равнодушно рисовать сцены кровопролития и опустошения как самые обыкновенные действия этих разрушительных машин, изобретателем которых, сказал он, был, должно быть, какой-то злобный гений, враг рода человеческого. Он заявил, что, хотя ничто не доставляет ему такого удовольствия, как открытия в области искусства и природы, тем не менее он скорее согласится потерять половину своего королевства, чем быть посвящённым в тайну подобного изобретения, и советует мне, если я дорожу своей жизнью, никогда больше о нём не упоминать. Странное действие узких принципов и ограниченного кругозора! Этот монарх, обладающий всеми качествами, обеспечивающими любовь, почтение и уважение, одарённый большими способностями, громадным умом, глубокой ученостью и удивительным талантом управлять, почти обожаемый подданными, — вследствие чрезмерной ненужной щепетильности, совершенно непонятной нам, европейцам, упустил из рук средство, которое сделало бы его властелином жизни, свободы и имущества своего народа. Говоря так, я не имею ни малейшего намерения умалить какую-нибудь из многочисленных добродетелей этого превосходного короля, хотя я отлично сознаю, что мой рассказ сильно уронит его в мнении читателя-англичанина; но я утверждаю, что подобный недостаток является следствием невежества этого народа, у которого политика до сих пор не возведена на степень науки, какою сделали её более утончённые умы Европы. Я очень хорошо помню, как однажды в разговоре с королём моё замечание насчёт того, что у нас написаны тысячи книг об искусстве управления, вызвало у него (в противоположность моим ожиданиям) самое нелестное мнение о наших умственных способностях. Он заявил, что ненавидит и презирает всякую тайну, утончённость и интригу как у государей, так и у министров. Он не мог понять, что я разумею под словами «государственная тайна», если дело не касается неприятеля или враждебной нации. Всё искусство управления он ограничивает самыми тесными рамками и требует для него только здравого смысла, разумности, справедливости, кротости, быстрого решения уголовных и гражданских дел и ещё нескольких очевидных для каждого качеств, которые не стоят того, чтобы на них останавливаться. По его мнению, всякий, кто вместо одного колоса или одного стебля травы сумеет вырастить на том же поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все политики, взятые вместе.

In hopes to ingratiate myself further into his majesty’s favour, I told him of “an invention, discovered between three and four hundred years ago, to make a certain powder, into a heap of which, the smallest spark of fire falling, would kindle the whole in a moment, although it were as big as a mountain, and make it all fly up in the air together, with a noise and agitation greater than thunder. <…> He was amazed, how so impotent and grovelling an insect as I” (these were his expressions) “could entertain such inhuman ideas, and in so familiar a manner, as to appear wholly unmoved at all the scenes of blood and desolation which I had painted as the common effects of those destructive machines; whereof,” he said, “some evil genius, enemy to mankind, must have been the first contriver. As for himself, he protested, that although few things delighted him so much as new discoveries in art or in nature, yet he would rather lose half his kingdom, than be privy to such a secret; which he commanded me, as I valued any life, never to mention any more.” A strange effect of narrow principles and views! that a prince possessed of every quality which procures veneration, love, and esteem; of strong parts, great wisdom, and profound learning, endowed with admirable talents, and almost adored by his subjects, should, from a nice, unnecessary scruple, whereof in Europe we can have no conception, let slip an opportunity put into his hands that would have made him absolute master of the lives, the liberties, and the fortunes of his people! Neither do I say this, with the least intention to detract from the many virtues of that excellent king, whose character, I am sensible, will, on this account, be very much lessened in the opinion of an English reader: but I take this defect among them to have risen from their ignorance, by not having hitherto reduced politics into a science, as the more acute wits of Europe have done. For, I remember very well, in a discourse one day with the king, when I happened to say, “there were several thousand books among us written upon the art of government,” it gave him (directly contrary to my intention) a very mean opinion of our understandings. He professed both to abominate and despise all mystery, refinement, and intrigue, either in a prince or a minister. He could not tell what I meant by secrets of state, where an enemy, or some rival nation, were not in the case. He confined the knowledge of governing within very narrow bounds, to common sense and reason, to justice and lenity, to the speedy determination of civil and criminal causes; with some other obvious topics, which are not worth considering. And he gave it for his opinion, “that whoever could make two ears of corn, or two blades of grass, to grow upon a spot of ground where only one grew before, would deserve better of mankind, and do more essential service to his country, than the whole race of politicians put together.”

	В этой стране не дозволяется формулировать ни один закон при помощи числа слов, превышающего число букв алфавита, а в нём их насчитывают всего двадцать две; но лишь очень немногие законы достигают даже этой длины. Все они выражены в самых ясных и простых терминах, и эти люди не отличаются такой изворотливостью ума, чтобы открывать в законе несколько смыслов…
	No law in that country must exceed in words the number of letters in their alphabet, which consists only of two and twenty. But indeed few of them extend even to that length. They are expressed in the most plain and simple terms, wherein those people are not mercurial enough to discover above one interpretation…

Глава VIII

… король <…> имел сильное желание достать мне женщину моего роста, от которой у меня могли бы быть дети. Однако, мне кажется, я скорее согласился бы умереть, чем принять на себя позор оставить потомство, которое содержалось бы в клетках, как прирученные канарейки, и со временем, может быть, продавалось бы как диковинка для развлечения знатных лиц. Правда, обращались со мной очень ласково: я был любимцем могущественного короля и королевы, предметом внимания всего двора, но в этом обращении было нечто оскорбительное для моего человеческого достоинства.

… the king <…> was strongly bent to get me a woman of my own size, by whom I might propagate the breed: but I think I should rather have died than undergone the disgrace of leaving a posterity to be kept in cages, like tame canary-birds, and perhaps, in time, sold about the kingdom, to persons of quality, for curiosities. I was indeed treated with much kindness: I was the favourite of a great king and queen, and the delight of the whole court; but it was upon such a foot as ill became the dignity of humankind.

Капитан остался очень доволен моим безыскусственным рассказом и выразил надежду, что по возвращении в Англию я окажу услугу всему свету, изложив его на бумаге и сделав достоянием гласности. На это я ответил, что, по моему мнению, книжный рынок и без того перегружен книга ми путешествий; что в настоящее время нет ничего, что показалось бы нашему читателю необыкновенным, и это заставляет меня подозревать, что многие авторы менее заботятся об истине, чем об удовлетворении своего тщеславия и своей корысти, и ищут только развлечь невежественных читателей; что моя история будет повествовать только о самых обыкновенных событиях и читатель не найдёт в ней красочных описаний диковинных растений, деревьев, птиц и животных или же варварских обычаев и идолопоклонства дикарей, которыми так изобилуют многие путешествия.

The captain was very well satisfied with this plain relation I had given him, and said, “he hoped, when we returned to England, I would oblige the world by putting it on paper, and making it public.” My answer was, “that we were overstocked with books of travels: that nothing could now pass which was not extraordinary; wherein I doubted some authors less consulted truth, than their own vanity, or interest, or the diversion of ignorant readers; that my story could contain little beside common events, without those ornamental descriptions of strange plants, trees, birds, and other animals; or of the barbarous customs and idolatry of savage people, with which most writers abound.

Я нанял лошадь и проводника за пять шиллингов, взятых в долг у капитана. Наблюдая по дороге ничтожные размеры деревьев, домов, людей и домашнего скота, я все думал, что нахожусь в Лилипутии. Я боялся раздавить встречавшихся на пути прохожих и часто громко кричал, чтобы они посторонились; такая грубость с моей стороны привела к тому, что мне раз или два чуть не раскроили череп. Когда я пришёл домой, куда принужден был спрашивать дорогу, и один из слуг отворил мне двери, я на пороге нагнулся (как гусь под воротами), чтобы не удариться головой о притолоку. Жена прибежала обнять меня, но я наклонился ниже её колен, полагая, что иначе ей не достать моего лица. Дочь стала на колени, желая попросить у меня благословения, но я не увидел её, пока она не поднялась, настолько я привык задирать голову и направлять глаза на высоту шестидесяти футов; затем я сделал попытку поднять её одной рукой за талию. На слуг и на одного или двух находившихся в доме друзей я смотрел сверху вниз, как смотрит великан на пигмеев. Я заметил жене, что они, верно, вели слишком экономную жизнь, так как обе вместе с дочерью заморили себя и обратились в ничто. Короче сказать, я держал себя столь необъяснимым образом, что все составили обо мне то же мнение, какое составил капитан, увидя меня впервые, то есть решили, что я сошёл с ума. Я упоминаю здесь об этом только для того, чтобы показать, как велика сила привычки и предубеждения.

I hired a horse and guide for five shillings, which I borrowed of the captain. As I was on the road, observing the littleness of the houses, the trees, the cattle, and the people, I began to think myself in Lilliput. I was afraid of trampling on every traveller I met, and often called aloud to have them stand out of the way, so that I had like to have gotten one or two broken heads for my impertinence. When I came to my own house, for which I was forced to inquire, one of the servants opening the door, I bent down to go in, (like a goose under a gate,) for fear of striking my head. My wife run out to embrace me, but I stooped lower than her knees, thinking she could otherwise never be able to reach my mouth. My daughter kneeled to ask my blessing, but I could not see her till she arose, having been so long used to stand with my head and eyes erect to above sixty feet; and then I went to take her up with one hand by the waist. I looked down upon the servants, and one or two friends who were in the house, as if they had been pigmies and I a giant. I told my wife, “she had been too thrifty, for I found she had starved herself and her daughter to nothing.” In short, I behaved myself so unaccountably, that they were all of the captain’s opinion when he first saw me, and concluded I had lost my wits. This I mention as an instance of the great power of habit and prejudice.

Часть третья. Путешествие в Лапуту, Бальнибарби, Лаггнегг, Глаббдобдриб и Японию

A voyage to Laputa, Balnibarbi, Luggnagg, Glubbdubdrib, and Japan

Три короля объявили мне, что за все их царствование они ни разу не назначили на государственные должности ни одного достойного человека, разве что по ошибке или вследствие предательства какого-нибудь министра, которому они доверились, но они ручались, что подобная ошибка не повторилась бы, если бы им пришлось царствовать снова; и с большой убедительностью они доказали мне, что без развращённости нравов невозможно удержать королевский трон, потому что положительный, смелый, настойчивый характер, который создаётся у человека добродетелью, является постоянной помехой в государственной деятельности. — глава VIII

Three kings protested to me, “that in their whole reigns they never did once prefer any person of merit, unless by mistake, or treachery of some minister in whom they confided; neither would they do it if they were to live again:” and they showed, with great strength of reason, “that the royal throne could not be supported without corruption, because that positive, confident, restiff temper, which virtue infused into a man, was a perpetual clog to public business.”

… когда король желает мягким и милостивым образом казнить кого-нибудь из сановников, он повелевает посыпать пол особым ядовитым коричневым порошком, полизав который, приговорённый умирает в течение двадцати четырёх часов. Впрочем, следует отдать должное великому милосердию этого монарха и его попечению о жизни подданных (в этом отношении европейским монархам не мешало бы подражать ему) и к чести его сказать, что после каждой такой казни отдаёт строгий приказ начисто вымыть пол в аудиенц-зале… — глава IX

… when the king has a mind to put any of his nobles to death in a gentle indulgent manner, he commands the floor to be strewed with a certain brown powder of a deadly composition, which being licked up, infallibly kills him in twenty-four hours. But in justice to this prince’s great clemency, and the care he has of his subjects’ lives (wherein it were much to be wished that the Monarchs of Europe would imitate him), it must be mentioned for his honour, that strict orders are given to have the infected parts of the floor well washed after every such execution…

Глава II

У всех головы были скошены направо или налево; один глаз смотрел внутрь, а другой прямо вверх к зениту. Их верхняя одежда была украшена изображениями солнца, луны, звёзд вперемежку с изображениями скрипки, флейты, арфы, трубы, гитары, клавикордов и многих других музыкальных инструментов, неизвестных в Европе. Я заметил поодаль множество людей в одежде слуг с наполненными воздухом пузырями, прикреплёнными наподобие бичей к концам коротких палок, которые они держали в руках. Как мне сообщили потом, в каждом пузыре находились сухой горох или мелкие камешки. Этими пузырями они время от времени хлопали по губам и ушам лиц, стоявших подле них, значение каковых действий я сначала не понимал. По-видимому, умы этих людей так поглощены напряжёнными размышлениями, что они не способны ни говорить, ни слушать речи собеседников, пока их внимание не привлечено каким-нибудь внешним воздействием на органы речи и слуха; вот почему люди достаточные держат всегда в числе прислуги одного так называемого хлопальщика (по-туземному «клайменоле») и без него никогда не выходят из дому и не делают визитов. Обязанность такого слуги заключается в том, что при встрече двух, трёх или большего числа лиц он должен слегка хлопать по губам того, кому следует говорить, и по правому уху того или тех, к кому говорящий обращается. Этот хлопальщик равным образом должен неизменно сопровождать своего господина на его прогулках и в случае надобности легонько хлопать его по глазам, так как тот всегда бывает настолько погружен в размышления, что на каждом шагу подвергается опасности упасть в яму или стукнуться головой о столб, а на улицах — спихнуть других или самому быть спихнутым в канаву. — Свифт презирал многие науки за оторванность от практической жизни

Their heads were all reclined, either to the right, or the left; one of their eyes turned inward, and the other directly up to the zenith. Their outward garments were adorned with the figures of suns, moons, and stars; interwoven with those of fiddles, flutes, harps, trumpets, guitars, harpsichords, and many other instruments of music, unknown to us in Europe. I observed, here and there, many in the habit of servants, with a blown bladder, fastened like a flail to the end of a stick, which they carried in their hands. In each bladder was a small quantity of dried peas, or little pebbles, as I was afterwards informed. With these bladders, they now and then flapped the mouths and ears of those who stood near them, of which practice I could not then conceive the meaning. It seems the minds of these people are so taken up with intense speculations, that they neither can speak, nor attend to the discourses of others, without being roused by some external taction upon the organs of speech and hearing; for which reason, those persons who are able to afford it always keep a flapper (the original is climenole) in their family, as one of their domestics; nor ever walk abroad, or make visits, without him. And the business of this officer is, when two, three, or more persons are in company, gently to strike with his bladder the mouth of him who is to speak, and the right ear of him or them to whom the speaker addresses himself. This flapper is likewise employed diligently to attend his master in his walks, and upon occasion to give him a soft flap on his eyes; because he is always so wrapped up in cogitation, that he is in manifest danger of falling down every precipice, and bouncing his head against every post; and in the streets, of justling others, or being justled himself into the kennel.

Обед состоял из двух перемен, по три блюда в каждой. В первой перемене были баранья лопатка, вырезанная в форме равностороннего треугольника, кусок говядины в форме ромбоида и пудинг в форме циклоиды. Во вторую перемену вошли две утки, приготовленные в форме скрипок, сосиски и колбаса в виде флейты и гобоя и телячья грудинка в виде арфы. Слуги резали нам хлеб на куски, имевшие форму конусов, цилиндров, параллелограммов и других геометрических фигур.

… dine with me. We had two courses, of three dishes each. In the first course, there was a shoulder of mutton cut into an equilateral triangle, a piece of beef into a rhomboides, and a pudding into a cycloid. The second course was two ducks trussed up in the form of fiddles; sausages and puddings resembling flutes and hautboys, and a breast of veal in the shape of a harp. The servants cut our bread into cones, cylinders, parallelograms, and several other mathematical figures.

… портной <…> снял мерку для нового костюма. При совершении этой операции мастер употреблял совсем иные приёмы, чем те, какие практикуются его собратьями по ремеслу в Европе. Прежде всего он определил при помощи квадранта мой рост, затем вооружился линейкой и циркулем и вычислил на бумаге размеры и очертания моего тела. Через шесть дней платье было готово; оно было сделано очень скверно, совсем не по фигуре, что объясняется ошибкой, вкравшейся в его вычисления.

… a tailor <…> take measure for a suit of clothes. This operator did his office after a different manner from those of his trade in Europe. He first took my altitude by a quadrant, and then, with a rule and compasses, described the dimensions and outlines of my whole body, all which he entered upon paper; and in six days brought my clothes very ill made, and quite out of shape, by happening to mistake a figure in the calculation.

Большинство лапутян, особенно те, кто занимается астрономией, верят в астрологию, хотя и стыдятся открыто признаваться в этом. Но что меня более всего поразило и чего я никак не мог объяснить, так это замеченное мной у них пристрастие к новостям и политике; они вечно осведомляются насчёт общественных дел, высказывают суждения о государственных вопросах и ожесточённо спорят из-за каждого вершка партийных мнений. Впрочем, ту же наклонность я заметил и у большинства европейских математиков, хотя никогда не мог найти ничего общего между математикой и политикой: разве только, основываясь на том, что самый маленький круг имеет столько же градусов, как и самый большой, они предполагают, что и управление миром требует не большего искусства, чем какое необходимо для управления и поворачивания глобуса. Но я думаю, что эта наклонность обусловлена скорее весьма распространённой человеческой слабостью, побуждающей нас больше всего интересоваться и заниматься вещами, которые имеют к нам наименьшее касательство и к пониманию которых мы меньше всего подготовлены нашими знаниями и природными способностями. Лапутяне находятся в вечной тревоге и ни одной минуты не наслаждаются душевным спокойствием, причём их треволнения происходят от причин, которые не производят почти никакого действия на остальных смертных. Страхи их вызываются различными изменениями, которые, по их мнению, происходят в небесных телах. Так, например, они боятся, что земля вследствие постоянного приближения к ней солнца со временем будет всосана или поглощена последним; что поверхность солнца постепенно покроется коркой от его собственных извержений и не будет больше давать света; что земля едва ускользнула от удара хвоста последней кометы, который, несомненно, превратил бы её в пепел, и что будущая комета, появление которой, по их вычислениям, ожидается через тридцать один год, по всей вероятности, всех нас уничтожит. <…> боятся, что солнце, изливая ежедневно свои лучи без всякого возмещения этой потери, в конце концов целиком сгорит и уничтожится, что необходимо повлечёт за собой разрушение земли и всех планет, получающих от него свой свет. Вследствие страхов, внушаемых как этими, так и другими не менее грозными опасностями, лапутяне постоянно находятся в такой тревоге, что не могут ни спокойно спать в своих кроватях, ни наслаждаться обыкновенными удовольствиями и радостями жизни. Когда лапутянин встречается утром со знакомым, то его первым вопросом бывает: как поживает солнце, какой вид имело оно при заходе и восходе и есть ли надежда избежать столкновения с приближающейся кометой?

Most of them, and especially those who deal in the astronomical part, have great faith in judicial astrology, although they are ashamed to own it publicly. But what I chiefly admired, and thought altogether unaccountable, was the strong disposition I observed in them towards news and politics, perpetually inquiring into public affairs, giving their judgments in matters of state, and passionately disputing every inch of a party opinion. I have indeed observed the same disposition among most of the mathematicians I have known in Europe, although I could never discover the least analogy between the two sciences; unless those people suppose, that because the smallest circle has as many degrees as the largest, therefore the regulation and management of the world require no more abilities than the handling and turning of a globe; but I rather take this quality to spring from a very common infirmity of human nature, inclining us to be most curious and conceited in matters where we have least concern, and for which we are least adapted by study or nature. These people are under continual disquietudes, never enjoying a minutes peace of mind; and their disturbances proceed from causes which very little affect the rest of mortals. Their apprehensions arise from several changes they dread in the celestial bodies: for instance, that the earth, by the continual approaches of the sun towards it, must, in course of time, be absorbed, or swallowed up; that the face of the sun, will, by degrees, be encrusted with its own effluvia, and give no more light to the world; that the earth very narrowly escaped a brush from the tail of the last comet, which would have infallibly reduced it to ashes; and that the next, which they have calculated for one-and-thirty years hence, will probably destroy us. <…> that the sun, daily spending its rays without any nutriment to supply them, will at last be wholly consumed and annihilated; which must be attended with the destruction of this earth, and of all the planets that receive their light from it. They are so perpetually alarmed with the apprehensions of these, and the like impending dangers, that they can neither sleep quietly in their beds, nor have any relish for the common pleasures and amusements of life. When they meet an acquaintance in the morning, the first question is about the sun’s health, how he looked at his setting and rising, and what hopes they have to avoid the stroke of the approaching comet.

Женщины острова отличаются весьма живым темпераментом; они презирают своих мужей и проявляют необыкновенную нежность к чужеземцам, каковые тут всегда находятся в порядочном количестве, прибывая с континента ко двору по поручениям общин и городов или по собственным делам; но островитяне смотрят на них свысока, потому что они лишены созерцательных способностей. Среди них-то местные дамы и выбирают себе поклонников; неприятно только, что они действуют слишком бесцеремонно и откровенно: муж всегда настолько увлечён умозрениями, что жена его и любовник могут на его глазах дать полную волю своим чувствам, лишь бы только у супруга под рукой были бумага и математические инструменты и возле него не стоял хлопальщик.

The women of the island have abundance of vivacity: they, contemn their husbands, and are exceedingly fond of strangers, whereof there is always a considerable number from the continent below, attending at court, either upon affairs of the several towns and corporations, or their own particular occasions, but are much despised, because they want the same endowments. Among these the ladies choose their gallants: but the vexation is, that they act with too much ease and security; for the husband is always so rapt in speculation, that the mistress and lover may proceed to the greatest familiarities before his face, if he be but provided with paper and implements, and without his flapper at his side.

Глава III

Они открыли две маленьких звезды или два спутника, обращающихся около Марса, из которых ближайший к Марсу удалён от центра этой планеты на расстояние, равное трём её диаметрам, а более отдалённый находится от неё на расстоянии пяти таких же диаметров. Первый совершает своё обращение в течение десяти часов, а второй в течение двадцати одного с половиной часа;..

They have likewise discovered two lesser stars, or satellites, which revolve about Mars; whereof the innermost is distant from the centre of the primary planet exactly three of his diameters, and the outermost, five; the former revolves in the space of ten hours, and the latter in twenty-one and a half; so that the squares of their periodical times are very near in the same proportion with the cubes of their distance from the centre of Mars;..

Если какой-нибудь город поднимает мятеж или восстание, если в нём вспыхивает междоусобица или он отказывается платить обычные подати, то король располагает двумя средствами привести его к покорности. Первое и более мягкое из них заключается в помещении острова над таким городом и окружающими его землями: вследствие этого король лишает их благодетельного действия солнца и дождя, так что в непокорной стране начинаются голод и болезни. Смотря по степени преступления, эта карательная мера усиливается метанием сверху больших камней, от которых население может укрыться только в подвалах или в погребах, предоставляя полному разрушению крыши своих жилищ. Но если мятежники продолжают упорствовать, король прибегает ко второму, более радикальному, средству: остров опускается прямо на головы непокорных и сокрушает их вместе с их домами. Однако к этому крайнему средству король прибегает в очень редких случаях и весьма неохотно, да и министры не решаются рекомендовать ему подобное мероприятие, так как оно, с одной стороны, способно внушить к ним народную ненависть, а с другой — может причинить большой вред их собственному имуществу, находящемуся на континенте, ибо остров есть владение короля.

If any town should engage in rebellion or mutiny, fall into violent factions, or refuse to pay the usual tribute, the king has two methods of reducing them to obedience. The first and the mildest course is, by keeping the island hovering over such a town, and the lands about it, whereby he can deprive them of the benefit of the sun and the rain, and consequently afflict the inhabitants with dearth and diseases: and if the crime deserve it, they are at the same time pelted from above with great stones, against which they have no defence but by creeping into cellars or caves, while the roofs of their houses are beaten to pieces. But if they still continue obstinate, or offer to raise insurrections, he proceeds to the last remedy, by letting the island drop directly upon their heads, which makes a universal destruction both of houses and men. However, this is an extremity to which the prince is seldom driven, neither indeed is he willing to put it in execution; nor dare his ministers advise him to an action, which, as it would render them odious to the people, so it would be a great damage to their own estates, which all lie below; for the island is the king’s demesne.

Глава IV

— Около сорока лет тому назад несколько жителей столицы поднялись на Лапуту — одни по делам, другие ради удовольствия, — и после пятимесячного пребывания на острове спустились обратно с весьма поверхностными познаниями в математике, но в крайне легкомысленном расположении, приобретённом в этой воздушной области. Возвратившись на землю, лица эти прониклись презрением ко всем нашим учреждениям и начали составлять проекты пересоздания науки, искусства, законов, языка и техники на новый лад. С этой целью они выхлопотали королевскую привилегию на учреждение Академии прожектёров в Лагадо. Затея эта имела такой успех, что теперь в королевстве нет ни одного сколько-нибудь значительного города, в котором бы не возникла такая академия. В этих заведениях профессора изобретают новые методы земледелия и архитектуры и новые орудия и инструменты для всякого рода ремесел и производств, с помощью которых, как они уверяют, один человек будет исполнять работу десятерых; в течение недели можно будет воздвигнуть дворец из такого прочного материала, что он простоит вечно, не требуя никакого ремонта; все земные плоды будут созревать во всякое время года, по желанию потребителей, причём эти плоды по размерам превзойдут в сто раз те, какие мы имеем теперь… но не перечтёшь всех их проектов осчастливить человечество. Жаль только, что ни один из этих проектов ещё не доведён до конца, а между тем страна в ожидании будущих благ приведена в запустение, дома в развалинах и население голодает или ходит в лохмотьях. Однако всё это не только не охлаждает рвения прожектёров, но ещё пуще подогревает его, и их одинаково воодушевляют как надежда, так и отчаяние;..

“That about forty years ago, certain persons went up to Laputa, either upon business or diversion, and, after five months continuance, came back with a very little smattering in mathematics, but full of volatile spirits acquired in that airy region: that these persons, upon their return, began to dislike the management of every thing below, and fell into schemes of putting all arts, sciences, languages, and mechanics, upon a new foot. To this end, they procured a royal patent for erecting an academy of projectors in Lagado; and the humour prevailed so strongly among the people, that there is not a town of any consequence in the kingdom without such an academy. In these colleges the professors contrive new rules and methods of agriculture and building, and new instruments, and tools for all trades and manufactures; whereby, as they undertake, one man shall do the work of ten; a palace may be built in a week, of materials so durable as to last for ever without repairing. All the fruits of the earth shall come to maturity at whatever season we think fit to choose, and increase a hundred fold more than they do at present; with innumerable other happy proposals. The only inconvenience is, that none of these projects are yet brought to perfection; and in the mean time, the whole country lies miserably waste, the houses in ruins, and the people without food or clothes. By all which, instead of being discouraged, they are fifty times more violently bent upon prosecuting their schemes, driven equally on by hope and despair:..”

Глава V

Автору дозволяют осмотреть Большую Академию в Лагадо. Подробное описание Академии. Искусства, изучением которых занимаются профессора (The author permitted to see the grand academy of Lagado. The academy largely described. The arts wherein the professors employ themselves.)

Первый учёный, которого я посетил, был тощий человек с закопчённым лицом и руками, с длинными всклокоченными и местами опалёнными волосами и бородой. Его платье, рубаха и кожа были такого же цвета. Восемь лет он разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей, которые предполагал заключить в герметически закупоренные склянки, чтобы затем пользоваться ими для согревания воздуха в случае холодного и дождливого лета. Он выразил уверенность, что ещё через восемь лет сможет поставлять солнечный свет для губернаторских садов по умеренной цене; но он жаловался, что запасы его невелики, и просил меня дать ему что-нибудь в поощрение его изобретательности, тем более что огурцы в то время года были очень дороги. Я сделал ему маленький подарок из денег, которыми предусмотрительно снабдил меня мой хозяин, хорошо знавший привычку этих господ выпрашивать подачки у каждого, кто посещает их. Войдя в другую комнату, я чуть было не выскочил из неё вон, потому что едва не задохся от ужасного зловония. Однако мой спутник удержал меня, шёпотом сказав, что необходимо войти, иначе мы нанесём большую обиду; таким образом, я не посмел даже заткнуть нос. Изобретатель, сидевший в этой комнате, был одним из старейших членов Академии. Лицо и борода его были бледно-жёлтые, а руки и платье все вымазаны нечистотами. Когда я был ему представлен, он крепко обнял меня (любезность, без которой я отлично мог бы обойтись). С самого своего вступления в Академию он занимался превращением человеческих экскрементов в те питательные вещества, из которых они образовались, путём отделения от них некоторых составных частей, удаления окраски, сообщаемой им желчью, выпаривания зловония и выделения слюны. Город еженедельно отпускал ему посудину, наполненную человеческими нечистотами, величиной с бристольскую бочку. Там же я увидел другого учёного, занимавшегося пережиганием льда в порох. Он показал мне написанное им исследование о ковкости пламени, которое он собирался опубликовать. Там был также весьма изобретательный архитектор, придумавший новый способ постройки домов, начиная с крыши и кончая фундаментом. Он оправдывал мне этот способ ссылкой на приёмы двух мудрых насекомых — пчелы и паука.

The first man I saw was of a meagre aspect, with sooty hands and face, his hair and beard long, ragged, and singed in several places. His clothes, shirt, and skin, were all of the same colour. He has been eight years upon a project for extracting sunbeams out of cucumbers, which were to be put in phials hermetically sealed, and let out to warm the air in raw inclement summers. He told me, he did not doubt, that, in eight years more, he should be able to supply the governor’s gardens with sunshine, at a reasonable rate: but he complained that his stock was low, and entreated me “to give him something as an encouragement to ingenuity, especially since this had been a very dear season for cucumbers.” I made him a small present, for my lord had furnished me with money on purpose, because he knew their practice of begging from all who go to see them. I went into another chamber, but was ready to hasten back, being almost overcome with a horrible stink. My conductor pressed me forward, conjuring me in a whisper “to give no offence, which would be highly resented;” and therefore I durst not so much as stop my nose. The projector of this cell was the most ancient student of the academy; his face and beard were of a pale yellow; his hands and clothes daubed over with filth. When I was presented to him, he gave me a close embrace, a compliment I could well have excused. His employment, from his first coming into the academy, was an operation to reduce human excrement to its original food, by separating the several parts, removing the tincture which it receives from the gall, making the odour exhale, and scumming off the saliva. He had a weekly allowance, from the society, of a vessel filled with human ordure, about the bigness of a Bristol barrel. I saw another at work to calcine ice into gunpowder; who likewise showed me a treatise he had written concerning the malleability of fire, which he intended to publish. There was a most ingenious architect, who had contrived a new method for building houses, by beginning at the roof, and working downward to the foundation; which he justified to me, by the like practice of those two prudent insects, the bee and the spider.

Я пожаловался в это время на лёгкие колики, и мой спутник привёл меня в комнату знаменитого медика, особенно прославившегося лечением этой болезни путём двух противоположных операций, производимых одним и тем же инструментом. У него был большой раздувальный мех с длинным и тонким наконечником из слоновой кости. Доктор утверждал, что, вводя трубку на восемь дюймов в задний проход и втягивая ветры, он может привести кишки в такое состояние, что они станут похожи на высохший пузырь. Но, если болезнь более упорна и жестока, доктор вводит трубку, когда мехи наполнены воздухом, и вгоняет этот воздух в тело больного; затем он вынимает трубку, чтобы вновь наполнить мехи, плотно закрывая на это время большим пальцем заднепроходное отверстие. Эту операцию он повторяет три или четыре раза, после чего введённый в желудок воздух быстро устремляется наружу, увлекая с собой все вредные вещества (как вода из насоса), и больной выздоравливает. Я видел, как он произвёл оба опыта над собакой, но не заметил, чтобы первый оказал какое-нибудь действие. После второго животное страшно раздулось и едва не лопнуло, затем так обильно опорожнилось, что мне и моему спутнику стало очень противно. Собака мгновенно околела, и мы покинули доктора, прилагавшего старание вернуть её к жизни при помощи той же операции — пародия на теорию рвоты Джона Вудворда

I was complaining of a small fit of the colic, upon which my conductor led me into a room where a great physician resided, who was famous for curing that disease, by contrary operations from the same instrument. He had a large pair of bellows, with a long slender muzzle of ivory: this he conveyed eight inches up the anus, and drawing in the wind, he affirmed he could make the guts as lank as a dried bladder. But when the disease was more stubborn and violent, he let in the muzzle while the bellows were full of wind, which he discharged into the body of the patient; then withdrew the instrument to replenish it, clapping his thumb strongly against the orifice of then fundament; and this being repeated three or four times, the adventitious wind would rush out, bringing the noxious along with it, (like water put into a pump), and the patient recovered. I saw him try both experiments upon a dog, but could not discern any effect from the former. After the latter the animal was ready to burst, and made so violent a discharge as was very offensive to me and my companion. The dog died on the spot, and we left the doctor endeavouring to recover him, by the same operation.

… знаменитый учёный, известный здесь под именем «универсального искусника». Он рассказал нам, что вот уже тридцать лет он посвящает все свои мысли улучшению человеческой жизни. В его распоряжении были две большие комнаты, наполненные удивительными диковинами, и пятьдесят помощников. Одни сгущали воздух в вещество сухое и осязаемое, извлекая из него селитру и процеживая водянистые и текучие его частицы; другие размягчали мрамор для подушек и подушечек для булавок; третьи приводили в окаменелое состояние копыта живой лошади, чтобы предохранить их от изнашивания. Что касается самого искусника, то он занят был в то время разработкой двух великих замыслов: первый из них — обсеменение полей мякиной, в которой, по его утверждению, заключена настоящая производительная сила, что он доказывал множеством экспериментов, которые, по моему невежеству, остались для меня совершенно непонятными; а второй — приостановка роста шерсти на двух ягнятах при помощи особого прикладываемого снаружи состава из камеди, минеральных и растительных веществ; и он надеялся в недалёком будущем развести во всём королевстве породу голых овец.

… one illustrious person more, who is called among them “the universal artist.” He told us “he had been thirty years employing his thoughts for the improvement of human life.” He had two large rooms full of wonderful curiosities, and fifty men at work. Some were condensing air into a dry tangible substance, by extracting the nitre, and letting the aqueous or fluid particles percolate; others softening marble, for pillows and pin-cushions; others petrifying the hoofs of a living horse, to preserve them from foundering. The artist himself was at that time busy upon two great designs; the first, to sow land with chaff, wherein he affirmed the true seminal virtue to be contained, as he demonstrated by several experiments, which I was not skilful enough to comprehend. The other was, by a certain composition of gums, minerals, and vegetables, outwardly applied, to prevent the growth of wool upon two young lambs; and he hoped, in a reasonable time to propagate the breed of naked sheep, all over the kingdom.

Первый профессор, которого я здесь увидел, помещался в огромной комнате, окружённый сорока учениками. После взаимных приветствий, заметив, что я внимательно рассматриваю раму, занимавшую большую часть комнаты, он сказал, что меня, быть может, удивит его работа над проектом усовершенствования умозрительного знания при помощи технических и механических операций. Но мир вскоре оценит всю полезность этого проекта; и он льстил себя уверенностью, что более возвышенная идея никогда ещё не зарождалась ни в чьей голове. Каждому известно, как трудно изучать науки и искусства по общепринятой методе; между тем благодаря его изобретению самый невежественный человек с помощью умеренных затрат и небольших физических усилий может писать книги по философии, поэзии, политике, праву, математике и богословию при полном отсутствии эрудиции и таланта. Затем он подвёл меня к раме, по бокам которой рядами стояли все его ученики. Рама эта имела двадцать квадратных футов и помещалась посредине комнаты. Поверхность её состояла из множества деревянных дощечек, каждая величиною в игральную кость, одни побольше, другие поменьше. Все они были сцеплены между собой тонкими проволоками. Со всех сторон каждой дощечки приклеено было по кусочку бумаги, и на этих бумажках были написаны все слова их языка в различных наклонениях, временах и падежах, но без всякого порядка. Профессор попросил меня быть внимательнее, так как он собирался пустить в ход свою машину. По его команде каждый ученик взялся за железную рукоятку, которые в числе сорока были вставлены по краям рамы, и быстро повернул её, после чего расположение слов совершенно изменилось. Тогда профессор приказал тридцати шести ученикам медленно читать образовавшиеся строки в том порядке, в каком они разместились в раме; если случалось, что три или четыре слова составляли часть фразы, её диктовали остальным четырём ученикам, исполнявшим роль писцов. Это упражнение было повторено три или четыре раза, и машина была так устроена, что после каждого оборота слова принимали все новое расположение, по мере того как квадратики переворачивались с одной стороны на другую. Ученики занимались этими упражнениями по шесть часов в день, и профессор показал мне множество фолиантов, составленных из подобных отрывочных фраз; он намеревался связать их вместе и от этого богатого материала дать миру полный компендий всех искусств и наук; его работа могла бы быть, однако, облегчена и значительно ускорена, если бы удалось собрать фонд для сооружения пятисот таких станков в Лагадо и обязать руководителей объединить полученные ими коллекции. Он сообщил мне, что это изобретение с юных лет поглощало все его мысли, что теперь в его станок входит целый словарь и что им точнейшим образом высчитано соотношение числа частиц, имён, глаголов и других частей речи, употребляемых в наших книгах. — насмешка над Ars magna Раймунда Луллия либо над суммирующей машиной Паскаля и арифмометром Лейбница:с.87

The first professor I saw, was in a very large room, with forty pupils about him. After salutation, observing me to look earnestly upon a frame, which took up the greatest part of both the length and breadth of the room, he said, “Perhaps I might wonder to see him employed in a project for improving speculative knowledge, by practical and mechanical operations. But the world would soon be sensible of its usefulness; and he flattered himself, that a more noble, exalted thought never sprang in any other man’s head. Every one knew how laborious the usual method is of attaining to arts and sciences; whereas, by his contrivance, the most ignorant person, at a reasonable charge, and with a little bodily labour, might write books in philosophy, poetry, politics, laws, mathematics, and theology, without the least assistance from genius or study.” He then led me to the frame, about the sides, whereof all his pupils stood in ranks. It was twenty feet square, placed in the middle of the room. The superfices was composed of several bits of wood, about the bigness of a die, but some larger than others. They were all linked together by slender wires. These bits of wood were covered, on every square, with paper pasted on them; and on these papers were written all the words of their language, in their several moods, tenses, and declensions; but without any order. The professor then desired me “to observe; for he was going to set his engine at work.” The pupils, at his command, took each of them hold of an iron handle, whereof there were forty fixed round the edges of the frame; and giving them a sudden turn, the whole disposition of the words was entirely changed. He then commanded six-and-thirty of the lads, to read the several lines softly, as they appeared upon the frame; and where they found three or four words together that might make part of a sentence, they dictated to the four remaining boys, who were scribes. This work was repeated three or four times, and at every turn, the engine was so contrived, that the words shifted into new places, as the square bits of wood moved upside down. Six hours a day the young students were employed in this labour; and the professor showed me several volumes in large folio, already collected, of broken sentences, which he intended to piece together, and out of those rich materials, to give the world a complete body of all arts and sciences; which, however, might be still improved, and much expedited, if the public would raise a fund for making and employing five hundred such frames in Lagado, and oblige the managers to contribute in common their several collections. He assured me “that this invention had employed all his thoughts from his youth; that he had emptied the whole vocabulary into his frame, and made the strictest computation of the general proportion there is in books between the numbers of particles, nouns, and verbs, and other parts of speech.”

После этого мы пошли в школу языкознания, где заседали три профессора на совещании, посвящённом вопросу об усовершенствовании родного языка. Первый проект предлагал сократить разговорную речь путём сведения многосложных слов к односложным и упразднения глаголов и причастий, так как в действительности все мыслимые вещи суть только имена. Второй проект требовал полного упразднения всех слов; автор этого проекта ссылался главным образом на его пользу для здоровья и сбережение времени. Ведь очевидно, что каждое произносимое нами слово сопряжено с некоторым изнашиванием лёгких и, следовательно, приводит к сокращению нашей жизни. А так как слова суть только названия вещей, то автор проекта высказывает предположение, что для нас будет гораздо удобнее носить при себе вещи, необходимые для выражения наших мыслей и желаний. Это изобретение благодаря его большим удобствам и пользе для здоровья, по всей вероятности, получило бы широкое распространение, если бы женщины, войдя в стачку с невежественной чернью, не пригрозили поднять восстание, требуя, чтобы языку их была предоставлена полная воля, согласно старому дедовскому обычаю: так простой народ постоянно оказывается непримиримым врагом науки! Тем не менее многие весьма учёные и мудрые люди пользуются этим новым способом выражения своих мыслей при помощи вещей. Единственным его неудобством является то обстоятельство, что, в случае необходимости вести пространный разговор на разнообразные темы, собеседникам приходится таскать на плечах большие узлы с вещами, если средства не позволяют нанять для этого одного или двух дюжих парней.

We next went to the school of languages, where three professors sat in consultation upon improving that of their own country. The first project was, to shorten discourse, by cutting polysyllables into one, and leaving out verbs and participles, because, in reality, all things imaginable are but norms. The other project was, a scheme for entirely abolishing all words whatsoever; and this was urged as a great advantage in point of health, as well as brevity. For it is plain, that every word we speak is, in some degree, a diminution of our lunge by corrosion, and, consequently, contributes to the shortening of our lives. An expedient was therefore offered, “that since words are only names for things, it would be more convenient for all men to carry about them such things as were necessary to express a particular business they are to discourse on.” And this invention would certainly have taken place, to the great ease as well as health of the subject, if the women, in conjunction with the vulgar and illiterate, had not threatened to raise a rebellion unless they might be allowed the liberty to speak with their tongues, after the manner of their forefathers; such constant irreconcilable enemies to science are the common people. However, many of the most learned and wise adhere to the new scheme of expressing themselves by things; which has only this inconvenience attending it, that if a man’s business be very great, and of various kinds, he must be obliged, in proportion, to carry a greater bundle of things upon his back, unless he can afford one or two strong servants to attend him.

Глава VI

Продолжение описания Академии… (A further account of the academy…)

В школе политических прожектёров я не нашёл ничего занятного. Учёные там были, на мой взгляд, людьми совершенно рехнувшимися <…>. Эти несчастные предлагали способы убедить монархов выбирать себе фаворитов из людей умных, способных и добродетельных; научить министров считаться с общественным благом, награждать людей достойных, одарённых, оказавших обществу выдающиеся услуги; учить монархов познанию их истинных интересов, которые основаны на интересах их народов; поручить должности лицам, обладающим необходимыми качествами для того, чтобы занимать их, и множество других диких и невозможных фантазий, которые никогда ещё не зарождались в головах людей здравомыслящих. Таким образом, я ещё раз убедился в справедливости старинного изречения, что на свете нет такой нелепости, которую бы иные философы не защищали как истину. Я должен, однако, отдать справедливость этому отделению Академии и признать, что не все здесь были такими фантастами. Так, я познакомился там с одним весьма остроумным доктором, который, по-видимому, в совершенстве изучил природу и механизм управления государством. <…> Так как все жалуются, что фавориты государей страдают короткой и слабой памятью, то тот же доктор предлагает каждому, получившему аудиенцию у первого министра, по изложении в самых коротких и ясных словах сущности дела, на прощание потянуть его за нос, или дать ему пинок в живот, или наступить на мозоль, или надрать ему уши, или уколоть через штаны булавкой, или ущипнуть до синяка руку и тем предотвратить министерскую забывчивость. Операцию следует повторять каждый приёмный день, пока просьба не будет исполнена или не последует категорический отказ. Он предлагает также, чтобы каждый сенатор, высказав в большом национальном совете своё мнение и приведя в его пользу доводы, подавал свой голос за прямо противоположное мнение, и ручается, что при соблюдении этого условия исход голосования всегда будет благодетелен для общества. Если раздоры между партиями становятся ожесточёнными, он рекомендует замечательное средство для их примирения. Оно заключается в следующем: вы берёте сотню лидеров каждой партии и разбиваете их на пары, так, чтобы головы людей, входящих в каждую пару, были приблизительно одной величины; затем пусть два искусных хирурга отпилят одновременно затылки у каждой пары таким образом, чтобы мозг разделился на две равные части. Пусть будет произведён обмен срезанными затылками и каждый из них приставлен к голове политического противника. Операция эта требует, по-видимому, большой тщательности, но профессор уверял нас, что если она сделана искусно, то выздоровление обеспечено. Он рассуждал следующим образом: две половинки головного мозга, принуждённые спорить между собой в пространстве одного черепа, скоро придут к доброму согласию и породят ту умеренность и ту правильность мышления, которые так желательны для голов людей, воображающих, будто они появились на свет только для того, чтобы стоять на страже его и управлять его движениями. Что же касается качественного или количественного различия между мозгами вождей враждующих партий, то, по уверениям доктора, основанным на продолжительном опыте, это сущие пустяки.

In the school of political projectors, I was but ill entertained; the professors appearing, in my judgment, wholly out of their senses <…>. These unhappy people were proposing schemes for persuading monarchs to choose favourites upon the score of their wisdom, capacity, and virtue; of teaching ministers to consult the public good; of rewarding merit, great abilities, eminent services; of instructing princes to know their true interest, by placing it on the same foundation with that of their people; of choosing for employments persons qualified to exercise them, with many other wild, impossible chimeras, that never entered before into the heart of man to conceive; and confirmed in me the old observation, “that there is nothing so extravagant and irrational, which some philosophers have not maintained for truth.” But, however, I shall so far do justice to this part of the Academy, as to acknowledge that all of them were not so visionary. There was a most ingenious doctor, who seemed to be perfectly versed in the whole nature and system of government. <…> Because it is a general complaint, that the favourites of princes are troubled with short and weak memories; the same doctor proposed, “that whoever attended a first minister, after having told his business, with the utmost brevity and in the plainest words, should, at his departure, give the said minister a tweak by the nose, or a kick in the belly, or tread on his corns, or lug him thrice by both ears, or run a pin into his breech; or pinch his arm black and blue, to prevent forgetfulness; and at every levee day, repeat the same operation, till the business were done, or absolutely refused.” He likewise directed, “that every senator in the great council of a nation, after he had delivered his opinion, and argued in the defence of it, should be obliged to give his vote directly contrary; because if that were done, the result would infallibly terminate in the good of the public.” When parties in a state are violent, he offered a wonderful contrivance to reconcile them. The method is this: You take a hundred leaders of each party; you dispose them into couples of such whose heads are nearest of a size; then let two nice operators saw off the occiput of each couple at the same time, in such a manner that the brain may be equally divided. Let the occiputs, thus cut off, be interchanged, applying each to the head of his opposite party-man. It seems indeed to be a work that requires some exactness, but the professor assured us, “that if it were dexterously performed, the cure would be infallible.” For he argued thus: “that the two half brains being left to debate the matter between themselves within the space of one skull, would soon come to a good understanding, and produce that moderation, as well as regularity of thinking, so much to be wished for in the heads of those, who imagine they come into the world only to watch and govern its motion: and as to the difference of brains, in quantity or quality, among those who are directors in faction, the doctor assured us, from his own knowledge, that “it was a perfect trifle.”

	Женщины, по предложению одного, должны быть обложены соответственно их красоте и умению одеваться, причём им, как и мужчинам, следует предоставить право самим расценивать себя. Но женское постоянство, целомудрие, здравый смысл и добрый нрав не должны быть облагаемы, так как доходы от этих статей не покроют издержек по взиманию налогов.
	The women were proposed to be taxed according to their beauty and skill in dressing, wherein they had the same privilege with the men, to be determined by their own judgment. But constancy, chastity, good sense, and good nature, were not rated, because they would not bear the charge of collecting.

Другой профессор показал мне обширную рукопись инструкций для открытия противоправительственных заговоров. Он рекомендует государственным мужам исследовать пищу всех подозрительных лиц; разузнать, в какое время они садятся за стол; на каком боку спят, какой рукой подтираются; тщательно рассмотреть их экскременты и на основании цвета, запаха, вкуса, густоты и степени переваренности составить суждение об их мыслях и намерениях: ибо люди никогда не бывают так серьёзны, глубокомысленны и сосредоточенны, как в то время, когда они сидят на стульчаке, в чём он убедился на собственном опыте; в самом деле, когда, находясь в таком положении, он пробовал, просто в виде опыта, размышлять, каков наилучший способ убийства короля, то кал его приобретал зеленоватую окраску, и цвет его бывал совсем другой, когда он думал только поднять восстание или поджечь столицу.

Another professor showed me a large paper of instructions for discovering plots and conspiracies against the government. He advised great statesmen to examine into the diet of all suspected persons; their times of eating; upon which side they lay in bed; with which hand they wipe their posteriors; take a strict view of their excrements, and, from the colour, the odour, the taste, the consistence, the crudeness or maturity of digestion, form a judgment of their thoughts and designs; because men are never so serious, thoughtful, and intent, as when they are at stool, which he found by frequent experiment; for, in such conjunctures, when he used, merely as a trial, to consider which was the best way of murdering the king, his ordure would have a tincture of green; but quite different, when he thought only of raising an insurrection, or burning the metropolis.

… в королевстве Трибниа, называемом туземцами Лангден, где я пробыл некоторое время в одно из моих путешествий, большая часть населения состоит сплошь из разведчиков, свидетелей, доносчиков, обвинителей, истцов, очевидцев, присяжных, вместе с их многочисленными подручными и прислужниками, находящимися на жалованье у министров и их помощников. Заговоры в этом королевстве обыкновенно являются махинацией людей, желающих укрепить свою репутацию тонких политиков, вдохнуть новые силы в одряхлевшие органы власти, задушить или отвлечь общественное недовольство, наполнить свои сундуки конфискованным имуществом, укрепить или подорвать доверие к государственному кредиту, согласуя то и другое со своими личными выгодами. Прежде всего они соглашаются и определяют между собой, кого из заподозренных лиц обвинить в заговоре; затем прилагают все старания, чтобы захватить письма и бумаги таких лиц, а их собственников заковать в кандалы. Захваченные письма и бумаги передают в руки специальных знатоков, больших искусников по части нахождения таинственного значения слов, слогов и букв. Так, например, они открыли, что: сидение на стульчаке означает тайное совещание; стая гусей — сенат; хромая собака — претендента; чума — постоянную армию; сарыч — первого министра; подагра — архиепископа; висельник — государственного секретаря; ночной горшок — комитет вельмож; решето — фрейлину; метла — революцию; мышеловка — государственную службу; бездонный колодезь — казначейство; помойная яма — двор; дурацкий колпак — фаворита; сломанный тростник — судебную палату; пустая бочка — генерала; гноящаяся рана — систему управления. Если этот метод оказывался недостаточным, они руководствуются двумя другими, более действительными, известными между учёными под именем акростихов или анаграмм. Один из этих методов позволяет им расшифровать все инициалы, согласно их политическому смыслу. Так, N будет означать заговор; B — кавалерийский полк; L — флот на море. Пользуясь вторым методом, заключающимся в перестановке букв подозрительного письма, можно прочитать самые затаённые мысли и узнать самые сокровенные намерения недовольной партии. Например, если я в письме к другу говорю: «Наш брат Том нажил геморрой», искусный дешифровальщик из этих самых букв прочитает фразу, что заговор открыт, надо сопротивляться и т. д.

… in the kingdom of Tribnia, by the natives called Langden, where I had sojourned some time in my travels, the bulk of the people consist in a manner wholly of discoverers, witnesses, informers, accusers, prosecutors, evidences, swearers, together with their several subservient and subaltern instruments, all under the colours, the conduct, and the pay of ministers of state, and their deputies. The plots, in that kingdom, are usually the workmanship of those persons who desire to raise their own characters of profound politicians; to restore new vigour to a crazy administration; to stifle or divert general discontents; to fill their coffers with forfeitures; and raise, or sink the opinion of public credit, as either shall best answer their private advantage. It is first agreed and settled among them, what suspected persons shall be accused of a plot; then, effectual care is taken to secure all their letters and papers, and put the owners in chains. These papers are delivered to a set of artists, very dexterous in finding out the mysterious meanings of words, syllables, and letters: for instance, they can discover a close stool, to signify a privy council; a flock of geese, a senate; a lame dog, an invader; the plague, a standing army; a buzzard, a prime minister; the gout, a high priest; a gibbet, a secretary of state; a chamber pot, a committee of grandees; a sieve, a court lady; a broom, a revolution; a mouse-trap, an employment; a bottomless pit, a treasury; a sink, a court; a cap and bells, a favourite; a broken reed, a court of justice; an empty tun, a general; a running sore, the administration. “When this method fails, they have two others more effectual, which the learned among them call acrostics and anagrams. First, they can decipher all initial letters into political meanings. Thus N, shall signify a plot; B, a regiment of horse; L, a fleet at sea; or, secondly, by transposing the letters of the alphabet in any suspected paper, they can lay open the deepest designs of a discontented party. So, for example, if I should say, in a letter to a friend, ‘Our brother Tom has just got the piles,’ a skilful decipherer would discover, that the same letters which compose that sentence, may be analysed into the following words, ‘Resist—, a plot is brought home—The tour.’ ”

Глава VII

	… ложь есть искусство, совершенно бесполезное на том свете.
	… lying was a talent of no use in the lower world.

	Я попросил, чтобы в одном из дворцовых залов собрался римский сенат, а в другом — современный парламент. Первый показался мне собранием героев и полубогов, второй — сборищем разносчиков, карманных воришек, грабителей и буянов.
	I desired that the senate of Rome might appear before me, in one large chamber, and an assembly of somewhat a later age in counterview, in another. The first seemed to be an assembly of heroes and demigods; the other, a knot of pedlars, pick-pockets, highwayman, and bullies.

Глава X

… время от времени, впрочем, очень редко, у кого-нибудь из лаггнежцев рождается ребёнок с круглым красным пятнышком на лбу, как раз над левой бровью; это служит верным признаком, что такой ребёнок никогда не умрёт. Пятнышко, как он описал его, имеет сначала величину серебряной монеты в три пенса, но с течением времени разрастается и меняет свой цвет; в двадцать лет оно делается зелёным и остаётся таким до двадцати пяти, затем цвет его переходит в тёмно-синий; в сорок пять лет пятно становится чёрным, как уголь, и увеличивается до размеров английского шиллинга, после чего не подвергается дальнейшим изменениям. Дети с пятнышком рождаются, впрочем, так редко, что, по мнению моего собеседника, во всём королевстве не наберётся больше тысячи ста струльдбругов обоего пола <…>. Рождение таких детей не составляет принадлежности определённых семей, но является чистой случайностью, так что даже дети струльдбругов смертны, как и все люди. <…> Итак, если бы мне суждено было родиться на свет струльдбругом, то, едва только научившись различать между жизнью и смертью и познав, таким образом, моё счастье, я бы прежде всего решил всеми способами и средствами добыть себе богатство. Преследуя эту цель при помощи бережливости и умеренности, я с полным основанием мог бы рассчитывать лет через двести стать первым богачом в королевстве. Далее, с самой ранней юности я предался бы изучению наук и искусств и таким образом со временем затмил бы всех своей учёностью. Наконец, я вёл бы тщательную летопись всех выдающихся общественных событий и беспристрастно зарисовывал бы характеры сменяющих друг друга монархов и выдающихся государственных деятелей, сопровождая эти записи своими размышлениями и наблюдениями. Я бы аккуратно заносил в эту летопись все изменения в обычаях, в языке, в покрое одежды, в пище и в развлечениях. Благодаря своим знаниям и наблюдениям я стал бы живым кладезем премудрости и настоящим оракулом своего народа. После шестидесяти лет я перестал бы мечтать о женитьбе, но был бы гостеприимен, оставаясь по-прежнему бережливым. Я занялся бы формированием умов подающих надежды юношей, убеждая их на основании моих воспоминаний, опыта и наблюдений, подкреплённых бесчисленными примерами, сколь полезна добродетель в общественной и личной жизни. Но самыми лучшими и постоянными моими друзьями и собеседниками были бы мои собратья по бессмертию, между которыми я бы избрал человек двенадцать, начиная от самых глубоких стариков и кончая своими сверстниками, <…> присоединяя к ним небольшое число наиболее выдающихся смертных; с течением времени я привык бы относиться равнодушно к смерти друзей и не без удовольствия смотрел бы на их потомков, вроде того как мы любуемся ежегодной сменой гвоздик и тюльпанов в нашем саду, нисколько не сокрушаясь о тех, что увяли в прошлое лето. Мы, струльдбруги, будем обмениваться друг с другом собранными нами в течение веков наблюдениями и воспоминаниями, отмечать все степени проникновения в мир разврата и бороться с ним на каждом шагу нашими предостережениями и наставлениями, каковые, в соединении с могущественным влиянием нашего личного примера, может быть, предотвратят непрестанное вырождение человечества, вызывавшее испокон веков столь справедливые сокрушения. <…> Наконец господин, служивший мне переводчиком, сказал, что все просят его вывести меня из заблуждений, в которые я впал вследствие слабоумия, свойственного человеческой природе вообще, что до некоторой степени извиняет меня; тем более что порода струльдбругов составляет исключительную особенность их страны, ибо подобных людей нельзя встретить ни в Бальнибарби, ни в Японии <…>. Во время своего пребывания в обоих названных королевствах он вёл долгие беседы с местными жителями и сделал наблюдение, что долголетие является общим желанием, заветнейшей мечтой всех людей, и что всякий стоящий одной ногой в могиле старается как можно прочнее утвердить свою другую ногу на земле. Самые дряхлые старики дорожат каждым лишним днём жизни и смотрят на смерть как на величайшее зло, от которого природа всегда побуждает бежать подальше; только здесь, на острове Лаггнегге, нет этой бешеной жажды жизни, ибо у всех перед глазами пример долголетия — струльдбруги. Придуманный мной образ жизни безрассуден и нелеп, потому что предполагает вечную молодость, здоровье и силу, на что не вправе надеяться ни один человек, как бы ни были необузданны его желания. <…> После этого предисловия он сделал мне подробное описание живущих среди них струльдбругов. Он сказал, что почти до тридцатилетнего возраста они ничем не отличаются от остальных людей; затем становятся мало-помалу мрачными и угрюмыми, и меланхолия их растёт до восьмидесяти лет. Это он узнал из их признаний; так как их рождается не больше двух или трёх в столетие, то они слишком малочисленны для того, чтобы можно было прийти к прочному выводу на основании общих наблюдений над ними. По достижении восьмидесятилетнего возраста, который здесь считается пределом человеческой жизни, они не только подвергаются всем недугам и слабостям, свойственным прочим старикам, но бывают ещё подавлены страшной перспективой влачить такое существование вечно. Струльдбруги не только упрямы, сварливы, жадны, угрюмы, тщеславны и болтливы, но они не способны также к дружбе и лишены естественных добрых чувств, которые у них не простираются дальше чем на внуков. Зависть и немощные желания непрестанно снедают их, причём главными предметами зависти являются у них, по-видимому, пороки молодости и смерть стариков. Размышляя над первыми, они с горечью сознают, что для них совершенно отрезана всякая возможность наслаждения; а при виде похорон ропщут и жалуются, что для них нет надежды достигнуть тихой пристани, в которой находят покой другие. В их памяти хранится лишь усвоенное и воспринятое в юности или в зрелом возрасте, да и то в очень несовершенном виде, так что при проверке подлинности какого-нибудь события или осведомлении о его подробностях надёжнее полагаться на устные предания, чем на самые ясные их воспоминания. Наименее несчастными среди них являются впавшие в детство и совершенно потерявшие память; они внушают к себе больше жалости и участия, потому что лишены множества дурных качеств, которые изобилуют у остальных бессмертных. Если случится, что струльдбруг женится на женщине, подобно ему обречённой на бессмертие, то этот брак, благодаря снисходительности законов королевства, расторгается, лишь только младший из супругов достигает восьмидесятилетнего возраста. Ибо закон считает неразумной жестокостью отягчать бедственную участь безвинно осуждённых на вечную жизнь бременем вечной жены. Как только струльдбругам исполняется восемьдесят лет, для них наступает гражданская смерть; наследники немедленно получают их имущество; лишь небольшой паёк оставляется для их пропитания, бедные же содержатся на общественный счёт. <…> В девяносто лет у струльдбругов выпадают зубы и волосы; в этом возрасте они перестают различать вкус пищи, но едят и пьют всё, что попадается под руку, без всякого удовольствия и аппетита. Болезни, которым они подвержены, продолжаются без усиления и ослабления. В разговоре они забывают названия самых обыденных вещей и имена лиц, даже своих ближайших друзей и родственников. Вследствие этого они не способны развлекаться чтением, так как их память не удерживает начала фразы, когда они доходят до её конца; таким образом, они лишены единственного доступного им развлечения. Так как язык этой страны постоянно изменяется, то струльдбруги, родившиеся в одном столетии, с трудом понимают язык людей, родившихся в другом, а после двухсот лет вообще не способны вести разговор (кроме небольшого количества фраз, состоящих из общих слов) с окружающими их смертными, и, таким образом, они подвержены печальной участи чувствовать себя иностранцами в своём отечестве.

“… sometimes, though very rarely, a child happened to be born in a family, with a red circular spot in the forehead, directly over the left eyebrow, which was an infallible mark that it should never die.” The spot, as he described it, “was about the compass of a silver threepence, but in the course of time grew larger, and changed its colour; for at twelve years old it became green, so continued till five and twenty, then turned to a deep blue: at five and forty it grew coal black, and as large as an English shilling; but never admitted any further alteration.” He said, “these births were so rare, that he did not believe there could be above eleven hundred struldbrugs, of both sexes, in the whole kingdom: <…> that these productions were not peculiar to any family, but a mere effect of chance; and the children of the struldbrugs themselves were equally mortal with the rest of the people.” <…> “That, if it had been my good fortune to come into the world a struldbrug, as soon as I could discover my own happiness, by understanding the difference between life and death, I would first resolve, by all arts and methods, whatsoever, to procure myself riches. In the pursuit of which, by thrift and management, I might reasonably expect, in about two hundred years, to be the wealthiest man in the kingdom. In the second place, I would, from my earliest youth, apply myself to the study of arts and sciences, by which I should arrive in time to excel all others in learning. Lastly, I would carefully record every action and event of consequence, that happened in the public, impartially draw the characters of the several successions of princes and great ministers of state, with my own observations on every point. I would exactly set down the several changes in customs, language, fashions of dress, diet, and diversions. By all which acquirements, I should be a living treasure of knowledge and wisdom, and certainly become the oracle of the nation. “I would never marry after threescore, but live in a hospitable manner, yet still on the saving side. I would entertain myself in forming and directing the minds of hopeful young men, by convincing them, from my own remembrance, experience, and observation, fortified by numerous examples, of the usefulness of virtue in public and private life. But my choice and constant companions should be a set of my own immortal brotherhood; among whom, I would elect a dozen from the most ancient, down to my own contemporaries; <…> only mingling a few of the most valuable among you mortals, whom length of time would harden me to lose with little or no reluctance, and treat your posterity after the same manner; just as a man diverts himself with the annual succession of pinks and tulips in his garden, without regretting the loss of those which withered the preceding year. “These struldbrugs and I would mutually communicate our observations and memorials, through the course of time; remark the several gradations by which corruption steals into the world, and oppose it in every step, by giving perpetual warning and instruction to mankind; which, added to the strong influence of our own example, would probably prevent that continual degeneracy of human nature so justly complained of in all ages. “Add to this, the pleasure of seeing the various revolutions of states and empires; the changes in the lower and upper world; ancient cities in ruins, and obscure villages become the seats of kings; famous rivers lessening into shallow brooks; the ocean leaving one coast dry, and overwhelming another; the discovery of many countries yet unknown; barbarity overrunning the politest nations, and the most barbarous become civilized. I should then see the discovery of the longitude, the perpetual motion, the universal medicine, and many other great inventions, brought to the utmost perfection. <…> At last, the same gentleman who had been my interpreter, said, “he was desired by the rest to set me right in a few mistakes, which I had fallen into through the common imbecility of human nature, and upon that allowance was less answerable for them. That this breed of struldbrugs was peculiar to their country, for there were no such people either in Balnibarbi or Japan <…>. That in the two kingdoms above mentioned, where, during his residence, he had conversed very much, he observed long life to be the universal desire and wish of mankind. That whoever had one foot in the grave was sure to hold back the other as strongly as he could. That the oldest had still hopes of living one day longer, and looked on death as the greatest evil, from which nature always prompted him to retreat. Only in this island of Luggnagg the appetite for living was not so eager, from the continual example of the struldbrugs before their eyes. “That the system of living contrived by me, was unreasonable and unjust; because it supposed a perpetuity of youth, health, and vigour, which no man could be so foolish to hope, however extravagant he may be in his wishes.” <…> After this preface, he gave me a particular account of the struldbrugs among them. He said, “they commonly acted like mortals till about thirty years old; after which, by degrees, they grew melancholy and dejected, increasing in both till they came to fourscore. This he learned from their own confession: for otherwise, there not being above two or three of that species born in an age, they were too few to form a general observation by. When they came to fourscore years, which is reckoned the extremity of living in this country, they had not only all the follies and infirmities of other old men, but many more which arose from the dreadful prospect of never dying. They were not only opinionative, peevish, covetous, morose, vain, talkative, but incapable of friendship, and dead to all natural affection, which never descended below their grandchildren. Envy and impotent desires are their prevailing passions. But those objects against which their envy seems principally directed, are the vices of the younger sort and the deaths of the old. By reflecting on the former, they find themselves cut off from all possibility of pleasure; and whenever they see a funeral, they lament and repine that others have gone to a harbour of rest to which they themselves never can hope to arrive. They have no remembrance of anything but what they learned and observed in their youth and middle-age, and even that is very imperfect; and for the truth or particulars of any fact, it is safer to depend on common tradition, than upon their best recollections. The least miserable among them appear to be those who turn to dotage, and entirely lose their memories; these meet with more pity and assistance, because they want many bad qualities which abound in others. “If a struldbrug happen to marry one of his own kind, the marriage is dissolved of course, by the courtesy of the kingdom, as soon as the younger of the two comes to be fourscore; for the law thinks it a reasonable indulgence, that those who are condemned, without any fault of their own, to a perpetual continuance in the world, should not have their misery doubled by the load of a wife. “As soon as they have completed the term of eighty years, they are looked on as dead in law; their heirs immediately succeed to their estates; only a small pittance is reserved for their support; and the poor ones are maintained at the public charge. <…> “At ninety, they lose their teeth and hair; they have at that age no distinction of taste, but eat and drink whatever they can get, without relish or appetite. The diseases they were subject to still continue, without increasing or diminishing. In talking, they forget the common appellation of things, and the names of persons, even of those who are their nearest friends and relations. For the same reason, they never can amuse themselves with reading, because their memory will not serve to carry them from the beginning of a sentence to the end; and by this defect, they are deprived of the only entertainment whereof they might otherwise be capable. “The language of this country being always upon the flux, the struldbrugs of one age do not understand those of another; neither are they able, after two hundred years, to hold any conversation (farther than by a few general words) with their neighbours the mortals; and thus they lie under the disadvantage of living like foreigners in their own country.”

Струльдбругов все ненавидят и презирают. <…> Помимо обыкновенной уродливости, свойственной глубокой дряхлости, они с годами всё явственней становятся похожими на привидения, ужасный вид которых не поддаётся никакому описанию <…>. Читатель легко поверит, что после всего мной услышанного и увиденного моё горячее желание быть бессмертным значительно поостыло. Я искренне устыдился заманчивых картин, которые рисовало моё воображение, и подумал, что ни один тиран не мог бы изобрести казни, которую я с радостью не принял бы, лишь бы только избавиться от такой жизни.

They are despised and hated by all sorts of people. <…> Besides the usual deformities in extreme old age, they acquired an additional ghastliness, in proportion to their number of years, which is not to be described <…>. The reader will easily believe, that from what I had hear and seen, my keen appetite for perpetuity of life was much abated. I grew heartily ashamed of the pleasing visions I had formed; and thought no tyrant could invent a death into which I would not run with pleasure, from such a life.

Нельзя не согласиться, что здешние законы относительно струльдбругов отличаются большой разумностью и что всякая другая страна должна была бы в подобных обстоятельствах ввести такие же законы. Иначе благодаря алчности, являющейся необходимым следствием старости, эти бессмертные со временем захватили бы в собственность всю страну и присвоили бы себе всю гражданскую власть, что, вследствие их полной неспособности к управлению, привело бы к гибели государства.

I could not but agree, that the laws of this kingdom relative to the struldbrugs were founded upon the strongest reasons, and such as any other country would be under the necessity of enacting, in the like circumstances. Otherwise, as avarice is the necessary consequence of old age, those immortals would in time become proprietors of the whole nation, and engross the civil power, which, for want of abilities to manage, must end in the ruin of the public.

Часть четвёртая. Путешествие в страну Гуигнгнмов

A voyage to the country of the Houyhnhnms

… я вторично простился с моим хозяином; но когда я собирался пасть ниц, чтобы поцеловать его копыто, он оказал мне честь, осторожно подняв его к моим губам. Мне известны нападки, которым я подвергся за упоминание этой подробности. Моим клеветникам угодно считать невероятным, чтобы столь знатная особа снизошла до оказания подобного благоволения такому ничтожному существу, как я. Мне памятна также наклонность некоторых путешественников хвастаться оказанными им необыкновенными милостями. Но если бы эти критики были больше знакомы с благородством и учтивостью гуигнгнмов, они скоро переменили бы своё мнение. — глава X

… I took a second leave of my master: but as I was going to prostrate myself to kiss his hoof, he did me the honour to raise it gently to my mouth. I am not ignorant how much I have been censured for mentioning this last particular. Detractors are pleased to think it improbable, that so illustrious a person should descend to give so great a mark of distinction to a creature so inferior as I. Neither have I forgotten how apt some travellers are to boast of extraordinary favours they have received. But, if these censurers were better acquainted with the noble and courteous disposition of the Houyhnhnms, they would soon change their opinion.

Глава II

Хозяин-конь приказал своему слуге, гнедому лошаку, отвязать самое крупное из этих животных и вывести его во двор; поставив нас рядом, хозяин и слуга произвели тщательное сравнение нашей внешности, после чего несколько раз повторили слово «еху». Невозможно описать ужас и удивление, овладевшие мной, когда я заметил, что это отвратительное животное по своему строению в точности напоминает человека. Правда, лицо у него было плоское и широкое, нос приплюснутый, губы толстые и рот огромный, но эти особенности свойственны всем вообще дикарям, потому что матери кладут своих детей ничком на землю и таскают их за спиной, отчего ребёнок постоянно тыкается носом о плечи матери.

The master horse ordered a sorrel nag, one of his servants, to untie the largest of these animals, and take him into the yard. The beast and I were brought close together, and by our countenances diligently compared both by master and servant, who thereupon repeated several times the word Yahoo. My horror and astonishment are not to be described, when I observed in this abominable animal, a perfect human figure: the face of it indeed was flat and broad, the nose depressed, the lips large, and the mouth wide; but these differences are common to all savage nations, where the lineaments of the countenance are distorted, by the natives suffering their infants to lie grovelling on the earth, or by carrying them on their backs, nuzzling with their face against the mothers’ shoulders.

Глава V

… хозяин <…> спросил меня, что же служит обыкновенно причиной или поводом, побуждающим одно государство воевать с другим. Я отвечал, что их несчётное количество, но я ограничусь перечислением немногих, наиболее важных. Иногда таким поводом является честолюбие монархов, которым все бывает мало земель или людей, находящихся под их властью; иногда — испорченность министров, вовлекающих своих государей в войну, чтобы заглушить и отвлечь жалобы подданных на их дурное управление. Различие мнений стоило многих миллионов жизней; например, является ли тело хлебом или хлеб телом; является ли сок некоторых ягод кровью или вином; нужно ли считать свист грехом или добродетелью; что лучше: целовать кусок дерева или бросать его в огонь; какого цвета должна быть верхняя одежда: чёрного, белого, красного или серого; какова она должна быть: короткая или длинная, широкая или узкая, грязная или чистая, и т. д. и т. д. Я прибавил, что войны наши бывают наиболее ожесточёнными, кровавыми и продолжительными именно в тех случаях, когда они обусловлены различием мнений, особенно, если это различие касается вещей несущественных. Иногда ссора между двумя государями разгорается из-за решения вопроса, кому из них надлежит низложить третьего, хотя ни один из них не имеет на то никакого права. Иногда один государь нападает на другого из страха, как бы тот не напал на него первым; иногда война начинается потому, что неприятель слишком силен, а иногда, наоборот, потому, что он слишком слаб. Нередко у наших соседей нет того, что есть у нас, или же есть то, чего нет у нас; тогда мы деремся, пока они не отберут у нас наше или не отдадут нам своё. Вполне извинительным считается нападение на страну, если население её изнурено голодом, истреблено чумою или втянуто во внутренние раздоры. Точно так же признаётся справедливой война с самым близким союзником, если какой-нибудь его город расположен удобно для нас или кусок его территории округлит и завершит наши владения. Если какой-нибудь монарх посылает свои войска в страну, население которой бедно и невежественно, то половину его он может законным образом истребить, а другую половину обратить в рабство, чтобы вывести этот народ из варварства и приобщить к благам цивилизации. Весьма распространен также следующий очень царственный и благородный образ действия: государь, приглашённый соседом помочь ему против вторгшегося в его пределы неприятеля, по благополучном изгнании последнего захватывает владения союзника, на помощь которому пришёл, а его самого убивает, заключает в тюрьму или изгоняет. Кровное родство или брачные союзы являются весьма частой причиной войн между государями, и чем ближе это родство, тем больше они склонны к вражде. Бедные нации алчны, богатые — надменны, а надменность и алчность всегда не в ладах. По всем этим причинам ремесло солдата считается у нас самым почётным, так как солдат есть еху, нанимающийся хладнокровно убивать возможно большее число подобных себе существ, не причинивших ему никакого зла. Кроме того, в Европе существует особый вид нищих государей, неспособных вести войну самостоятельно и отдающих свои войска внаём богатым государствам за определённую подённую плату с каждого солдата, из каковой платы они удерживают в свою пользу три четверти, что составляет существеннейшую статью их доходов; таковы государи Германии и других северных стран Европы. <…> Я хотел было пуститься в дальнейшие подробности, но хозяин приказал мне замолчать. Всякий, кто знает природу еху, сказал он, без труда поверит, что такое гнусное животное способно на все описанные мною действия, если его сила и хитрость окажутся равными его злобе. <…> Но, узнав, что существа, притязающие на обладание разумом, способны совершать подобные ужасы, он опасается, что развращённый разум, пожалуй, хуже какой угодно звериной тупости. Поэтому он склонен думать, что мы одарены не разумом, а какой-то особенной способностью, содействующей росту наших природных пороков, подобно тому как волнующийся поток, отражая уродливое тело, не только увеличивает его, но ещё более обезображивает.

… my master <…> asked me, “what were the usual causes or motives that made one country go to war with another?” I answered “they were innumerable; but I should only mention a few of the chief. Sometimes the ambition of princes, who never think they have land or people enough to govern; sometimes the corruption of ministers, who engage their master in a war, in order to stifle or divert the clamour of the subjects against their evil administration. Difference in opinions has cost many millions of lives: for instance, whether flesh be bread, or bread be flesh; whether the juice of a certain berry be blood or wine; whether whistling be a vice or a virtue; whether it be better to kiss a post, or throw it into the fire; what is the best colour for a coat, whether black, white, red, or gray; and whether it should be long or short, narrow or wide, dirty or clean; with many more. Neither are any wars so furious and bloody, or of so long a continuance, as those occasioned by difference in opinion, especially if it be in things indifferent. “Sometimes the quarrel between two princes is to decide which of them shall dispossess a third of his dominions, where neither of them pretend to any right. Sometimes one prince quarrels with another for fear the other should quarrel with him. Sometimes a war is entered upon, because the enemy is too strong; and sometimes, because he is too weak. Sometimes our neighbours want the things which we have, or have the things which we want, and we both fight, till they take ours, or give us theirs. It is a very justifiable cause of a war, to invade a country after the people have been wasted by famine, destroyed by pestilence, or embroiled by factions among themselves. It is justifiable to enter into war against our nearest ally, when one of his towns lies convenient for us, or a territory of land, that would render our dominions round and complete. If a prince sends forces into a nation, where the people are poor and ignorant, he may lawfully put half of them to death, and make slaves of the rest, in order to civilize and reduce them from their barbarous way of living. It is a very kingly, honourable, and frequent practice, when one prince desires the assistance of another, to secure him against an invasion, that the assistant, when he has driven out the invader, should seize on the dominions himself, and kill, imprison, or banish, the prince he came to relieve. Alliance by blood, or marriage, is a frequent cause of war between princes; and the nearer the kindred is, the greater their disposition to quarrel; poor nations are hungry, and rich nations are proud; and pride and hunger will ever be at variance. For these reasons, the trade of a soldier is held the most honourable of all others; because a soldier is a Yahoo hired to kill, in cold blood, as many of his own species, who have never offended him, as possibly he can. “There is likewise a kind of beggarly princes in Europe, not able to make war by themselves, who hire out their troops to richer nations, for so much a day to each man; of which they keep three-fourths to themselves, and it is the best part of their maintenance: such are those in many northern parts of Europe.” <…> I was going on to more particulars, when my master commanded me silence. He said, “whoever understood the nature of Yahoos, might easily believe it possible for so vile an animal to be capable of every action I had named, if their strength and cunning equalled their malice. <…> But when a creature pretending to reason could be capable of such enormities, he dreaded lest the corruption of that faculty might be worse than brutality itself. He seemed therefore confident, that, instead of reason we were only possessed of some quality fitted to increase our natural vices; as the reflection from a troubled stream returns the image of an ill shapen body, not only larger but more distorted.”

Я ответил его милости, что закон есть наука, в которой я мало сведущ, так как всё моё знакомство с ней ограничивается безуспешным обращением к помощи стряпчих по поводу некоторых причинённых мне несправедливостей; всё же по мере сил я постараюсь удовлетворить его любопытство. Я сказал, что у нас есть сословие людей, смолоду обученных искусству доказывать при помощи пространных речей, что белое — черно, а чёрное — бело, соответственно деньгам, которые им за это платят. Это сословие держит в рабстве весь народ. Например, если моему соседу понравилась моя корова, то он нанимает стряпчего с целью доказать, что он вправе отнять у меня корову. Со своей стороны, для защиты моих прав мне необходимо нанять другого стряпчего, так как закон никому не позволяет защищаться в суде самостоятельно. Кроме того, моё положение законного собственника оказывается в двух отношениях невыгодным. Во-первых, мои стряпчий, привыкнув почти с колыбели защищать ложь, чувствует себя не в своей стихии, когда ему приходится отстаивать правое дело, и, оказавшись в положении неестественном, всегда действует крайне неуклюже и подчас даже злонамеренно. Невыгодно для меня также и то, что мой стряпчий должен проявить крайнюю осмотрительность, иначе он рискует получить замечание со стороны судей и навлечь неприязнь своих собратьев за унижение профессионального достоинства. Таким образом, у меня есть только два способа сохранить свою корову. Либо я подкупаю двойным гонораром стряпчего противной стороны, который предаёт своего клиента, намекнув суду, что справедливость на его стороне. Либо мой защитник изображает мои претензии как явно несправедливые, высказывая предположение, что корова принадлежит моему противнику; если он сделает это достаточно искусно, то расположение судей в мою пользу обеспечено. Ваша милость должна знать, что судьями у нас называются лица, на которых возложена обязанность решать всякого рода имущественные тяжбы, а также уголовные дела; выбираются они из числа самых искусных стряпчих, состарившихся и обленившихся. Выступая всю свою жизнь против истины и справедливости, судьи эти с роковой необходимостью потворствуют обману, клятвопреступлению и насилию, и я знаю, что сплошь и рядом они отказываются от крупных взяток, предлагаемых им правой стороной, лишь бы только не подорвать авторитет сословия совершением поступка, не соответствующего его природе и достоинству. В этом судейском сословии установилось правило, что всё однажды совершённое может быть законным образом совершено вновь; на этом основании судьи с великою заботливостью сохраняют все старые решения, попирающие справедливость и здравый человеческий смысл. Эти решения известны у них под именем прецедентов; на них ссылаются как на авторитет, для оправдания самых несправедливых мнений, и судьи никогда не упускают случая руководствоваться этими прецедентами. При разборе тяжб они тщательно избегают входить в существо дела; зато кричат, горячатся и говорят до изнеможения, останавливаясь на обстоятельствах, не имеющих к делу никакого отношения. Так, в упомянутом уже случае они никогда не выразят желания узнать, какое право имеет мой противник на мою корову и какие доказательства этого права он может представить; но проявят величайший интерес к тому, рыжая ли корова или чёрная; длинные у неё рога или короткие; круглое ли то поле, на котором она паслась, или четырёхугольное; дома ли её доят или на пастбище; каким болезням она подвержена и т. п.; после этого они начнут справляться с прецедентами, будут откладывать дело с одного срока на другой и через десять, двадцать или тридцать лет придут наконец к какому-нибудь решению. Следует также принять во внимание, что это судейское сословие имеет свой собственный язык, особый жаргон, недоступный пониманию обыкновенных смертных, на котором пишутся все их законы. Законы эти умножаются с таким усердием, что ими совершенно затемнена подлинная сущность истины и лжи, справедливости или несправедливости; поэтому потребовалось бы не меньше тридцати лет, чтобы разрешить вопрос, мне ли принадлежит поле, доставшееся мне от моих предков, владевших им в шести поколениях, или какому-либо чужеземцу, живущему за триста миль от меня. Судопроизводство над лицами, обвиняемыми в государственных преступлениях, отличается несравненно большей быстротой, и метод его гораздо похвальнее: судья первым делом осведомляется о расположении власть имущих, после чего без труда приговаривает обвиняемого к повешению или оправдывает, строго соблюдая при этом букву закона. Тут мой хозяин прервал меня, выразив сожаление, что существа, одарённые такими поразительными способностями, как эти судейские, если судить по моему описанию, не поощряются к наставлению других в мудрости и добродетели. В ответ на это я уверил его милость, что во всём, не имеющем отношения к их профессии, они являются обыкновенно самыми невежественными и глупыми из всех нас, неспособными вести самый простой разговор, заклятыми врагами всякого знания и всякой науки, так же склонными извращать здравый человеческий смысл во всех других областях, как они извращают его в своей профессии.

I said, “there was a society of men among us, bred up from their youth in the art of proving, by words multiplied for the purpose, that white is black, and black is white, according as they are paid. To this society all the rest of the people are slaves. For example, if my neighbour has a mind to my cow, he has a lawyer to prove that he ought to have my cow from me. I must then hire another to defend my right, it being against all rules of law that any man should be allowed to speak for himself. Now, in this case, I, who am the right owner, lie under two great disadvantages: first, my lawyer, being practised almost from his cradle in defending falsehood, is quite out of his element when he would be an advocate for justice, which is an unnatural office he always attempts with great awkwardness, if not with ill-will. The second disadvantage is, that my lawyer must proceed with great caution, or else he will be reprimanded by the judges, and abhorred by his brethren, as one that would lessen the practice of the law. And therefore I have but two methods to preserve my cow. The first is, to gain over my adversary’s lawyer with a double fee, who will then betray his client by insinuating that he hath justice on his side. The second way is for my lawyer to make my cause appear as unjust as he can, by allowing the cow to belong to my adversary: and this, if it be skilfully done, will certainly bespeak the favour of the bench. Now your honour is to know, that these judges are persons appointed to decide all controversies of property, as well as for the trial of criminals, and picked out from the most dexterous lawyers, who are grown old or lazy; and having been biassed all their lives against truth and equity, lie under such a fatal necessity of favouring fraud, perjury, and oppression, that I have known some of them refuse a large bribe from the side where justice lay, rather than injure the faculty, by doing any thing unbecoming their nature or their office. “It is a maxim among these lawyers that whatever has been done before, may legally be done again: and therefore they take special care to record all the decisions formerly made against common justice, and the general reason of mankind. These, under the name of precedents, they produce as authorities to justify the most iniquitous opinions; and the judges never fail of directing accordingly. “In pleading, they studiously avoid entering into the merits of the cause; but are loud, violent, and tedious, in dwelling upon all circumstances which are not to the purpose. For instance, in the case already mentioned; they never desire to know what claim or title my adversary has to my cow; but whether the said cow were red or black; her horns long or short; whether the field I graze her in be round or square; whether she was milked at home or abroad; what diseases she is subject to, and the like; after which they consult precedents, adjourn the cause from time to time, and in ten, twenty, or thirty years, come to an issue. “It is likewise to be observed, that this society has a peculiar cant and jargon of their own, that no other mortal can understand, and wherein all their laws are written, which they take special care to multiply; whereby they have wholly confounded the very essence of truth and falsehood, of right and wrong; so that it will take thirty years to decide, whether the field left me by my ancestors for six generations belongs to me, or to a stranger three hundred miles off. “In the trial of persons accused for crimes against the state, the method is much more short and commendable: the judge first sends to sound the disposition of those in power, after which he can easily hang or save a criminal, strictly preserving all due forms of law.” Here my master interposing, said, “it was a pity, that creatures endowed with such prodigious abilities of mind, as these lawyers, by the description I gave of them, must certainly be, were not rather encouraged to be instructors of others in wisdom and knowledge.” In answer to which I assured his honour, “that in all points out of their own trade, they were usually the most ignorant and stupid generation among us, the most despicable in common conversation, avowed enemies to all knowledge and learning, and equally disposed to pervert the general reason of mankind in every other subject of discourse as in that of their own profession.”

Глава VI

Я поянил [хозяину], <…> что богатые пожинают плоды работы бедных, которых приходится по тысяче на одного богача <…>. Я сказал, что нужно, по крайней мере, трижды объехать весь земной шар, прежде чем удастся достать провизию для завтрака какой-нибудь знатной самки наших еху или чашку, в которой он должен быть подан. Бедна же, однако, страна, — сказал мой собеседник, — которая не может прокормить своего населения! Но особенно его поразило то, что описанные мной обширные территории совершенно лишены пресной воды и население их вынуждено посылать в заморские земли за питьем. Я ответил ему на это, что Англия (дорогая моя родина), по самому скромному подсчёту, производит разного рода съестных припасов в три раза больше, чем способно потребить её население, <…> в такой же пропорции у нас производится всё вообще необходимое для жизни. Но для утоления сластолюбия и неумеренности самцов и суетности самок мы посылаем большую часть необходимых нам предметов в другие страны, откуда взамен вывозим материалы для питания наших болезней, пороков и прихотей. Отсюда неизбежно следует, что огромное количество моих соотечественников вынуждено добывать себе пропитание нищенством, грабежом, воровством, мошенничеством, сводничеством, клятвопреступлением, лестью, подкупами, подлогами, игрой, ложью, холопством, бахвальством, торговлей избирательными голосами, бумагомаранием, звездочётством, отравлением, развратом, ханжеством, клеветой, вольнодумством и тому подобными занятиями; читатель может себе представить, сколько труда мне понадобилось, чтобы растолковать гуигнгнму каждое из этих слов. <…> [Я объяснил, что] <…> большинство населения добывает у нас средства к существованию снабжением богачей и вообще друг друга предметами первой необходимости и роскоши. Например, когда я нахожусь у себя дома и одеваюсь как мне полагается, я ношу на своём теле работу сотни ремесленников; постройка и обстановка моего дома требуют ещё большего количества рабочих, а чтобы нарядить мою жену, нужно увеличить это число ещё в пять раз.

I was <…> describe to him <…> that the rich man enjoyed the fruit of the poor man’s labour, and the latter were a thousand to one in proportion to the former <…>. I assured him “that this whole globe of earth must be at least three times gone round before one of our better female Yahoos could get her breakfast, or a cup to put it in.” He said “that must needs be a miserable country which cannot furnish food for its own inhabitants. But what he chiefly wondered at was, how such vast tracts of ground as I described should be wholly without fresh water, and the people put to the necessity of sending over the sea for drink.” I replied “that England (the dear place of my nativity) was computed to produce three times the quantity of food more than its inhabitants are able to consume, <…> and the same proportion in every other convenience of life. But, in order to feed the luxury and intemperance of the males, and the vanity of the females, we sent away the greatest part of our necessary things to other countries, whence, in return, we brought the materials of diseases, folly, and vice, to spend among ourselves. Hence it follows of necessity, that vast numbers of our people are compelled to seek their livelihood by begging, robbing, stealing, cheating, pimping, flattering, suborning, forswearing, forging, gaming, lying, fawning, hectoring, voting, scribbling, star-gazing, poisoning, whoring, canting, libelling, freethinking, and the like occupations:” every one of which terms I was at much pains to make him understand. <…> the bulk of our people supported themselves by furnishing the necessities or conveniences of life to the rich and to each other. For instance, when I am at home, and dressed as I ought to be, I carry on my body the workmanship of a hundred tradesmen; the building and furniture of my house employ as many more, and five times the number to adorn my wife.

Есть три способа, при помощи которых можно достигнуть поста главного министра. Первый способ — уменье благоразумно распорядиться женой, дочерью или сестрой; второй — предательство своего предшественника или подкоп под него; и, наконец, третий — яростное обличение в общественных собраниях испорченности двора. Однако мудрый государь обыкновенно отдаёт предпочтение тем, кто применяет последний способ, ибо эти фанатики всегда с наибольшим раболепием будут потакать прихотям и страстям своего господина. Достигнув власти, министр, в распоряжении которого все должности, укрепляет своё положение путём подкупа большинства сенаторов или членов большого совета; в заключение, оградив себя от всякой ответственности особым актом, называемым амнистией, <…> он удаляется от общественной деятельности, отягчённый награбленным у народа богатством.

There are three methods, by which a man may rise to be chief minister. The first is, by knowing how, with prudence, to dispose of a wife, a daughter, or a sister; the second, by betraying or undermining his predecessor; and the third is, by a furious zeal, in public assemblies, against the corruption’s of the court. But a wise prince would rather choose to employ those who practise the last of these methods; because such zealots prove always the most obsequious and subservient to the will and passions of their master. That these ministers, having all employments at their disposal, preserve themselves in power, by bribing the majority of a senate or great council; and at last, by an expedient, called an act of indemnity <…> they secure themselves from after-reckonings, and retire from the public laden with the spoils of the nation.

… наша знать совсем не похожа на то представление, какое он составил о ней; что молодые её представители с самого детства воспитываются в праздности и роскоши и, как только им позволяет возраст, сжигают свои силы в обществе распутных женщин, от которых заражаются дурными болезнями; промотав, таким образом, почти всё своё состояние, они женятся ради денег на женщинах низкого происхождения, не отличающихся ни красотой, ни здоровьем, которых они ненавидят и презирают; что плодом таких браков обыкновенно являются золотушные, рахитичные или уродливые дети, вследствие чего знатные фамилии редко сохраняются долее трёх поколений, разве только жены предусмотрительно выбирают среди соседей и прислуги здоровых отцов в целях улучшения и продолжения рода; что слабое болезненное тело, худоба и землистый цвет лица служат верными признаками благородной крови, здоровое и крепкое сложение считается даже бесчестием для человека знатного, ибо при виде такого здоровяка все тотчас заключают, что его настоящим отцом был конюх или кучер. Недостатки физические находятся в полном соответствии с недостатками умственными и нравственными, так что люди эти представляют собой смесь хандры, тупоумия, невежества, самодурства, чувственности и спеси. И вот без согласия этого блестящего класса не может быть издан, отменен или изменён ни один закон; эти же люди безапелляционно решают все наши имущественные отношения.

… nobility, among us, was altogether a different thing from the idea he had of it; that our young noblemen are bred from their childhood in idleness and luxury; that, as soon as years will permit, they consume their vigour, and contract odious diseases among lewd females; and when their fortunes are almost ruined, they marry some woman of mean birth, disagreeable person, and unsound constitution (merely for the sake of money), whom they hate and despise. That the productions of such marriages are generally scrofulous, rickety, or deformed children; by which means the family seldom continues above three generations, unless the wife takes care to provide a healthy father, among her neighbours or domestics, in order to improve and continue the breed. That a weak diseased body, a meagre countenance, and sallow complexion, are the true marks of noble blood; and a healthy robust appearance is so disgraceful in a man of quality, that the world concludes his real father to have been a groom or a coachman. The imperfections of his mind run parallel with those of his body, being a composition of spleen, dullness, ignorance, caprice, sensuality, and pride. “Without the consent of this illustrious body, no law can be enacted, repealed, or altered: and these nobles have likewise the decision of all our possessions, without appeal.”

Глава VII

… если вы даёте пятерым еху корму, которого хватило бы для пятидесяти, то они, вместо того чтобы спокойно наесться до отвала, затевают драку, и каждый старается захватить всё для себя. Поэтому, когда еху кормят вне дома, то к ним обыкновенно приставляют слугу; дома же их держат на привязи на некотором расстоянии друг от друга. Если падает корова от старости или от болезни и гуигнгнм не успеет вовремя взять её труп для своих еху, то к ней стадами сбегаются окрестные еху и набрасываются на добычу; тут между ними завязываются целые сражения, вроде описанных мной; они наносят когтями страшные раны друг другу, но убивать противника им удаётся редко, потому что у них нет изобретённых нами смертоносных орудий. Иногда подобные сражения между еху соседних местностей начинаются без всякой видимой причины; еху одной местности всячески стараются напасть на соседей врасплох, прежде чем те успели приготовиться. Но если они терпят почему-либо неудачу, то возвращаются домой и, за отсутствием неприятеля, завязывают между собой то, что я назвал гражданской войной. В некоторых местах этой страны попадаются разноцветные блестящие камни, к которым еху питают настоящую страсть; и если камни эти крепко сидят в земле, как это иногда случается, они роют когтями с утра до ночи, чтобы вырвать их, после чего уносят свою добычу и кучами зарывают её у себя в логовищах; они действуют при этом с крайней осторожностью, беспрестанно оглядываясь по сторонам из боязни, как бы товарищи не открыли их сокровищ. Мой хозяин <…> однажды, ради опыта, он потихоньку убрал кучу этих камней с места, куда один из его еху зарыл их; скаредное животное, заметив исчезновение своего сокровища, подняло такой громкий и жалобный вой, что сбежалось целое стадо еху и стало подвывать ему; ограбленный с яростью набросился на товарищей, стал кусать и царапать их, потом затосковал, не хотел ни есть, ни спать, ни работать, пока хозяин не приказал слуге потихоньку положить камни на прежнее место; обнаружив свои драгоценности, еху сразу же оживился и повеселел, но заботливо спрятал сокровище в более укромное место и с тех пор всегда был скотиной покорной и работящей. <…> наиболее ожесточённые сражения между еху происходят чаще всего на полях, изобилующих блестящими камнями, потому что поля эти подвергаются постоянным нашествиям окрестных еху. <…> когда два еху находят в поле такой камень и вступают в борьбу за обладание им, то сплошь и рядом он достаётся третьему, который, пользуясь случаем, схватывает и уносит его. Мой хозяин усматривал тут некоторое сходство с нашими тяжбами; щадя наше доброе имя, я не стал разубеждать его, ибо упомянутое им разрешение спора было гораздо справедливее многих наших судебных постановлений. В самом деле, здесь тяжущиеся не теряют ничего, кроме оспариваемого ими друг у друга камня, между тем как наши совестные суды никогда не прекращают дела, пока вконец не разорят обеих сторон. Продолжая свою речь, мой хозяин сказал, что ничто так не отвратительно в еху, как их прожорливость, благодаря которой они набрасываются без разбора на всё, что попадается им под ноги: травы, коренья, ягоды, протухшее мясо или всё это вместе; и замечательной их особенностью является то, что пищу, похищенную ими или добытую грабежом где-нибудь вдали, они предпочитают гораздо лучшей пище, приготовленной для них дома. Если добыча их велика, они едят её до тех пор, пока вмещает брюхо, после чего инстинкт указывает им особый корень, вызывающий радикальное очищение желудка. Здесь попадается ещё один очень сочный корень, правда, очень редко, и найти его нелегко; еху старательно разыскивают этот корень и с большим наслаждением его сосут; он производит на них то же действие, какое на нас производит вино. Под его влиянием они то целуются, то дерутся, ревут, гримасничают, что-то лопочут, выписывают мыслете, спотыкаются, падают в грязь и засыпают. Я обратил внимание, что в этой стране еху являются единственными животными, которые подвержены болезням; однако этих болезней у них гораздо меньше, чем у наших лошадей. Все они обусловлены не дурным обращением с ними, а нечистоплотностью и обжорством этих гнусных скотов. Язык гуигнгнмов знает только одно общее название для всех этих болезней, образованное от имени самого животного: гниеху, то есть болезнь еху; средством от этой болезни является микстура из кала и мочи этих животных, насильно вливаемая больному еху в глотку. По моим наблюдениям, лекарство это приносит большую пользу, и в интересах общественного блага я смело рекомендую его моим соотечественникам как превосходное средство против всех недомоганий, вызванных пресыщением.

… you throw among five Yahoos as much food as would be sufficient for fifty, they will, instead of eating peaceably, fall together by the ears, each single one impatient to have all to itself; and therefore a servant was usually employed to stand by while they were feeding abroad, and those kept at home were tied at a distance from each other: that if a cow died of age or accident, before a Houyhnhnm could secure it for his own Yahoos, those in the neighbourhood would come in herds to seize it, and then would ensue such a battle as I had described, with terrible wounds made by their claws on both sides, although they seldom were able to kill one another, for want of such convenient instruments of death as we had invented. At other times, the like battles have been fought between the Yahoos of several neighbourhoods, without any visible cause; those of one district watching all opportunities to surprise the next, before they are prepared. But if they find their project has miscarried, they return home, and, for want of enemies, engage in what I call a civil war among themselves. That in some fields of his country there are certain shining stones of several colours, whereof the Yahoos are violently fond: and when part of these stones is fixed in the earth, as it sometimes happens, they will dig with their claws for whole days to get them out; then carry them away, and hide them by heaps in their kennels; but still looking round with great caution, for fear their comrades should find out their treasure.” My master <…> had once, by way of experiment, privately removed a heap of these stones from the place where one of his Yahoos had buried it; whereupon the sordid animal, missing his treasure, by his loud lamenting brought the whole herd to the place, there miserably howled, then fell to biting and tearing the rest, began to pine away, would neither eat, nor sleep, nor work, till he ordered a servant privately to convey the stones into the same hole, and hide them as before; which, when his Yahoo had found, he presently recovered his spirits and good humour, but took good care to remove them to a better hiding place, and has ever since been a very serviceable brute. <…> in the fields where the shining stones abound, the fiercest and most frequent battles are fought, occasioned by perpetual inroads of the neighbouring Yahoos. <…> it was common, when two Yahoos discovered such a stone in a field, and were contending which of them should be the proprietor, a third would take the advantage, and carry it away from them both;” which my master would needs contend to have some kind of resemblance with our suits at law; wherein I thought it for our credit not to undeceive him; since the decision he mentioned was much more equitable than many decrees among us; because the plaintiff and defendant there lost nothing beside the stone they contended for: whereas our courts of equity would never have dismissed the cause, while either of them had any thing left. My master, continuing his discourse, said, “there was nothing that rendered the Yahoos more odious, than their undistinguishing appetite to devour every thing that came in their way, whether herbs, roots, berries, the corrupted flesh of animals, or all mingled together: and it was peculiar in their temper, that they were fonder of what they could get by rapine or stealth, at a greater distance, than much better food provided for them at home. If their prey held out, they would eat till they were ready to burst; after which, nature had pointed out to them a certain root that gave them a general evacuation. “There was also another kind of root, very juicy, but somewhat rare and difficult to be found, which the Yahoos sought for with much eagerness, and would suck it with great delight; it produced in them the same effects that wine has upon us. It would make them sometimes hug, and sometimes tear one another; they would howl, and grin, and chatter, and reel, and tumble, and then fall asleep in the mud.” I did indeed observe that the Yahoos were the only animals in this country subject to any diseases; which, however, were much fewer than horses have among us, and contracted, not by any ill-treatment they meet with, but by the nastiness and greediness of that sordid brute. Neither has their language any more than a general appellation for those maladies, which is borrowed from the name of the beast, and called hnea-yahoo, or Yahoo’s evil; and the cure prescribed is a mixture of their own dung and urine, forcibly put down the Yahoo’s throat. This I have since often known to have been taken with success, and do here freely recommend it to my countrymen for the public good, as an admirable specific against all diseases produced by repletion.

Он слышал от некоторых любознательных гуигнгнмов, что в большинстве стад еху бывают своего рода правители (подобно тому как в наших парках стада оленей имеют обыкновенно своих вожаков), которые всегда являются самыми безобразными и злобными во всём стаде. У каждого такого вожака бывает обыкновенно фаворит, имеющий чрезвычайное с ним сходство, обязанность которого заключается в том, что он лижет ноги и задницу своего господина и поставляет самок в его логовище; в благодарность за это его время от времени награждают куском ослиного мяса. Этого фаворита ненавидит всё стадо, и потому для безопасности он всегда держится возле своего господина. Обыкновенно он остаётся у власти до тех пор, пока не найдётся ещё худшего; и едва только он получает отставку, как все еху этой области, молодые и старые, самцы и самки, во главе с его преемником, плотно обступают его и обдают с головы до ног своими испражнениями. Насколько всё это приложимо к нашим дворам, фаворитам и министрам, хозяин предложил определить мне самому.

He had heard, indeed, some curious Houyhnhnms observe, that in most herds there was a sort of ruling Yahoo (as among us there is generally some leading or principal stag in a park), who was always more deformed in body, and mischievous in disposition, than any of the rest; that this leader had usually a favourite as like himself as he could get, whose employment was to lick his master’s feet and posteriors, and drive the female Yahoos to his kennel; for which he was now and then rewarded with a piece of ass’s flesh. This favourite is hated by the whole herd, and therefore, to protect himself, keeps always near the person of his leader. He usually continues in office till a worse can be found; but the very moment he is discarded, his successor, at the head of all the Yahoos in that district, young and old, male and female, come in a body, and discharge their excrements upon him from head to foot. But how far this might be applicable to our courts, and favourites, and ministers of state, my master said I could best determine.

Мой хозяин упомянул ещё об одной особенности, которая была обнаружена его слугами у некоторых еху и осталась для него совершенно необъяснимой. По его словам, иногда еху приходит фантазия забиться в угол, лечь на землю, выть, стонать и гнать от себя каждого, кто подойдёт, несмотря на то что такие еху молоды, упитаны и не нуждаются ни в пище, ни в питье; слуги никак не могут взять в толк, что с ними такое. Единственным лекарством против этого недуга является тяжелая работа, которая неизменно приводит поражённого им еху в нормальное состояние. На этот рассказ я ответил молчанием из любви к моим соотечественникам, хотя для меня очевидно, что описанное состояние есть зачаток хандры — болезни, которою страдают обыкновенно только лентяи, сластолюбцы и богачи и от которой я взялся бы их вылечить, подвергнув режиму, применяемому в таких случаях гуигнгнмами.

My master likewise mentioned another quality which his servants had discovered in several Yahoos, and to him was wholly unaccountable. He said, “a fancy would sometimes take a Yahoo to retire into a corner, to lie down, and howl, and groan, and spurn away all that came near him, although he were young and fat, wanted neither food nor water, nor did the servant imagine what could possibly ail him. And the only remedy they found was, to set him to hard work, after which he would infallibly come to himself.” To this I was silent out of partiality to my own kind; yet here I could plainly discover the true seeds of spleen, which only seizes on the lazy, the luxurious, and the rich; who, if they were forced to undergo the same regimen, I would undertake for the cure.

Глава VIII

По моим наблюдениям, еху являются самыми невосприимчивыми к обучению животными и не способны ни к чему больше, как только к тасканию тяжестей. Однако я думаю, что этот недостаток объясняется главным образом упрямым и недоверчивым характером этих животных. Ибо они хитры, злобны, вероломны и мстительны; они сильны и дерзки, но вместе с тем трусливы, что делает их наглыми, низкими и жестокими.

By what I could discover, the Yahoos appear to be the most unteachable of all animals: their capacity never reaching higher than to draw or carry burdens. Yet I am of opinion, this defect arises chiefly from a perverse, restive disposition; for they are cunning, malicious, treacherous, and revengeful. They are strong and hardy, but of a cowardly spirit, and, by consequence, insolent, abject, and cruel.

Умеренность, трудолюбие, физические упражнения и опрятность суть вещи, равно обязательные для молодёжи обоего пола; и мой хозяин находил уродливым наш обычай давать самкам воспитание, отличное от воспитания самцов, исключая только ведение домашнего хозяйства; вследствие этого, по его справедливому замечанию, половина нашего населения годна только на то, чтобы рожать детей; доверять же заботу о наших детях таким никчёмным животным, значит, прибавил он, давать лишнее свидетельство нашей дикости. — мысль Свифта обогнала педагогические теории его века

Temperance, industry, exercise, and cleanliness, are the lessons equally enjoined to the young ones of both sexes: and my master thought it monstrous in us, to give the females a different kind of education from the males, except in some articles of domestic management; whereby, as he truly observed, one half of our natives were good for nothing but bringing children into the world; and to trust the care of our children to such useless animals, he said, was yet a greater instance of brutality.

Глава IX

Вопрос, поставленный на обсуждение, был: не следует ли стереть еху с лица земли? Один из членов собрания, высказывавшийся за положительное решение вопроса, привёл ряд сильных и веских доводов в защиту своего мнения. Он утверждал, что еху являются не только самыми грязными, гнусными и безобразными животными, каких когда-либо производила природа, но отличаются также крайним упрямством, непослушанием, злобой и мстительностью; что, не будь за ними постоянного надзора, они тайком сосали бы молоко у коров, принадлежащих гуигнгнмам, убивали бы и пожирали их кошек, вытаптывали бы овёс и траву и совершали тысячу других безобразий. Он напомнил собранию общераспространённое предание, гласившее, что еху не всегда существовали в стране, но много лет тому назад на одной горе завелась пара этих животных, и были ли они порождены действием солнечного тепла на разлагающуюся тину или грязь или образовались из ила и морской пены — осталось навсегда неизвестно; что эта пара начала размножаться, и её потомство скоро стало так многочисленно, что наводнило и загадило всю страну; что для избавления от этого бедствия гуигнгнмы устроили генеральную облаву, в результате которой им удалось оцепить всё стадо этих тварей; истребив взрослых, гуигнгнмы забрали каждый по два детёныша, поместили их в хлевах и приручили, насколько вообще может быть приручено столь дикое животное; им удалось научить их таскать и возить тяжести. В означенном предании есть, по-видимому, много правды, так как нельзя себе представить, чтобы эти создания могли быть «илнгниамши» (или аборигенами страны), — так велика ненависть к ним не только гуигнгнмов, но и всех вообще животных, населяющих страну; и хотя эта ненависть вполне заслужена их злобными наклонностями, все же она никогда бы не достигла таких размеров, если бы еху были исконными обитателями, иначе они давно бы уже были истреблены. Оратор заявил, что гуигнгнмы поступили крайне неблагоразумно, задумав приручить еху и оставив в пренебрежении ослов, красивых, нетребовательных животных, более смирных и добронравных, не издающих дурного запаха и вместе с тем достаточно сильных, хотя и уступающих еху в ловкости; правда, крик их не очень приятен, но всё же он гораздо выносимее ужасного воя еху. <…> мой хозяин внёс предложение, основная мысль которого была внушена ему мной. Он считал, <…> что двое еху, впервые появившиеся в их стране, прибыли к ним из-за моря; что они были покинуты товарищами и, высадившись на берег, укрылись в горах; затем, из поколения в поколение, потомки их вырождались и с течением времени сильно одичали по сравнению со своими одноплеменниками, живущими в стране, откуда прибыли двое их прародителей. <…> Он упомянул о рассказанном ему мной нашем обычае холощения молодых гуигнгнмов с целью сделать их более смирными и заявил, что операция эта легкая и безопасная и что нет ничего постыдного учиться мудрости у животных, например, трудолюбию у муравья, а строительному искусству у ласточки <…>; что операцию эту можно применить здесь к молодым еху и она не только сделает их более послушными и пригодными для работ, но и положит конец в течение одного поколения целому племени, так что не придётся прибегать к лишению их жизни; а тем временем хорошо бы гуигнгнмам заняться воспитанием ослов, которые не только являются животными во всех отношениях более ценными, но обладают ещё тем преимуществом, что могут работать с пяти лет, тогда как еху ни к чему не пригодны раньше двенадцати.

The question to be debated was, “whether the Yahoos should be exterminated from the face of the earth?” One of the members for the affirmative offered several arguments of great strength and weight, alleging, “that as the Yahoos were the most filthy, noisome, and deformed animals which nature ever produced, so they were the most restive and indocible, mischievous and malicious; they would privately suck the teats of the Houyhnhnms’ cows, kill and devour their cats, trample down their oats and grass, if they were not continually watched, and commit a thousand other extravagancies.” He took notice of a general tradition, “that Yahoos had not been always in their country; but that many ages ago, two of these brutes appeared together upon a mountain; whether produced by the heat of the sun upon corrupted mud and slime, or from the ooze and froth of the sea, was never known; that these Yahoos engendered, and their brood, in a short time, grew so numerous as to overrun and infest the whole nation; that the Houyhnhnms, to get rid of this evil, made a general hunting, and at last enclosed the whole herd; and destroying the elder, every Houyhnhnm kept two young ones in a kennel, and brought them to such a degree of tameness, as an animal, so savage by nature, can be capable of acquiring, using them for draught and carriage; that there seemed to be much truth in this tradition, and that those creatures could not be yinhniamshy (or aborigines of the land), because of the violent hatred the Houyhnhnms, as well as all other animals, bore them, which, although their evil disposition sufficiently deserved, could never have arrived at so high a degree if they had been aborigines, or else they would have long since been rooted out; that the inhabitants, taking a fancy to use the service of the Yahoos, had, very imprudently, neglected to cultivate the breed of asses, which are a comely animal, easily kept, more tame and orderly, without any offensive smell, strong enough for labour, although they yield to the other in agility of body, and if their braying be no agreeable sound, it is far preferable to the horrible howlings of the Yahoos.” <…> my master proposed an expedient to the assembly, whereof he had indeed borrowed the hint from me. “He approved <…> that the two Yahoos said to be seen first among them, had been driven thither over the sea; that coming to land, and being forsaken by their companions, they retired to the mountains, and degenerating by degrees, became in process of time much more savage than those of their own species in the country whence these two originals came. The reason of this assertion was, that he had now in his possession a certain wonderful Yahoo (meaning myself) which most of them had heard of, and many of them had seen. He then related to them how he first found me; that my body was all covered with an artificial composure of the skins and hairs of other animals; that I spoke in a language of my own, and had thoroughly learned theirs; that I had related to him the accidents which brought me thither; that when he saw me without my covering, I was an exact Yahoo in every part, only of a whiter colour, less hairy, and with shorter claws. He added, how I had endeavoured to persuade him, that in my own and other countries, the Yahoos acted as the governing, rational animal, and held the Houyhnhnms in servitude; that he observed in me all the qualities of a Yahoo, only a little more civilized by some tincture of reason, which, however, was in a degree as far inferior to the Houyhnhnm race, as the Yahoos of their country were to me; that, among other things, I mentioned a custom we had of castrating Houyhnhnms when they were young, in order to render them tame; that the operation was easy and safe; that it was no shame to learn wisdom from brutes, as industry is taught by the ant, and building by the swallow <…>; that this invention might be practised upon the younger Yahoos here, which besides rendering them tractable and fitter for use, would in an age put an end to the whole species, without destroying life; that in the mean time the Houyhnhnms should be exhorted to cultivate the breed of asses, which, as they are in all respects more valuable brutes, so they have this advantage, to be fit for service at five years old, which the others are not till twelve.”

Глава XI

Как только я вошёл в дом, жена заключила меня в объятия и поцеловала меня; за эти годы я настолько отвык от прикосновения этого гнусного животного, что не выдержал и упал в обморок, продолжавшийся больше часу. Когда я пишу эти строки, прошло уже пять лет со времени моего возвращения в Англию. В течение первого года я не мог выносить вида моей жены и детей; даже их запах был для меня нестерпим; тем более я не в силах был садиться с ними за стол в одной комнате. И до сих пор они не смеют прикасаться к моему хлебу или пить из моей чашки, до сих пор я не могу позволить им брать меня за руку. Первые же свободные деньги я истратил на покупку двух жеребцов, которых держу в прекрасной конюшне; после них моим наибольшим любимцем является конюх, так как запах, который он приносит из конюшни, действует на меня самым оживляющим образом. Лошади достаточно хорошо понимают меня; я разговариваю с ними, по крайней мере, четыре часа ежедневно. Они не знают, что такое узда или седло, очень ко мне привязаны и дружны между собою.

As soon as I entered the house, my wife took me in her arms, and kissed me; at which, having not been used to the touch of that odious animal for so many years, I fell into a swoon for almost an hour. At the time I am writing, it is five years since my last return to England. During the first year, I could not endure my wife or children in my presence; the very smell of them was intolerable; much less could I suffer them to eat in the same room. To this hour they dare not presume to touch my bread, or drink out of the same cup, neither was I ever able to let one of them take me by the hand. The first money I laid out was to buy two young stone-horses, which I keep in a good stable; and next to them, the groom is my greatest favourite, for I feel my spirits revived by the smell he contracts in the stable. My horses understand me tolerably well; I converse with them at least four hours every day. They are strangers to bridle or saddle; they live in great amity with me and friendship to each other.

Глава XII

Итак, любезный читатель, я дал тебе правдивое описание моих путешествий, продолжавшихся шестнадцать лет и свыше семи месяцев, в котором я заботился не столько о прикрасах, сколько об истине. Может быть, подобно другим путешественникам, я мог бы удивить тебя странными и невероятными рассказами, но я предпочёл излагать голые факты наипростейшими способом и слогом, ибо главным моим намерением было осведомлять тебя, а не забавлять. <…> Таким образом, я надеюсь, что с полным правом могу объявить себя писателем совершенно безупречным, у которого никогда не найдут материала для упражнения своих талантов племена возражателей, обозревателей, наблюдателей, порицателей, ищеек и соглядатаев.

Thus, gentle reader, I have given thee a faithful history of my travels for sixteen years and above seven months: wherein I have not been so studious of ornament as of truth. I could, perhaps, like others, have astonished thee with strange improbable tales; but I rather chose to relate plain matter of fact, in the simplest manner and style; because my principal design was to inform, and not to amuse thee. <…> So that I hope I may with justice pronounce myself an author perfectly blameless; against whom the tribes of Answerers, Considerers, Observers, Reflectors, Detectors, Remarkers, will never be able to find matter for exercising their talents.

Например: буря несёт шайку пиратов в неизвестном им направлении; наконец юнга открывает с верхушки мачты землю; пираты выходят на берег, чтобы заняться грабежом и разбойничеством; они находят безобидное население, оказывающее им хороший приём; дают стране новое название, именем короля завладевают ею, водружают гнилую доску или камень в качестве памятного знака, убивают две или три дюжины туземцев, насильно забирают на корабль несколько человек в качестве образца, возвращаются на родину и получают прощение. Так возникает новая колония, приобретённая по божественному праву. При первой возможности туда посылают корабли; туземцы либо изгоняются, либо истребляются, князей их подвергают пыткам, чтобы принудить их выдать своё золото; открыта полная свобода для совершения любых бесчеловечных поступков, для любого распутства, земля обагряется кровью своих сынов. И эта гнусная шайка мясников, занимающаяся столь благочестивыми делами, образует современную колонию, отправленную для обращения в христианство и насаждения цивилизации среди дикарей-идолопоклонников!

For instance, a crew of pirates are driven by a storm they know not whither; at length a boy discovers land from the topmast; they go on shore to rob and plunder, they see a harmless people, are entertained with kindness; they give the country a new name; they take formal possession of it for their king; they set up a rotten plank, or a stone, for a memorial; they murder two or three dozen of the natives, bring away a couple more, by force, for a sample; return home, and get their pardon. Here commences a new dominion acquired with a title by divine right. Ships are sent with the first opportunity; the natives driven out or destroyed; their princes tortured to discover their gold; a free license given to all acts of inhumanity and lust, the earth reeking with the blood of its inhabitants: and this execrable crew of butchers, employed in so pious an expedition, is a modern colony, sent to convert and civilize an idolatrous and barbarous people!

	… двух еху, которых, по преданию, видели много веков тому назад на одной горе в Гуигнгнмии и от которых, по тому же преданию, произошёл весь род этих гнусных скотов; эти двое еху были, должно быть, англичане, как я очень склонен подозревать на основании черт лица их потомства, хотя и очень обезображенных. — эти слова британские издатели в 1735—1922 годах удаляли из-за цензурных соображений
	… the two Yahoos, said to have been seen many years ago upon a mountain in Houyhnhnmland, from whence the opinion is, that the race of those brutes hath descended; and these, for any thing I know, may have been English, which indeed I was apt to suspect from the lineaments of their posterity's countenances, although very much defaced.

С прошлой недели я начал позволять моей жене садиться обедать вместе со мной на дальнем конце длинного стола и отвечать (как можно короче) на немногие задаваемые мной вопросы. Все же запах еху по-прежнему очень противен мне, так что я всегда плотно затыкаю нос рутой, лавандой или листовым табаком. И хотя для человека пожилого трудно отучиться от старых привычек, однако я совсем не теряю надежды, что через некоторое время способен буду переносить общество еху-соседей и перестану страшиться их зубов и когтей. Мне было бы гораздо легче примириться со всем родом еху, если бы они довольствовались теми пороками и безрассудствами, которыми наделила их природа. Меня ничуть не раздражает вид судейского, карманного вора, полковника, шута, вельможи, игрока, политика, сводника, врача, лжесвидетеля, соблазнителя, стряпчего, предателя и им подобных; существование всех их в порядке вещей. Но когда я вижу кучу уродств и болезней как физических, так и духовных, да в придачу к ним ещё гордость, — терпение моё немедленно истощается; я никогда не способен буду понять, как такое животное и такой порок могут сочетаться. У мудрых и добродетельных гуигнгнмов, в изобилии одарённых всеми совершенствами, какие только могут украшать разумное существо, нет даже слова для обозначения этого порока; да и вообще язык их не содержит вовсе терминов, выражающих что-нибудь дурное, кроме тех, при помощи которых они описывают гнусные качества тамошних еху; среди них они, однако, не могли обнаружить гордости вследствие недостаточного знания человеческой природы, как она проявляется в других странах, где это животное занимает господствующее положение. Но я благодаря моему большому опыту ясно различал некоторые зачатки этого порока среди диких еху. Однако гуигнгнмы, живущие под властью разума, так же мало гордятся своими хорошими качествами, как я горжусь тем, что у меня две руки; ни один человек, находясь в здравом уме, не станет кичиться этим, хотя и будет очень несчастен, если лишится одной из них. Я так долго останавливаюсь на этом предмете из желания сделать, по мере моих сил, общество английских еху более переносимым; поэтому я очень прошу лиц, в какой-нибудь степени запятнанных этим нелепым пороком, не отваживаться попадаться мне на глаза. — конец

I began last week to permit my wife to sit at dinner with me, at the farthest end of a long table; and to answer (but with the utmost brevity) the few questions I asked her. Yet, the smell of a Yahoo continuing very offensive, I always keep my nose well stopped with rue, lavender, or tobacco leaves. And, although it be hard for a man late in life to remove old habits, I am not altogether out of hopes, in some time, to suffer a neighbour Yahoo in my company, without the apprehensions I am yet under of his teeth or his claws. My reconcilement to the Yahoo kind in general might not be so difficult, if they would be content with those vices and follies only which nature has entitled them to. I am not in the least provoked at the sight of a lawyer, a pickpocket, a colonel, a fool, a lord, a gamester, a politician, a whoremonger, a physician, an evidence, a suborner, an attorney, a traitor, or the like; this is all according to the due course of things: but when I behold a lump of deformity and diseases, both in body and mind, smitten with pride, it immediately breaks all the measures of my patience; neither shall I be ever able to comprehend how such an animal, and such a vice, could tally together. The wise and virtuous Houyhnhnms, who abound in all excellences that can adorn a rational creature, have no name for this vice in their language, which has no terms to express any thing that is evil, except those whereby they describe the detestable qualities of their Yahoos, among which they were not able to distinguish this of pride, for want of thoroughly understanding human nature, as it shows itself in other countries where that animal presides. But I, who had more experience, could plainly observe some rudiments of it among the wild Yahoos. But the Houyhnhnms, who live under the government of reason, are no more proud of the good qualities they possess, than I should be for not wanting a leg or an arm; which no man in his wits would boast of, although he must be miserable without them. I dwell the longer upon this subject from the desire I have to make the society of an English Yahoo by any means not insupportable; and therefore I here entreat those who have any tincture of this absurd vice, that they will not presume to come in my sight.

Перевод

А. А. Франковский (1928, 1936) на основе П. П. Кончаловского и В. И. Яковенко (1889) — с незначительными уточнениями

О романе

• См. отдельную статью