Битва книг

«Полное и правдивое известие о разразившейся в прошлую пятницу битве древних и новых книг в Сент-Джеймской библиотеке» (англ. A Full and True Account of the Battle Fought Last Friday, Between the Ancient and the Modern Books in St. James's Library) — или «Битва книг» (The Battle of the Books) — аллегорический рассказ-памфлет Джонатана Свифта 1697 или 1698 года на Спор о древних и новых. Впервые опубликован в 1704 году в качестве предисловия к «Сказке бочки».

Цитаты

	Сатира — род зеркала, в котором каждый, кто глядит в него, обычно обнаруживает лица всех, кроме своего собственного; главным образом по этой причине она встречает в свете милостивый приём и мало кого оскорбляет. — Предисловие автора
	Satire is a sort of glass wherein beholders do generally discover everybody's face but their own; which is the chief reason for that kind reception it meets with in the world, and that so very few are offended with it.

С иного мозга лишь единожды можно снять сливки; так пусть же его обладатель собирает их осторожно и экономно расходует свой небольшой запас. Пусть он больше всего остерегается ударов более сильных противников, которые могут взбить весь его ум до состояния дерзкого безрассудства, а нового ума ему неоткуда будет набраться. Ум без знаний — это род сливок, которые за ночь скопляются наверху, и умелая рука может взбить из них крем; но после того как они уже сняты, то, что остаётся внизу, никуда не годится, разве только на пойло для свиней. — там же

There is a brain that will endure but one scumming; let the owner gather it with discretion, and manage his little stock with husbandry; but, of all things, let him beware of bringing it under the lash of his betters, because that will make it all bubble up into impertinence, and he will find no new supply. Wit without knowledge being a sort of cream, which gathers in a night to the top, and by a skilful hand may be soon whipped into froth; but once scummed away, what appears underneath will be fit for nothing but to be thrown to the hogs.

	… говоря по правде, людям редко случается ссориться, когда у них всего вдоволь, а набеги обычно совершаются с севера на юг, то есть от скудости к изобилию. <…> Если говорить языком политических сочинителей, то, наблюдая республику собак (которая в исходном состояний представляется объединением многих), мы обнаружим, что при достатке пищи вся держава находится в состоянии полнейшего мира, а гражданские свары возникают тогда лишь, когда некий собачий вождь захватит большую кость, которую либо делит с немногими, что приводит к олигархии, либо оставляет себе, и тогда устанавливается тирания. То же положение имеет место при несогласиях, какие наблюдаются, когда среди них объявится сука в течке. Ибо, поскольку право обладания принадлежит всем (а в столь деликатном случае невозможно утвердить собственность), ревность и подозрительность распространяются с такою силой, что всё собачье государство данной улицы ввергается в состояние открытой войны всех против всех
	… to speak naturally, it very seldom happens among men to fall out when all have enough; invasions usually travelling from north to south, that is to say, from poverty to plenty. <…> For, to speak in the phrase of writers upon politics, we may observe in the republic of dogs, which in its original seems to be an institution of the many, that the whole state is ever in the profoundest peace after a full meal; and that civil broils arise among them when it happens for one great bone to be seized on by some leading dog, who either divides it among the few, and then it falls to an oligarchy, or keeps it to himself, and then it runs up to a tyranny. The same reasoning also holds place among them in those dissensions we behold upon a turgescency in any of their females. For the right of possession lying in common (it being impossible to establish a property in so delicate a case), jealousies and suspicions do so abound, that the whole commonwealth of that street is reduced to a manifest state of war, of every citizen against every citizen, till some one of more courage, conduct, or fortune than the rest seizes and enjoys the prize: upon which naturally arises plenty of heart-burning, and envy, and snarling against the happy dog. Again, if we look upon any of these republics engaged in a foreign war, either of invasion or defence, we shall find the same reasoning will serve as to the grounds and occasions of each; and that poverty or want, in some degree or other (whether real or in opinion, which makes no alteration in the case), has a great share, as well as pride, on the part of the aggressor.
	— , пока некто один, более храбрый, умелый или удачливый, чем прочие, не захватит добычу и не насладится ею вполне, после чего вся злость и рычание остальных обращаются против счастливого пса. Точно так же, если мы станем рассматривать одну из таких республик, находящихся в состоянии войны, всё равно — наступательной или оборонительной, то обнаружим, что основанием и причиною раздора служат те же самые соображения и что действия зачинщика распри во многом обусловлены тою или иною степенью бедности или нужды (неважно, действительной или мнимой), равно как и гордыней.

Раздор этот впервые возник <…> по поводу крохотного клочка земли, лежащего и находящегося на одной из двух вершин горы Парнас, из которых более высокой и обширной, видимо, с незапамятных времён спокойно владели некие жители, именуемые Древними, а другою владели Новые. Эти последние, недовольные своим положением, направили к древним посланцев с жалобой на чрезвычайное неудобство, причиняемое высокой частью Парнаса, которая заслоняет им вид, особенно на восток, а потому, во избежание войны, предлагали следующий выбор: либо Древние соблаговолят переместиться со всем своим достоянием на более низкую вершину, которую Новые милостиво им уступят, а сами перейдут на их место, либо же реченные Древние разрешат Новым прибыть с лопатами и мотыгами и срыть реченную вершину до того уровня, какой те сочтут удобным. На это Древние ответили, что никак не ожидали получить подобное послание от колонии, которой сами же милостиво разрешили расположиться в столь близком соседстве. Что же касается их собственного местопребывания, они здесь коренные жители и всякие разговоры об их переселении или какой-либо иной уступке им попросту непонятны. А если высота горы с их стороны заслоняет Новым вид, то они этого устранить не в силах, но предлагают тем подумать, не вознаграждается ли с лихвою данный недостаток (буде таковой существует) тенью и укрытием, какие он доставляет.

This quarrel first began <…> about a small spot of ground, lying and being upon one of the two tops of the hill Parnassus; the highest and largest of which had, it seems, been time out of mind in quiet possession of certain tenants, called the Ancients; and the other was held by the Moderns. But these disliking their present station, sent certain ambassadors to the Ancients, complaining of a great nuisance; how the height of that part of Parnassus quite spoiled the prospect of theirs, especially towards the east; and therefore, to avoid a war, offered them the choice of this alternative, either that the Ancients would please to remove themselves and their effects down to the lower summit, which the Moderns would graciously surrender to them, and advance into their place; or else the said Ancients will give leave to the Moderns to come with shovels and mattocks, and level the said hill as low as they shall think it convenient. To which the Ancients made answer, how little they expected such a message as this from a colony whom they had admitted, out of their own free grace, to so near a neighbourhood. That, as to their own seat, they were aborigines of it, and therefore to talk with them of a removal or surrender was a language they did not understand. That if the height of the hill on their side shortened the prospect of the Moderns, it was a disadvantage they could not help; but desired them to consider whether that injury (if it be any) were not largely recompensed by the shade and shelter it afforded them.

… в итоге разногласий вспыхнула продолжительная и упорная война, поддерживаемая с одной стороны решимостью и бесстрашием некоторых вождей и их союзников, а с другой — многочисленностью войска, непрерывно пополняемого при всяком поражении новобранцами. В ходе этой распри были исчерпаны целые реки чернил, и злоба обеих партий неизмеримо возросла. Здесь следует заметить, что во всех битвах учёных мужей главным метательным средством служат чернила, переносимые особым снарядом, именуемым перо, и доблестные воины с каждой стороны с равным умением и свирепостью мечут в противника бесконечное число этих перьев, словно сражаются дикобразы. Пагубная эта жидкость была составлена её изобретателем из двух снадобий, а именно из желчи и купороса, дабы они своими горечью и ядом не только отвечали в какой-то мере духу сражающихся, но и разжигали бы его. А коль скоро греки, когда после битвы они никак не могли решить, кто же всё-таки победил, имели обыкновение воздвигать трофеи с обеих сторон, и побеждённые бывали довольны тем, что несут равные издержки и тем самым сохраняют своё достоинство (похвальный древний обычай, успешно возрождённый недавно в военном искусстве), то и учёные мужи после жестокого и кровавого спора также вывешивают с обеих сторон свои трофеи, сколь бы худо ни обернулась для них распря. На этих трофеях пространно начертаны обстоятельства дела: полное и беспристрастное описание битвы, из чего явствует, что победа досталась той самой партии, которая их водрузила.

… so this difference broke out into a long and obstinate war, maintained on the one part by resolution, and by the courage of certain leaders and allies; but, on the other, by the greatness of their number, upon all defeats affording continual recruits. In this quarrel whole rivulets of ink have been exhausted, and the virulence of both parties enormously augmented. Now, it must be here understood, that ink is the great missive weapon in all battles of the learned, which, conveyed through a sort of engine called a quill, infinite numbers of these are darted at the enemy by the valiant on each side, with equal skill and violence, as if it were an engagement of porcupines. This malignant liquor was compounded, by the engineer who invented it, of two ingredients, which are, gall and copperas; by its bitterness and venom to suit, in some degree, as well as to foment, the genius of the combatants. And as the Grecians, after an engagement, when they could not agree about the victory, were wont to set up trophies on both sides, the beaten party being content to be at the same expense, to keep itself in countenance (a laudable and ancient custom, happily revived of late in the art of war), so the learned, after a sharp and bloody dispute, do, on both sides, hang out their trophies too, whichever comes by the worst. These trophies have largely inscribed on them the merits of the cause; a full impartial account of such a Battle, and how the victory fell clearly to the party that set them up.

В самом высоком углу большого окна обитал паук, который раздулся до огромных размеров, уничтожив несметное множество мух, чьи останки валялись перед воротами его дворца, подобно человеческим костям перед пещерой великана. Дороги к его замку, согласно новым приёмам фортификации, были преграждены рогатками и палисадами. Миновав несколько дворов, вы попадали в центр, откуда могли видеть самого владельца в его жилище с окнами, выходившими каждое на одну из дорог, и дверями, служившими для вылазок за добычей и для обороны. В этих хоромах он прожил уже немалый срок в мире и довольстве, не страшась опасности ни для своей особы от ласточек сверху, ни для своего дворца от метлы снизу, когда судьбе было угодно принести туда бродячую пчелу, и её любопытству открылось разбитое стекло в окне; она влетела внутрь, полетала туда-сюда, а затем случайно села на одну из наружных стен паучьей крепости, которая, не выдержав необычной тяжести, опустилась до самого основания. Трижды пыталась пчела пробиться дальше, и трижды всё сооружение сотряслось. Паук, сидевший внутри, ощутив ужасное содрогание, решил поначалу, что наступила конечная гибель естества или что Вельзевул со всеми своими легионами пришёл отомстить за смерть многих тысяч подданных, коих убил и пожрал его супостат. Всё же напоследок, набравшись храбрости, он решил вылезть наружу, навстречу своей судьбе. Между тем пчела выпросталась из тенет и, расположившись в безопасности на некотором расстоянии, принялась чистить крылья, освобождая их от клочь ев паутины. Тогда паук отважился выглянуть; увидав пробоины, развал и разрушения в своей крепости, он чуть было не помешался; бушевал и бранился как сумасшедший и так раздулся, что едва не лопнул. Наконец, разглядев пчелу (а они знали друг друга в лицо), он рассудительно вывел причины из следствий. «Разрази тебя чума, — сказал он, — беспутная шлюха! Ты, что ли, учинила эту дьявольскую кутерьму? Ослепла ты, что ли, будь ты проклята? Уж не думаешь ли ты, что мне нечего делать (чёрт бы тебя побрал!), кроме как чинить да прибирать после твоей задницы?» — «Славно сказано, приятель, — ответствовала пчела, которая уже успела очиститься и была расположена шутить. — Даю тебе честное слово, что вовек не приближусь к твоему жилью; отродясь не влезала в такую мерзость». — «Негодная, — отвечал паук, — кабы не древний обычай нашего рода, запрещающий выходить навстречу врагу, я б тебя выучил правилам приличия». — «Успокойся, прошу тебя, — сказала пчела, — не то ты израсходуешь свои внутренности, а они, насколько могу судить, тебе ещё весьма понадобятся при починке дома». — «Ах ты дрянь! — возразил паук. — Полагаю, тебе следовало бы относиться с большим почтением к особе, которую весь свет ставит не в пример выше тебя». — «Поистине, — сказала пчела, — такое сравнение весьма похоже на шутку; не будешь ли ты столь любезен, чтобы поведать мне, какие доводы угодно приводить всему свету в столь многообещающем споре». Тогда наук, раздувшись, принял позу диспутанта и начал спор в подлинно полемическом духе, с твёрдым намерением быть грубым и злым, настаивать на собственных доводах, не обращая ни малейшего внимания на ответы или возражения противной стороны и оставаясь решительно предубеждённым против всяких уступок. «Я не унижусь настолько, — сказал он, — чтобы сравнивать себя с таким негодным созданием. Что ты такое, как не бродяга без очага и крова, без роду и племени, кому от рождения достались лишь пара крыльев да жужжалка! Чтобы существовать, ты повсеместно грабишь природу — разбойница полей и садов, — и готова обокрасть и крапиву и фиалку — лишь бы поживиться. Тогда как я — существо домашнее с природным достоянием, сокрытым внутри меня. Этот прекрасный замок (свидетельство моих успехов в математике) я целиком построил своими руками и все материалы извлёк из собственной особы». «Я рада, — ответила пчела, — слышать твоё признание, что по крайней мере мои крылья и голос достались мне честным путём; ибо тогда, очевидно, своими полетами и музыкой я обязана одним лишь небесам; а Провидение никогда бы не наградило меня двумя такими дарами, если бы не назначило их для благороднейших целей. В самом деле, я навещаю все полевые и садовые цветы, но та дань, какую я взимаю с них, обогащает меня, не нанося никакого ущерба ни их красоте, ни аромату, ни вкусу».

For upon the highest corner of a large window, there dwelt a certain spider, swollen up to the first magnitude by the destruction of infinite numbers of flies, whose spoils lay scattered before the gates of his palace, like human bones before the cave of some giant. The avenues to his castle were guarded with turnpikes and palisadoes, all after the modern way of fortification. After you had passed several courts you came to the centre, wherein you might behold the constable himself in his own lodgings, which had windows fronting to each avenue, and ports to sally out upon all occasions of prey or defence. In this mansion he had for some time dwelt in peace and plenty, without danger to his person by swallows from above, or to his palace by brooms from below; when it was the pleasure of fortune to conduct thither a wandering bee, to whose curiosity a broken pane in the glass had discovered itself, and in he went, where, expatiating a while, he at last happened to alight upon one of the outward walls of the spider’s citadel; which, yielding to the unequal weight, sunk down to the very foundation. Thrice he endeavoured to force his passage, and thrice the centre shook. The spider within, feeling the terrible convulsion, supposed at first that nature was approaching to her final dissolution, or else that Beelzebub, with all his legions, was come to revenge the death of many thousands of his subjects whom his enemy had slain and devoured. However, he at length valiantly resolved to issue forth and meet his fate. Meanwhile the bee had acquitted himself of his toils, and, posted securely at some distance, was employed in cleansing his wings, and disengaging them from the ragged remnants of the cobweb. By this time the spider was adventured out, when, beholding the chasms, the ruins, and dilapidations of his fortress, he was very near at his wit’s end; he stormed and swore like a madman, and swelled till he was ready to burst. At length, casting his eye upon the bee, and wisely gathering causes from events (for they know each other by sight), “A plague split you,” said he; “is it you, with a vengeance, that have made this litter here; could not you look before you, and be d---d? Do you think I have nothing else to do (in the devil’s name) but to mend and repair after you?” “Good words, friend,” said the bee, having now pruned himself, and being disposed to droll; “I’ll give you my hand and word to come near your kennel no more; I was never in such a confounded pickle since I was born.” “Sirrah,” replied the spider, “if it were not for breaking an old custom in our family, never to stir abroad against an enemy, I should come and teach you better manners.” “I pray have patience,” said the bee, “or you’ll spend your substance, and, for aught I see, you may stand in need of it all, towards the repair of your house.” “Rogue, rogue,” replied the spider, “yet methinks you should have more respect to a person whom all the world allows to be so much your betters.” “By my troth,” said the bee, “the comparison will amount to a very good jest, and you will do me a favour to let me know the reasons that all the world is pleased to use in so hopeful a dispute.” At this the spider, having swelled himself into the size and posture of a disputant, began his argument in the true spirit of controversy, with resolution to be heartily scurrilous and angry, to urge on his own reasons without the least regard to the answers or objections of his opposite, and fully predetermined in his mind against all conviction. “Not to disparage myself,” said he, “by the comparison with such a rascal, what art thou but a vagabond without house or home, without stock or inheritance? born to no possession of your own, but a pair of wings and a drone-pipe. Your livelihood is a universal plunder upon nature; a freebooter over fields and gardens; and, for the sake of stealing, will rob a nettle as easily as a violet. Whereas I am a domestic animal, furnished with a native stock within myself. This large castle (to show my improvements in the mathematics) is all built with my own hands, and the materials extracted altogether out of my own person.” “I am glad,” answered the bee, “to hear you grant at least that I am come honestly by my wings and my voice; for then, it seems, I am obliged to Heaven alone for my flights and my music; and Providence would never have bestowed on me two such gifts without designing them for the noblest ends. I visit, indeed, all the flowers and blossoms of the field and garden, but whatever I collect thence enriches myself without the least injury to their beauty, their smell, or their taste.”

Последнее время Эзоп терпел весьма варварское обращение вследствие странного проявления человеколюбия хранителя библиотеки, который вырвал его титульную страницу, жестоко изуродовал половину листов и накрепко приковал его цепью к полке Новых. Находясь там и обнаружив вскоре, что распря разгорается, Эзоп призвал на помощь всё своё искусство и начал преображаться, принимая тысячи форм. Наконец, когда он принял обличье осла, хранитель решил, что ошибся, и благодаря этой хитрости Эзоп получил возможность проскользнуть к Древним <…>. «Спорщики, — сказал он, — <…> составьте свои планы с каким угодно искусством и умением, но если ваш материал — всего лишь нечистоты, извлечённые из собственных кишок (нутра новых умов), то воздвигнутое сооружение в конечном счёте окажется паутиной, чья долговечность, как и любых паучьих сетей, зависит от того лишь, сколько времени удастся ей оставаться забытой, незамеченной или сокрытой в тёмном углу. Каковы бы ни были претензии Новых, никакого своего искусства, насколько помню, они не создали, если только не считать их большой способности к сатире и сваре, весьма близких по своей природе и сути к паучьему яду; и как бы они ни уверяли, будто извлекают ядовитую слюну исключительно из самих себя, в действительности они пополняют свой яд, пожирая паразитов и гадов нынешнего века. Что же касается нас, Древних, то мы вместе с пчелой довольствуемся тем, что считаем своими только крылья и голос, то есть наш полёт и язык. Всё же остальное, чем мы владеем, добыто бесконечными трудами и поисками и проникновением во все уголки природы; разница же состоит в том, что вместо нечистот и яда мы предпочитаем наполнять наши ульи мёдом и воском и тем самым одаряем человечество двумя сокровищами: сладостью и светом».

Æsop <…> had been of late most barbarously treated by a strange effect of the regent's humanity, who had torn off his title-page, sorely defaced one half of his leaves, and chained him fast among a shelf of Moderns. Where, soon discovering how high the quarrel was likely to proceed, he tried all his arts, and turned himself to a thousand forms. At length, in the borrowed shape of an ass, the regent mistook him for a Modern; by which means he had time and opportunity to escape to the Ancients <…>. “The disputants,” said he, “<…> erect your schemes with as much method and skill as you please; yet, if the materials be nothing but dirt, spun out of your own entrails (the guts of modern brains), the edifice will conclude at last in a cobweb; the duration of which, like that of other spiders' webs, may be imputed to their being forgotten, or neglected, or hid in a corner. For anything else of genuine that the Moderns may pretend to, I cannot recollect; unless it be a large vein of wrangling and satire, much of a nature and substance with the spiders' poison; which, however they pretend to spit wholly out of themselves, is improved by the same arts, by feeding upon the insects and vermin of the age. As for us, the Ancients, we are content with the bee, to pretend to nothing of our own beyond our wings and our voice: that is to say, our flights and our language. For the rest, whatever we have got has been by infinite labour and search, and ranging through every corner of nature; the difference is, that, instead of dirt and poison, we have rather chosen to till our hives with honey and wax; thus furnishing mankind with the two noblest of things, which are sweetness and light.”

	Парацельс вёл эскадрон метателей ночных горшков, сошедших со снежных гор Ретии.
	Paracelsus brought a squadron of stinkpot-flingers from the snowy mountains of Rhætia.

… страна злокозненной богини по имени Критика. Она обитала на вершине снежной горы на Новой Земле; там и нашёл её Мом в пещере, простёртую на своей добыче — несметной груде изодранных книг. По правую руку от неё восседало Невежество — её отец и супруг, слепой от старости; по левую — Гордыня, её мать, одевавшая милую дщерь в клочья бумаги, которые сама нарвала. Ещё была там её сестра — Мнение, с завязанными глазами, быстроногая и упрямая да притом ещё и капризная и постоянно переменчивая. Рядом играли её чада: Бахвальство и Бесстыдство, Глупость и Тщеславие, Самоуверенность, Педантство и Грубость. На пальцах богини были когти, как у кошки; строением головы, ушами и голосом она напоминала осла; зубы у неё давно уже выпали, а глаза были повёрнуты внутрь, будто она смотрела только на самое себя; питалась она избытком собственной желчи; её селезёнка была столь велика, что выпирала вперёд, словно огромное вымя, с которого свисали наросты в виде сосцов, а к ним жадно припала толпа отвратительных чудищ, и, что замечательнее всего, объём селезёнки увеличивался быстрее, чем высасывание могло его уменьшить. <…> «Это я, — промолвила она, — дарую мудрость младенцам и идиотам; благодаря мне дети перемудрят своих родителей, вертопрахи станут политиками, а школьники — философами; благодаря мне ведут свои споры студенты, достигая глубин познания, а умники из кофеен, подвигнутые мною, умудряются править стиль автора и выставлять напоказ малейшие его ошибки, не понимая ни слова ни в самом предмете, ни в языке. Благодаря мне юнцы растрачивают свой разум, как и состояние, не успев обрести его. Это я упразднила власть разума и знания над поэзией и сама заняла их место».

… the region of a malignant deity called Criticism. She dwelt on the top of a snowy mountain in Nova Zembla; there Momus found her extended in her den, upon the spoils of numberless volumes, half devoured. At her right hand sat Ignorance, her father and husband, blind with age; at her left, Pride, her mother, dressing her up in the scraps of paper herself had torn. There was Opinion, her sister, light of foot, hood-winked, and head-strong, yet giddy and perpetually turning. About her played her children, Noise and Impudence, Dulness and Vanity, Positiveness, Pedantry, and Ill-manners. The goddess herself had claws like a cat; her head, and ears, and voice resembled those of an ass; her teeth fallen out before, her eyes turned inward, as if she looked only upon herself; her diet was the overflowing of her own gall; her spleen was so large as to stand prominent, like a dug of the first rate; nor wanted excrescences in form of teats, at which a crew of ugly monsters were greedily sucking; and, what is wonderful to conceive, the bulk of spleen increased faster than the sucking could diminish it. <…> “It is I” (said she) “who give wisdom to infants and idiots; by me children grow wiser than their parents, by me beaux become politicians, and schoolboys judges of philosophy; by me sophisters debate and conclude upon the depths of knowledge; and coffee-house wits, instinct by me, can correct an author’s style, and display his minutest errors, without understanding a syllable of his matter or his language; by me striplings spend their judgment, as they do their estate, before it comes into their hands. It is I who have deposed wit and knowledge from their empire over poetry, and advanced myself in their stead.”

	Доблестный лучник завертелся от мучительной боли, и смерть, подобно звезде высшего воздействия, вовлекла его в свой вихрь.
	The torture of the pain whirled the valiant bow-man round till death, like a star of superior influence, drew him into his own vortex.

	Доспехи Бентли были составлены из тысячи несообразных кусков, и когда он шел, сухо громыхали, словно падали свинцовые листы, внезапно сорванные порывом ветра с крыши колокольни.
	Bentley <…> armour was patched up of a thousand incoherent pieces, and the sound of it, as he marched, was loud and dry, like that made by the fall of a sheet of lead, which an Etesian wind blows suddenly down from the roof of some steeple.

	Как искусный повар, когда ему надо зажарить пару куликов, насаживает на железный вертел нежные тушки обоих и тесно прижимает к рёбрам их ножки и крылышки, вот так была пронзена насквозь чета друзей, и они пали вместе, единые в жизни и единые в смерти, настолько единые, что Харон ошибся бы, приняв обоих за одного, и переправил через Стикс за полцены.
	As when a skilful cook has trussed a brace of woodcocks, he with iron skewer pierces the tender sides of both, their legs and wings close pinioned to the rib; so was this pair of friends transfixed, till down they fell, joined in their lives, joined in their deaths; so closely joined that Charon would mistake them both for one, and waft them over Styx for half his fare.

Перевод

Ю. Д. Левин, 1955, 1987

О памфлете

Отчётливо выявляет взгляды Свифта на роль искусства и науки вставной эпизод — спор пчелы и паука. Паук ограничен своим тёмным углом, он с большим искусством плетёт паутину по всем законам математики, вытягивая нить из самого себя. Пчела прорывает эту паутину — ей нужен широкий, вольный простор, она нуждается в цветах, чтобы добывать мёд и воск, т. е. сладость и свет для людей. Свифт выступает против узкого, отграничивающегося от жизни педантизма, за науку и литературу, несущую людям широту мысли, радость и свет знания. — вероятно, на основе его статьи «Сатира и реализм Свифта», 1936

— Михаил Заблудовский, «Свифт», [1941]