Пятая, и последняя, книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля

«Пятая, и последняя, книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля» (фр. Le Cinquième et dernier livre des faits et dits héroïques du bon Pantagruel) — пятая книга романа-эпопеи Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Впервые издана 1564 году, через 11 лет после его смерти, очевидно, кем-то дописана.

Цитаты

Мы спросили у мэтра Эдитуса, отчего, несмотря на то что все разновидности почтенных этих птиц представлены здесь в изобилии, папец всего лишь один. На это он нам ответил, что таково было извечное установление и фатальное предопределение небесных светил: от клирцов рождаются священцы и инокцы, однако ж, как это бывает у пчёл, без плотского соития. От священцов рождаются епископцы, от епископцов — пригожие кардинцы; иной кардинец, если только дни его не прервёт смерть, может превратиться в папца, папец же обыкновенно бывает только один, подобно тому как в пчелиных ульях бывает только одна матка, а в мире есть только одно солнце. <…> по имеющимся у него сведениям, полученным от Робера Вальбренга, который был здесь проездом из Африки, сюда должна прилететь ещё и шестая разновидность — так называемые капуцины, самые унылые, самые тощие и самые несносные из всех разновидностей, какие только на острове этом представлены. — Это в обычаях Африки — производить на свет все новых и новых чудищ, — заметил Пантагрюэль. — глава III

Lors demandasmes à maistre Aeditue veu la multiplication de ces vénérables oiseaux en toutes leurs especes, pourquoy là n’estoit qu’un Papegaut. Il nous respondit que telle estoit l’institution première, & fatale destinee des estoilles. Que des Clergaux naissent les Prestregaux & Monagaux sans compagnie charnelle, comme fait entre les abeilles d’vu ieune toreau accoustré selon l’art & pratique d’Aristaeus. Des Prestregaux naissent les Euesgaux, d’iceux les beaux Cardingaux, & les Cardingaux si par mort n’estoient preuenus finissoient en Papegaut : & n’en est ordinairement qu’un, comme par les ruches des abeilles n’y a qu’un roy, & au monde n’est qu’un soleil. <…> il auoit eu aduertissement par Robert Valbringue, qui par là n’agueres estoit passé en reuenant du pays d’Affrique, que bien tost y deuoit auoler une sexte espece lesquels il nommoit Capucingaux, plus tristes, plus maniaques, & plus sascheux qu’espece qui sust en toute l’Isle. Affrique, dist Pantagruel, est coustumiere tousiours choses produire nouuelles & monstrueuses.

— … откуда у вас берутся клирцы. — Все они — птицы перелётные, и прибывают они к нам из дальних стран, — отвечал Эдитус, — одни — из чрезвычайно обширной страны под названием Голодный день, другие же — из страны западной под названием Насслишкоммного. Оттуда клирцы ежегодно слетаются к нам целыми стаями, покидая отцов, матерей, друзей и родичей своих. Вот каков там обычай: когда в стране Насслишкоммного в каком-нибудь знатном доме народится слишком много детей, всё равно — мужеского или женского пола, то если бы каждый из них получил свою долю наследства, как того хочет разум, требует природа и велит господь бог, дом был бы разорен. Потому-то родители и сбывают их с рук на наш остров, даже если они обитатели острова Боссара, <…> от слова боссю, то есть горбатый, дети-то ведь у них почти что все горбатые, кривые, хромые, однорукие, подагрики, уроды и калеки, даром бременящие землю. — Этот обычай, — молвил Пантагрюэль, — прямо противоположен соблюдавшимся в былое время правилам посвящения девушек в весталки <…>. — Больше всего их летит к нам из страны Голодный день, коей нет конца-краю: когда населяющим сей остров асафиям грозит такое не слишком приятное удовольствие, как голодовка, то ли от нехватки пищи, то ли от неумения и нежелания хоть что-нибудь делать, заниматься каким-либо благородным искусством или почтенным ремеслом, верой и правдой служить честным людям; когда им не везет в любви; когда они, потерпев неудачу в своих предприятиях, впадают в отчаяние; когда они, совершив какое-нибудь гнусное преступление, скрываются от позорной казни, то все они слетаются сюда на готовенькое: прилетят тощие, как сороки, — глядь, уж разжирели, как сурки. Здесь они в полной безопасности, неприкосновенности и на полной свободе. — глава IV

… возле нас опустилось двадцать пять, а то и тридцать птиц <…>. Оперение их меняло окраску час от часу, подобно коже хамелеона или же цветку триполия и тевкриона. И у всех под левым крылом был знак в виде двух диаметров, делящих пополам круг, или же линии, перпендикулярной к прямой. Знак этот был почти у всех одинаковой формы, но цвета разного: у одних — белого, у других — зелёного, у третьих — красного, у четвёртых — фиолетового, у пятых — голубого. — Кто они такие и как они у вас называются? — осведомился Панург. — Это метисы, — отвечал Эдитус, — зовём же мы их командорами, то бишь обжорами, — у вас к их услугам многое множество ломящихся от снеди обжорок. — Сделайте милость, заставьте их спеть, — сказал я, — нам бы хотелось послушать их голоса. — Они никогда не поют, — отвечал старикан, — зато едят за двоих. — А где же их самка? — спросил я. — Самок у них нет, — отвечал тот. — Почему же они в таком случае покрыты коростою и изъедены дурной болезнью? — ввернул Панург. — Дурной болезнью эта порода птиц часто болеет, оттого что она общается с флотом… — глава V

— Сделайте одолжение, выпейте, — от этого вы только лучше прокашляетесь! Выпьем раз, и другой, и третий, и так до девяти: non zelus, sed charits! — глава VII

— Бей, круши, убивай и умерщвляй всех королей и государей на свете, хочешь — ударом из-за угла, хочешь — ядом, ну, словом, как тебе вздумается, изгони ангелов с небес, — все эти грехи папец тебе отпустит. Но не трогай ты священных этих птиц, если только тебе дороги жизнь, благосостояние и благополучие как твои собственные, так и друзей и родичей твоих, живых и мёртвых, а равно и далёких твоих потомков, коим также тогда придётся худо. — глава VIII

— Взявший взятку <…> от взятки погибнет, и так оно всегда и бывает. Отцы нынешних Пушистых Котов сожрали тех добрых дворян, которые, как приличествовало их званию, посвящали свой досуг соколиной и псовой охоте, дабы этими упражнениями подготовить и закалить себя на случай войны. <…> Души этих самых дворян, как уверяет Цапцарап, после их смерти переселились в кабанов, оленей, косуль, цапель, куропаток и других животных, коих они всю свою жизнь любили и искали. А Пушистые Коты не довольствуются тем, что разрушили и пожрали их замки, земли, владения, поместья, доходы и барыши, — они ещё посягают на душу и кровь покойных дворян после их смерти! — глава XIV

Ils donques <…> de corruption viuent, en génération périront. Par la vertu dieu c’est cela, leurs pères mangèrent les bons gentils-hommes qui par raison de leur estat s’exerçoient à la vollerie, & à la chasse pour plus estre en temps de guerre escorts & ia endurcis au trauail. <…> Ie ne fuis pas clerc, mais on me l’a dit, ie le croy. Les âmes d’iceux, sélon l’opinion de Grippe-minaud, après leur mort entrent en sangliers, cerfs, cheureaux, hérons, perdrix, & autres tels animaux, lesquels auoient, leur première vie durante, tousiours aimez & cherchez. Ores ces Chats-fourrez auoir leurs chasteaux, terres, dommaines, possessions, rentes & reuenus destruit & deuoré, encores leurs cherchent-ils le sang & l’ame en l’autre vie.

— Это путешествие дристунов — мы только и делаем, что портим воздух, пукаем, какаем, считаем ворон и ни черта не делаем. Клянусь главою господней, это не по мне: если я не совершу какого-нибудь геройского поступка, я не могу заснуть. — глава XV

	— Клянусь священными яичками папы… — глава XVI
	Par les saincts couillons du Pape…

	Во всей Босе не найдётся такого человека, который целым возом сена сумел бы заткнуть мне задний проход. — глава XIX
	N’y a homme, pour tous taire, en Beauce, qui bien ne m’eust auec une charrete de soin estouppé le trou du cul.
	— Панург

Один лекарь был окружён множеством женщин, образовавших два ряда: один ряд составляли девицы белолицы, истинные чаровницы, любезницы, прелестницы, готовые, как мне показалось, ко всем услугам, а другой — старухи, беззубые, с гноящимися глазами, морщинистые, почерневшие, труповидные. Пантагрюэлю пояснили, что лекарь сей переплавляет и омолаживает старух, которые благодаря его искусству превращаются в таких вот девушек, а между тем девушки эти тоже были старухами, но он их как раз сегодня переплавил и полностью восстановил их былую красоту, формы, изящество, рост и телосложение, какими они отличались, когда им было лет по пятнадцать — шестнадцать, — восстановил всё, за исключением пяток, пятки же у них становятся не в пример короче, нежели в пору их ранней юности. Вот отчего, омолодившись, они при встречах с мужчинами выказывают необычайную покорность и, даром времени не теряя, падают на спину. — глава XXI

Четвёртые долго толкли в мраморной ступке наждак, который у вас называется пемзой, и таким путём извлекали из него воду и изменяли его состав. <…> Девятые ловили сетями ветер, а вместе с ветром и преогромных раков. Я видел, как некий юный сподизатор ловко добывал из дохлого осла газы и потом продавал их по пять су за локоть. Другой гноил сехаботов. Лакомое, должно полагать, блюдо! Панурга, однако ж, препаскудным образом вырвало при виде некоего ахашдарпнина, гноившего целую лохань человеческой мочи в лошадином навозе, смешанном с изрядным количеством христианского дерьма. Экий невежа! А прислужник нам пояснил, что дистиллированною этою жидкостью он поит королей и великих князей и продлевает им веку на добрый туаз, а то и на целых два. <…> Иные из ничего творили нечто великое, а великое обращали в ничто. <…> В углу сада я встретил четырех человек, о чём-то ожесточённо споривших и готовых вцепиться друг дружке в волосы; осведомившись о причине распри, я узнал, что вот уже четыре дня, как они обсуждают три важные сверхфизические проблемы, от решения коих они ожидали золотых гор. Первая проблема касалась тени невыхолощенного осла; вторая — дыма от фонаря; третья — козьей шерсти: шерсть это или не шерсть. Кроме того, как нам стало известно, они не усматривают ничего невероятного в том, что два противоречивых суждения могут быть истинны по модусу, форме, фигуре, а также во времени. Между тем парижские софисты скорее перейдут в другую веру, чем признают это положение. — глава XXII

… королева [Квинта] ничего не жевала, и не потому, чтобы у неё не было хороших, крепких зубов, и не потому, чтобы кушанья, которые ей подавались, не нужно было разжёвывать, — просто-напросто таков был её нрав и обычай. Кушанья сначала пробовали прегусты, потом за них принимались масситеры и преграциозно их разжёвывали, глотка же у них была на подкладке из алого атласа с золотыми прожилками и прошивками, а зубы из прекрасной белой слоновой кости, и вот, отлично разжевав такими зубами любое кушанье, они вводили его королеве прямо в желудок через воронку из чистого золота. Ещё мы узнали, что испражнялся за неё тоже кто-нибудь другой. — глава XXIII

Если верна мысль Аристотеля, утверждавшего, что отличительной особенностью существа одушевлённого является способность самопроизвольно двигаться, то дороги на острове Годос — существа одушевлённые. В самом деле, дороги там ходят, как живые, и есть среди них дороги блуждающие, вроде планет, дороги проходящие, дороги скрещивающиеся, дороги пересекающиеся. Я заметил, что путешественники часто задают местным жителям вопрос: «Куда идёт эта дорога? А вон та?» А им отвечают: «К такому-то приходу, к такому-то городу, к такой-то реке». И путники, избрав нужную им дорогу, без особых трудов и усилий прибывают к месту своего назначения <…>. Всем известно, однако ж, что нет на свете ничего совершенного и нигде нет полного блаженства, а потому и здесь, как мы узнали, существует порода людей, подкарауливающих дороги и трамбующих мостовые, и бедные дороги боятся их и избегают, как разбойников. Люди эти подкарауливают идущие дороги и ловят их, как волков, арканом или же, как бекасов, сетями. — глава XXVI

— … стоптанный этот башмак <…> сам признаётся, что именно во время поста он с ног до головы бывает замаран скверною блуда, каковое обстоятельство все добрые и сведущие медики объясняют тем, что ни в какое другое время года не поедается столько будящей чувственное влечение пищи, сколько постом, как-то: бобов, гороху, фасоли, турецкого гороху, луку, орехов, устриц, сельдей… — <…> я склонен думать, — молвил Пантагрюэль, — что добрый папа, установитель Великого поста, дозволил потреблять перечисленные вами кушанья, как способствующие продолжению человеческого рода, именно в ту пору, когда естественное тепло исходит из центра тела, где его задерживали зимние холода, и распространяется по всем членам, точно сок по дереву, а навело меня на эту мысль вот что: в туарских метрических книгах число детей, родившихся в октябре и ноябре, превышает число детей, родившихся в течение остальных десяти месяцев; так вот, если отсчитать столько-то месяцев назад, то выйдет, что октябрьские и ноябрьские дети были сотворены, зачаты и зарождены постом. — <…> приходский священник в Жамбе приписывал такое огромное количество беременностей отнюдь не постной пище, а всем этим горбатым сборщикам-захребетникам, патлатым проповедникам да засратым исповедникам: пост — это их время, они и давай стращать блудливых мужей, что те, мол, не больше чем в трёх туазах от когтей Люциферовых. Напуганные мужья перестают дёргать горничных девушек и возвращаются к жёнам. <…> — Пост порождает всевозможные заболевания, это настоящий рассадник, подлинное гнездилище и средоточие всех недугов. Примите также в соображение, что от поста не только гниёт тело, но и беснуется душа. Это такое время, когда черти в лепёшку расшибаются, когда ханжи забирают власть, когда у святош не жизнь, а сплошной праздник, самое для них раздолье: всякие там заседания, увещания, отпущения, исповеди, бичевания, анафематствования. — глава XXIX

… навстречу нам вышел большой флакон (наш Фонарь назвал его — дракон), губернатор Божественной Бутылки, в сопровождении храмовой стражи, сплошь состоявшей из французских пузырьков. — глава XXXV

— Ты что, одурел или на тебя порчу навели? — спросил брат Жан. — Глядите, глядите, да у него изо рта пена! Слышите, слышите, как он рифмоплётствует? Право, он бесноватый. Глаза под лоб закатил, ни дать ни взять дохлая коза. — глава XLVI

Глава XI

… в Застенке <…> нас по приказу Цапцарапа, эрцгерцога Пушистых Котов, схватили и взяли под стражу единственно потому, что кто-то из наших поколотил в Прокурации некоего ябедника. Пушистые Коты — животные преотвратительные и преужасные: они питаются маленькими детьми, а едят на мраморе. <…> Шерсть у них растёт не наружу, а внутрь; в качестве символа и девиза все они носят раскрытую сумку, но только каждый по-своему: одни обматывают её вокруг шеи вместо шарфа, у других она висит на заду, у третьих — на брюхе, у четвёртых — на боку, и у всех свои тайные на то причины. Когти у них длинные, крепкие и острые, и если к ним в лапы что попадётся, то уж не вырвется. Иные носят на голове колпаки с четырьмя бороздками или же с гульфиками, иные — колпаки с отворотами, иные — ступковидные шапки, иные — нечто вроде саванов.

— Помяните моё слово — слово честного оборванца: ежели вам удастся прожить ещё шесть олимпиад и два собачьих века, то вы увидите, что Пушистые Коты без кровопролития завладеют всей Европой и сделаются обладателями всех ценностей её и богатств, — разве уж какое-нибудь их поколение внезапно лишится имущества и состояния, неправедно ими нажитого. Среди них царствует секстэссенция, с помощью которой они всё хватают, всё пожирают и всё загаживают. Они вешают, жгут, четвертуют, обезглавливают, умерщвляют, бросают в тюрьмы, разоряют и губят всё без разбора, и доброе и дурное. Порок у них именуется добродетелью, злоба переименована в доброту, измена зовётся верностью, кража — щедростью. Девизом им служит грабёж, одобряемый всеми, за исключением еретиков, и во всех случаях жизни их не покидает сознание собственного величия и непогрешимости.

Когда же мы повернули назад, то оказалось, что дверь заперта, и тут нам сказали, что войти-то сюда легко, как в Аверн, а выйти трудно, и что без пропуска и разрешения нас не выпустят на том основании, что с ярмарки уходят не так скоро, как с базара, и что ноги у нас в пыли. Совсем, однако ж, худо нам пришлось, когда мы попали в Застенок, ибо за пропуском и разрешением мы принуждены были обратиться к самому безобразному из всех кем-либо описанных чудищ. Звали его Цапцарап. Ни с кем не обнаруживал он такого разительного сходства, как с химерой, сфинксом, Цербером или же с Осирисом, как его изображали египтяне, а именно — с тремя сросшимися головами: головою рыкающего льва, лающего пса и воющего волка, причём все эти головы обвивал дракон, кусающий собственный хвост, а вокруг каждой из них сиял нимб. Руки у него были все в крови, когти, как у гарпии, клюв, как у ворона, зубы, как у четырёхгодовалого кабана, глаза, как у исчадья ада, и всё тело его покрывала, ступковидная шапка с помпонами в виде пестиков, так что видны были только когти. <…> За сиденьем эрцгерцога красовалось изображение старухи в очках, державшей в правой руке чехол от серпа, а в левой — весы. Чаши весов представляли собою две бархатные сумки, из коих одна, доверху набитая мелочью, опустилась, другая же, без всякого груза, высоко поднялась. Сколько я понимаю, то было олицетворение Цапцарапова правосудия…

Глава XVII

… двинулись к острову Раздутому <…>. У всех островитян были вздутые животы, и все лопались от жира; и ещё мы здесь заметили то, чего нигде больше не наблюдалось, а именно: они распарывали себе кожу, чтобы выпустить жир, точь-в-точь как щеголи у нас в Турени разрезают верх штанов, чтобы выпустить тафту, и делали они это, по их словам, не из тщеславия или же кичливости, а просто потому, что иначе, мол, кожа не выдержит. Благодаря этому они внезапно становились выше ростом, — так садовники подрезают молоденькие деревца, чтобы они скорее росли. Неподалеку от гавани стоял кабачок, <…> а возле него собралась толпа раздутого народа всякого пола, возраста и состояния, и это навело нас на мысль, что здесь готовится великое торжество и пиршество. Оказалось, однако ж, что все эти люди созваны на обжирание хозяина, — вот почему сюда с великою поспешностью стекались близкие и дальние родственники и свойственники. <…> нам сообщили, что хозяин трактира, при жизни великий шутник, великий обжора, великий охотник до лионских пирожков, великий лясоточитель, не вылезавший <…> из-за стола, десять лет подряд беспрестанно лопался от жира, ожирел окончательно и теперь по местному обычаю оканчивает свои дни обжираясь, оттого что ни брюшина, ни кожа, столько лет вспарываемая, не могут уже более прикрывать и придерживать его кишки, и в конце концов они у него вываливаются наружу, как вываливается у бочки днище. <…> раздался сильный, оглушительный взрыв, точно могучий дуб раскололся пополам, и тут нам пояснили, что обжирание наступило и что взрыв этот был предсмертным пуком трактирщика. По сему обстоятельству мне припомнился досточтимый шательерский аббат, тот самый, который никогда не резвился со своими горничными nisi in pontificalibus: друзья и родные всё приставали к нему, чтобы он бросил на старости лег своё аббатство, но аббат так прямо и объявил: перед тем как лечь, он, мол, ни за что не разоблачится, и последним-де звуком, который издаст его высокопреподобие, будет не простой, но аббатский пук.

Перевод

Н. М. Любимов, 1961, 1973