Фельетоны Михаила Зощенко

Здесь процитированы фельетоны Михаила Зощенко. См. также раздел в авторском сборнике «Личная жизнь» (1934). Некоторые были перепечатаны в сборниках 1940 года «1935—1937» и «1937—1939».

Цитаты

	… литература <…> — это производство, равное по вредности, быть может, только лишь изготовлению свинцовых белил.
	— «Литературные анекдоты», [1963]

1920-е

У начальника станции Бежецк помер делопроизводитель отдела. Испугался начальник станции. «Вот, думает, клюква. Чего я теперь с помершим человеком делать буду? А ну — придёт охрана труда… „Ага, скажет, мёртвые души у вас имеются! Померших тружеников эксплуатируете?..“» Растерялся совсем начальник станции. Думал, думал — и написал такую бумажку: «В отдел труда. Согласно отношения нач. 5-го отдела за № 7864, вследствие смерти делопроизводителя вверенного мне отдела. Шариков Ефим уволен с 21.1 с. г.»

— «Комар носа не подточит», 1923

Шут её знает, какая это комиссия… И решила она, как пишет нам корреспондент, «проверить стойкость, бдительность и расторопность вооруженных сторожей». <…> Так вот, приехала комиссия на станцию и, «глубокомысленно насупившись, чуть дыша, пробралась комиссия к вагонам… И как крысы, один за другим, шасть под вагон…» Сидят под вагонами и ждут. Вдруг сторож идёт. — Ишь ты, — сказал один из комиссии, — не спит ведь, подлец! — Нет, — сказал другой, — не спит. И винтовка, братцы, сзади полощется… Жалко. Зря приехали… — Братцы, — зашептал третий, — а ежели бы нам на деле проверить стойкость и бдительность сего сторожа? И едва сторож дошёл до вагона, как комиссия «с гиканьем, визгом и криком «руки вверх» накинулась на оторопевшего сторожа». Стойко защищался сторож, бил направо и налево, но разве справишься с комиссией? Одолела комиссия сторожа, скрутила ему руки и довольна. Как говорится — хоть и рыло в крови, а наша взяла.

— «Несколько слов в защиту начальников», 1923

Чего только люди не делают с испугу! Вот, например, ПЧ-13 Р.-У. ж. д. услышал, что едет комиссия, испугался, заторопился и сломал поскорее «плохую уборную около казармы красноармейцев. Но не засыпал её и не закрыл, куда и свалились 1 ребёнок 7 л. служ. Иванова 1 телёнок . . . . » . . . . . » 2 поросёнка . . » . . . . . » 1 жеребёнок . . » . . . . . » Иванов <…> в это время побежал разыскивать ПЧ-13, который забился под кровать и долго не хотел оттуда выходить, боясь встретиться с комиссией. А чудак! Чего он боялся? На наш взгляд, во всём виновата комиссия — ну можно ли так пугать человека?

— «С перепугу», 1923

… ждановские мужики. Это очень дико отчаянные мужики. Дорвались они <…> до трактора. И трактор этот им теперь вроде автомобиля, только что без гудка. Истинная правда. Чуть, знаете, они напьются маленько — сейчас велят трактор им предоставить. Ну и катаются на ём, что ответственные. Председатель, подлая его душа, тоже ежедневно катается. <…> А касаемо свадеб в Ждановке и говорить не приходится. Молодых обязательно даже на тракторе развозят. Гостей тоже. А ведь гость, ежели он клюкнувши, он обязательно блюёт на трактор. Разве ж это мыслимое дело — блевать на трактор?

— «Дорвались», 1925

	Скажем — один парнишка плюнул на стенку для блезиру. Другой плюнул. Третий плюнул. Десять плюнуло, и, глядишь, — не стена, а болото. Грибки растут. Мокрицы, например, резвятся. Каракатицы ползают. И вообще, значит, износилось помещение, и требуется до зарезу его ремонтировать.
	— «Хитёр человек», 1925

В наше переходное время, в наши скромные дни жил был товарищ Гоголь <…>. Большие вещи — разные там «Мёртвые души» и «Старосветские помещики» — всё это хорошо и отлично, но недостаточно. Главное, что свободной профессией попахивает. И пописывал бы Николай Васильевич разные мелочишки. <…> Единственно, пожалуй, пришлось бы Гоголю пострадать от современной критики. Показала бы ему наша дорогая критика кузькину мать. Критическую статью о творчестве товарища Гоголя мы представляем в наши дни примерно в таком виде: Ещё один (О творчестве тов. Гоголя) Это что за фигура? Это откуда такое появилось? Это кто же дозволил ему появиться? Мало у нас великих писателей, так вот ещё какая-то персона лезет! Нуте-ка, возьмём эту персону да рассмотрим, какая под ей подложена база. И может ли он, этот самый Гоголь, видеть разные важные проблемы? И есть ли у него, у подлеца, нормальный классовый взгляд или, между прочим, у его заместо взгляда — курица нагадила и вообще мелкобуржуазная стихия? Сейчас мы ему, чёрту лохматому, припаяем. Не читали ещё его вещиц, но чувствуем, что припаяем. Потому нельзя иначе, чтоб не припаять. Выпущает, главное, чёрт лохматый, общее собрание сочинений, огребает, наверное, громадные деньжищи, тратит бумагу, в то время как кооперации продукты заворачивать не во что, и ещё ходит Гоголем. А пущай-ка лучше ответит, вносил ли он, курицын сын, налог за последнее окладное полугодие? И чем он занимался до 17-го года? Тоже писатель!

— «Товарищ Гоголь», 1926

	В летнее время для удобства публики необходимо поставить специальные автоматы, которые за небольшую сумму могли бы выдавать гуляющей публике удостоверения о браке и разводе. <…> Муж поссорился, скажем, со своей супругой: кому нести бутылку пива, — взял и без всяких драм и трагедий развёлся у аппарата.
	— «Брачный аппарат „Тустеп“», 1928

	Оно, конечно, борьба с алкоголем — это передовой вопрос. <…> Оно, конечно, серьёзному алкоголику эта борьба особого беспокойства не доставит. Ну, предположим, в одном месте пивнушку закрыли — можно, скажем, в другую смотаться, ежели у кого ноги есть и в кармане ежели кое-чего гремит.
	— «Не забавно», 1928

Была-находилась недалеко от станции лавка гражданина Фёдора Балуева. <…> Частник, одним словом, в этом населённом месте раскинул свои сети и заманивал туда покупателей. Кровь сосал. И вот раз однажды, в субботу вечером — возьми и загорись этот частник. <…> один гражданин-любитель побежал на своих ногах до этой пожарной команды. <…> Ихний брандмейстер говорит: — Довольно вам странно, гражданин, орать. <…> Кто горит? Балуев горит? А кто есть Балуев? Кооперация? Балуев есть частник. Ну, и пущай его горит. Чище воздух будет. А вы, говорит, товарищ, не нарушайте тут классовой линии своими криками. Не то знаешь чего бывает. Гражданин-любитель, конечно, сконфузился за свою отсталую идеологию и поскорее смылся. — в том году вошёл в сборник «Дни нашей жизни»

— «Пожар», 1928

	Чистота — святое дело. Ежели человек чисто помытый, ежели у него вдобавок галстух на груди болтается, то и мыслишки у него не те. Он более солидно держится и в грязь на улице не ложится.
	— «Чёрт возьми!», 1928

Чуть что — нам завсегда в нос тычут ихнюю чистоту. И которые товарищи приезжают с германских городов — те все очень ахают. — Очень, говорят, чисто! Прямо по улицам ходить неприятно. Сору нет, окурков не видать, и лошади вроде как приучены терпеть — не марают улицу. <…> Немцы безмундштучные папироски курят и сигарки сосут. Откуда у них могут быть окурки? А восторженные товарищи этого не учитывают. Нахваливают. Тоже и лошади. У них заместо лошадей всё больше таксомоторы ходят. Тут и пачкать нечем.

— «Рассуждение об иностранцах», 1928

	Это заместо жалования выдают разные вещицы. <…> Так сказать, чем придётся. Сеном. Соломой. Гвоздями. Слонами. И так далее.
	— «Всюду жизнь», 1928

• см. «Музыкальный антракт», 1928

1930-е

Приехал на Сясьский бумажный комбинат один ответственный работник. Ну, конечно, увидел там горы мусора, грязи и кустарщину. Его главным образом удивило, что там нет даже подъездных путей. А там шлак и колчеданные сгарки вывозят, поругиваясь, от печей на тачках, вручную. Ну и, конечно, сваливают всё тут же. Цельные горы образовались. Прямо Альпы. Ну, конечно, разные комиссии и перекомиссии создали. Решили узкоколейку построить. Выписали вагонетки, пятое, десятое. Ну, закипела работа. Начали расчищать путь для прокладки рельсов. И вдруг видят — под горой мусора какие-то, чёрт возьми, рельсы виднеются, доисторические, что ли. Очень удивились. Начали копать дальше. Пардон. Видят — чудесные рельсы проложены и на них вагонетки стоят. Пардон. Что такое? Видят — готовый подъездной путь имеется. И целый состав чудных, хорошеньких вагонеток. Тут поднялись крики «бис» и «ура». Оказалось, не надо тратить народные соки — денежки. Всё в порядке, путь готов, поезжайте. Тогда стали думать, как это случилось. Главное-то — фабрика новая. Всего пущена к десятой годовщине. А позабыли, чего у них имеется. Ну, конечно, мы понимаем — текучесть состава и склонность погрязней жить, но всё же, братцы, оно как-то не того. Знаете что? Копайте дальше. Чёрт его знает, чего ещё можете обнаружить. Может, там у вас под горой мусора целая бумажная фабрика заболталась.

— «Счастливый случай» (впервые: «Копайте дальше»), 1934

Как только ударяет лето, так многие хлопочут на юг попасть. Они думают, что приедут на юг, искупаются в Чёрном море — и они снова молоды и прекрасны. И все болезни и ненормальности у них ушли. А которые молодые, те, я даже не знаю, о чём они думают. Многие, я так думаю, из озорства на юг едут. Хотят поглядеть, как и чего там бывает. А через это они затрудняют курорты. Стесняют движение. Суетню разводят. И чахоточным через это трудней на юг попадать. Главное, всё больше едут молодые, здоровые, горластые. Чуть что — они в Крым собираются. И в кармане у них три копейки, а они как-то такое едут. Прямо удивительно глядеть, как у людей преломляется энергия.

— «Порицание Крыму», 1935

… не допускайте меня на крымских автобусах ездить. Главное, стоит у вокзала, представьте себе, маленькая, мизерная машина. И со стороны, пока в неё не сядешь, думаешь, что в эту машину ну человек шесть может сесть. Каково же берёт удивление, когда начинается посадка. Тогда выясняется, что только на одну скамейку шесть человек садится. А там скамеек бесчисленное множество. И даже у них как-то такое бывает, что, например, все сидящие в одном московском вагоне — все умещаются в этом автобусе. После этого начинается художественная поездка по южному побережью. Вдобавок у многих дети на руках. Один непременно с козой едет. Он её на руках держит. И она от страха всех бодает на поворотах. Но ему об этом сказать нельзя, поскольку он, может быть, выполняет сельскохозяйственный план. А некоторые заместо коз и детей держат на коленях узелки и корзинки. И всё это подпрыгивает во время художественного пути. Но это подпрыгивают мелкие вещи. А багаж где-то отдельно подпрыгивает. А для нервного человека такое отдельное путешествие от вещей тоже как-то морально тяжело переносить. Всё время думаешь: а где же, собственно говоря, вещи. И не то что ты боишься, что их сопрут, но думаешь: наверно, твою корзинку в Мисхор завезли и после разных формальностей её тебе выдадут в конце лета.

— там же

	Прикинув в своей голове эту фразу «Абра са се кно», я решаюсь сделать перевод с языка поэзии бюрократизма на повседневный будничный язык прозы. И у меня получается: «Обратитесь в соседнее окно».
	— «Благие порывы», 1937

Когда совершается какое-нибудь грандиозное событие, — ну, там завоевание Северного полюса, мировой рекорд на планере или, наконец, беспосадочный перелёт в Америку, — то чувствуешь себя, с одной стороны, счастливым, а с другой стороны — несчастным, незначительным, мизерным, кусочком глины, получающим благоухание от соседства с розой. <…> на душе неловко становится, что этого ещё не бывает на нашем, как говорится, литературном Парнасе. Конечно, душевно страдаешь от этих дел, потому что тоже хочется сделать что-нибудь исключительное, полезное и достойное нашего времени, как это не раз бывает у лётчиков. Нет, говоря фигурально, перелёты на литературном Парнасе у нас тоже есть. Может быть, они не такие чересчур грандиозные, как у тех. А может быть, и нет у нас таких точных приборов, какие бывают у лётчиков. И через это не видать, кто куда летит и на какой высоте он находится. <…> Конечно, критик — это тоже вроде как отчасти научный прибор. Но одно дело — бездушная машина, а другое дело — человек с его нежной душой, склонной к простуде, к насморку, к чиханию, к смене настроения и так далее. Предположим, кто-нибудь у нас полетел под самые небеса со своим литературным товаром. Кругом литературные облака. Туман. Ветер. Что-то в морду моросит. Вдруг какой-нибудь там зритель, поглядевши в бинокль, восклицает: — Этот-то куда, глядите, залетел. Бальзак и то туда не летал. Тут сразу среди зрителей начинается разногласие. Один говорит: — Да, высоко летит, и пропеллер, глядите, у него вертится. Другой говорит: — Летит-то он летит, но только он антихудожественно летит. Третий говорит: — Вообще, по-моему, он не летит, а просто он висит не самостоятельно, к чему-то себя привязавши. Четвёртый говорит: — Тургенев и то выше летал. Пятый говорит: — Вообще гоните его к чёрту вниз. Он только коптит небо своим присутствием. Услышавши эти слова, наш лётчик, делая в это время мёртвые петли над кровлей своего родного дома, падает к чёрту вниз, так и не поняв, что было с ним. <…> И читатель, законно рассердившись, говорит: <…> — Этот обормот выше своего стула приподняться не может. Никаких горизонтов нам не открывает. И только он масло и деньги на себя зря тратит. Нет, профессия у нас не так интересна, как другие профессии. Единственный её плюс — это то, что все, кто хотел, имели счастье в ней поработать. У лётчиков, говорят, строго. Там, говорят, и близоруких не принимают, и у которых сердце с перепугу замирает <…>. А у нас в своё время как увидят, бывало, что человек перо до некоторой степени умеет в руках держать, так его под духовой оркестр несут и с почётом сажают за стол. И он что-то такое пишет от всего сердца. Как может. А может он плохо. И даже, прямо скажем, совсем не может. <…> Может быть, критики <…> скажут своё веское слово, почему наступили у нас сумерки на Парнасе.

— «На Парнасе», 1937

… я научился читать по вывескам. Бывало, шестилетним шпингалетом иду по улице и по складам читаю: «Детский рай», ресторан «Медведь», чайная «Весёлая долина» и так далее. И представьте себе, научился читать и до сих пор, как говорится, не забываю эти свои научные достижения. Конечно, в настоящее время научиться по вывескам было бы много трудней. В другой раз глядишь на вывеску, будучи уже, как говорится, взрослым оболтусом, и вроде как не понимаешь, что к чему. В другой раз даже мысль отказывается работать в данном направлении. По-моему, некоторые вывески могут даже создать тревожное состояние у ребёнка. Не скажу, что ребёнок от этого заболеет или станет умственно отсталым, но некоторая тень может лечь на неокрепший мозг. Особенно озадачивают такие вывески, например: «Рай-жилстройброй» или «Кройбейшвей». <…> Хотя в последнее время на этом фронте восторжествовал здравый смысл. И многие магазины стали по-человечески называться: мясо, хлеб, булки, баранки, груши и так далее. Вот это хорошо, <…> да не совсем. Уж если магазин «Булки, баранки», то все магазины во всём городе носят тоже название «Булки, баранки». <…> Многие покупатели сами от себя окрестили булочные и дали им названия. <…> население волей-неволей прибегает к тёмному прошлому, чтобы разобраться, какой где магазин. И по этой мелкой причине называют магазин по фамилии бывшего купца и булочника. <…> почти все рестораны так и называются: рестораны. А хотелось, чтобы они имели своё единственное какое-нибудь заманчивое название, создающее настроение и жажду жизни.

— «О вывесках», 1938

1940-е

	А пиджак был ещё ничего себе. И даже, может быть, сам Форд не погнушался бы носить его во время затемнения.
	— «Коммерческая операция», 1940

— … хотя б за полчаса вы предупредили жильцов о закрытии. <…> Могли бы записку под воротами вывесить. Вот это было бы культурное обслуживание жильцов на базе взаимного понимания. Управдом говорит: — Конечно, записку можно было бы вывесить, но тогда бы эту записку прочли все жильцы без разбору. А среди них, как вам известно, имеются неаккуратные плательщики, лодыри и прочий недоброкачественный элемент. А я не намерен их культурно обслуживать.

— «Научная аномалия», 1940

	Нечуткий человек наш управдом. У нас была мечта превратить наш дворик в парк. Но управдом отклонил наш проект. Он сказал: — После войны делайте с моим двором что хотите. Хоть пересыпьте его в карманы. А сейчас я вам не позволю лопатой его копать. Тут не окопы. Тут дом. Значение которого ноль в масштабе современной войны.
	— «Берегитесь!», 1943

Зимой у нас в Н. не было топлива. Нет, <…> топлива было много. Но оно лежало за городом. По подсчёту научных сил, там имелось топлива минимум на сорок лет. <…> Всё-таки не так холодно на душе, когда знаешь, что столько припасли. <…> При наличии транспорта, я так думаю, это топливо непременно стали бы вывозить. И тогда что-нибудь и перепало бы населению. В декабре жильцы нашего дома сходили в горсовет. Обратились к председателю. Сказали ему: дескать, топливо за городом, лежит себе, мокнет; разрешите, дескать, на саночках вывезти малую толику для своих низменных потребностей. Председатель на нас рассердился. Он сказал: — Или вы очумели, или я не знаю, что с вами! Где это видано — расхватывать топливо неорганизованным порядком?! В настоящее время мы печатаем ордера на получение дров. Через неделю мы вам выдадим эти ордера. И по ним вы получайте дрова, когда мы их подвезём. Один из жильцов, малодушно вздохнув, сказал: — А если не подвезёте? <…> — Если не подвезём, тогда имейте мужество с достоинством нести невзгоды во время войны. В конце декабря население города стало сносить заборы. Стало заборами топить печки. Председатель горсовета прямо ахнул, когда увидел такую картину. И он отдал распоряжение — разобрать все заборы, сложить их в кучу на пустыре с тем, чтоб весной снова опоясать сады заборами. <…> И поставили охрану. Однако население не растерялось. Перестроив свои ряды, население стало топить печки деревьями. Чудные деревья исчезали с бульваров и с улиц, спиленные по ночам неизвестной преступной рукой. Председатель горсовета прямо схватился руками за голову, увидев гибель панорамы чудесного города. Он сказал: — С этим злом будем бороться со всей энергией. Усилили охрану. И патрули стали ходить по городу. В первую же ночь задержано было на месте преступления сто шестьдесят граждан. Среди них оказался городской судья, спиливший дерево перед зданием суда. На суде судья сказал: — У меня годовалый ребёнок. Он топливо себе требует. Без этого разве я стал бы пилить это дерево? Тогда ещё больше усилили охрану. И пилка деревьев почти прекратилась. Однако население и тут не растерялось. Стали разбирать лестницы, сараи, общественные уборные и так далее. Боже мой! Что было бы, если б зима продолжалась бы год подряд?! Но тут ударила весна. И председатель горсовета вздохнул свободно. <…> Он сказал: — Зима была чертовски трудная, но мы с честью вышли из положения. Поработали неплохо.

— «Наступает зима», 1943

	Крошечные деревянные грузовички, от которых колёсики тотчас отлетают, как перепуганные воробьи.
	— «О маленьких для больших», 1944