Цитаты о Владимире Георгиевиче Сорокине

Здесь представлены цитаты других людей о Владимире Сорокине и его творчестве в целом. Его часто сопоставляют с Виктором Пелевиным.

1990-е

Владимир Сорокин владеет всеми стилями советской литературы <…>. Из-за этого у Сорокина и нет собственного стиля: он произвольно комбинирует «чужие слова», используя их как строительный материал. <…> Тема Сорокина — самосознание литературы, а не жизни. <…> Автор, обнажая границы стилевого поля, демонстрирует главный принцип авангарда: искусство всегда условность. <…> Сорокин ту же непопулярную в России истину — нельзя смешивать искусство и жизнь — переводит на язык прозы. Поэтому он не пародирует, а тонко стилизует штампы советской литературы, раскрывая тем самым их искусственное происхождение. Так читателю предлагают ещё один принцип авангарда: любой стиль не может жить вечно, он историчен, а значит, способен отмирать. <…> До тех пор, пока типичным для советской прозы языком излагаются типичные для неё же ситуации, мы не видим противоречия между формой и содержанием. Но вот содержание исчезло, а форма осталась — и тут же делается очевидной её способность к самостоятельному существованию. <…> Ведущие писатели нашего столетия, <…> чтобы воссоздать мир во всей его полноте, включали в свои произведения и то, что нам непонятно в нём. <…> Сегодня, как пишет критик Михаил Эпштейн, <…> «реальность теряет зримость и антропоморфность». Она «не вмещается в человечески освоенные формы». <…> Вот таким нечеловекоподобным искусством и занимается Владимир Сорокин. <…> можно привлечь аналогию из математики. В ней существуют понятия, не имеющие смысла в реальном мире, например, мнимое число <…>. Тем не менее математики, пользуясь тем, <…> приходят к вполне внятным ответам <…>. Никогда писатели вроде Сорокина не станут кумирами массового читателя. Ведь они занимаются тем, что сегодня кажется никому не нужным. Но <…> авангард — всегда на передовой, без него невозможно было бы движение вперёд.

— Пётр Вайль и Александр Генис, «Поэзия банального и поэтика непонятного. Владимир Сорокин», 1990

	Его по-прежнему печатают с адским трудом и тяжёлыми последствиями для тех органов, которые на такое дело всё же решаются.
	— Пётр Вайль, Александр Генис, «Вести из онкологической клиники», 1992

	… самый странный и самый многообещающий писатель современной России.
	— Александр Генис, «Мерзкая плоть», 1992

• см. Александр Генис, «Чузнь и жидо», сентябрь 1997

Сорокин начинал как писатель-медиум. <…> Как принципиальный не-автор он был по определению невинен, сколь бы чудовищные речевые массы не протекали сквозь него. Струение симптомов не переходило в диагноз, не поддавалось морализации. Невыгодная в практическом плане, неавторская позиция 80-х была этически безупречной. Но СССР растворился, репрессия утратила былую брутальность, массовидная речь выдохлась, а литература стала профессией. Удержать неавторскую позицию в чистом виде стало невозможным, и из медиумической скорлупы стал вылупливаться новый автор — Владимир Сорокин-2.

— Михаил Рыклин, «Борщ после устриц. Археология вины в «Hochzeitsreise» В. Сорокина», 1 ноября 1997

Обнажение изнанки коллективной речи — фирменный знак раннего Сорокина. Он принадлежит к числу тех редких в истории литературы скрипторов (в письме прежде всего что-то записывающих, переписывающих), которым изначально открылось нечто настолько существенное, что оно обречено на повторение. Собственно, об этом существенном — о насильственности коллективной речи, о её деструктивном потенциале — знали многие, но Сорокин первым начал работать с эти контекстом систематически. <…> Явление тела у Сорокина всегда происходит неожиданно, как извержение вулкана. <…> писатель сознаёт себя канализационной трубой, через которую прокачивают каловые массы коллективного бессознательного. Когда коллективные тела вступают в эпоху распада, писатель-медиум пытается работать с продуктами этого распада так же, как делал это раньше. Здесь, однако, возникает… трудность: в фазе распада эти тела одновременно самопародийны и открывают в себе такие запасы нерастраченного цинизма, что из их дистанционного созерцателя писатель рискует превратиться в их соперника и конкурента.

— Михаил Рыклин, «Медиум и Автор», 20 марта 1998

	Сорокин есть жрец, магик, а его тексты — оккультное исследование. Разговоры о постмодернизме совершенно неуместны — даже русский концептуализм, с таким блеском деконструированный Сорокиным, далеко не исчерпывается постмодернизмом.
	— Михаил Вербицкий, «Ведро живых вшей», 1998

Сорокинский текст это литературность как таковая, мясо письма, вполне равнодушное к своей собственной семантике, инфинитив дискурсивности. Но поскольку дискурсивность реализуется только в чьей-то речи и поскольку всякий субъект речи транслирует самость, а авторство всегда заражено идеей абсолюта, последовательное следование литературе оборачивается насилием и полным расхерачиванием машины желаний. В поисках зон, свободных от смыслов, Сорокин много внимания уделяет испражнениям, как самой несемантизированной универсалии <…>. Другой способ достичь чистого письма без трения — впадание в чужие дискурсы, в готовые типы речи <…>. чтение Сорокина похоже на длинный-длинный секс уже за пределами страсти или на сильный трип, в котором странно сочетаются пронзительная ясность и сермяжная тупизна. <…> Сорокин при этом удивительно красив, несколько заторможен в жестах и речи, похож на настоящего русского писателя-помещика и очень артистично ест и пьёт. Может быть, это последний человек, о котором можно сказать — Великий Русский Писатель.

— Вячеслав Курицын, «Владимир Сорокин», 1999

[У] Владимира Сорокина <…> очень много слов. <…> Терминообразных, придуманных, сленговых, матерных. Экспроприированных у разных писателей, мемуаристов, политиков, философов. Мёртвых. Так как других слов любимец пожилых германских славистов, безвозрастных составителей газетной светской хроники и юных продвинутых интеллектуалов попросту не знает. И знать не хочет. И никак не может допустить их существования. О том и пишет свой многолетний довольно длинный текст.

— Андрей Немзер, «Не всё то вздор, чего не знает Митрофанушка», 1999

2000-е

Принося в жертву собственную индивидуальность и отвергая претензии какого-либо дискурса на истинность и самоценность, Сорокин использует и присваивает энергию, высвобождаемую агонией узнаваемого стиля, а маска его демонической безучастности сродни маске пчеловода, выскребающего мед, собранный пчелами. Сорокин эксплуатирует энергию смерти.<…> Его естественным образом привлекают только те объекты, которые в состоянии аккумулировать энергию смерти — именно эта энергия истекает в процессе переворота, композиционной перверсии, когда вторая, постсимуляционная часть повествования начинает жить по семантическим законам насилия и зауми.

— Михаил Берг, «Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе», 2000

… о ком это? — нескончаемая вереница («очередь»!) разных обыкновенных людей прошлого («прошлое» здесь — чистая условность, время у Сорокина всегда в скобках) <…>. У них один язык, одна музыка, одни песни, одна поэзия, один — пусть многократно меняющийся и повторённый в разных версиях — ландшафт и один — от позапрошловековой помещичьей усадьбы до современного бандитского притона — образ жизни. Они — разные, но только акциденциально. Эссенциально они — одно. Это одно я бы, вместе с Игорем Смирновым (хотя не точно в его формулировке), обозначил словом «психизм», психизм как вся сумма реакций, интенций, <…> как не-сознание. Все они — комки психизма в растворе никем не отрефлексированной жизни. Вот тут, можно было бы подумать, Сорокин будет «сознавать за них», станет их сознанием, так сказать. Ничего подобного! Сорокин никогда бы не стал предаваться столь пошлому занятию. <…> Сорокин придумал <…> или, если хотите, создал общую конструкцию <…> для всех его сюжетов. Он, исходя из того, что все эти «комки психизма» всегда одни и те же, взял сачок и вытащил их из мутного раствора жизни, заполняющего «аквариум времени». А в каком они теперь времени? — Да ни в каком. И тут Сорокин становится мастером научно-фантастического жанра. Он видит, как эти комки психизма бьются в конвульсиях на стеклянных столах его лаборатории. Как им выжить без родного раствора своего времени? Ведь психизм невозможен без своего времени, в отличие от сознания, которое осознаёт себя во времени и тем самым от него освобождается. Нет, они не погибнут! <…> сорокинские «лабораторные герои» поведут себя так, как если бы вся энергия их предсмертных конвульсий была претворена их автором в машинный эксцентризм их безумия. Здесь машинности гораздо больше, чем безумия, в этом — новизна эксперимента.

— Александр Пятигорский

	Кусок абсолютно нечитаемого текста, ввинчивающегося в достаточно динамичное повествование, — фирменный приём Сорокина.
	— Алла Латынина, «Рагу из прошлогоднего зайца»

	Сорокин был первым литературным ди-джеем. Он сэмплировал специальные книжки, которые мы обычно подсовываем под ножки буфета, и складывал полученные результаты на лейбле Ad Marginem (книжный аналог отвязного Ninja Tune).
	— Fакел, 2001 или 2002

	Это не то же, что интеллигентный человек. Во всех своих действиях он соблюдает определённый ритуал и не переступает его. В его отношениях с родственниками, друзьями — всегда присутствует ритуальная фигура, за которую нельзя переступать.
	— Андрей Монастырский, до 2002

	… очень как раз обаятельным было несовпадение с его текстами этого мягчайшего образа интеллигентного молодого человека, правильного во всех отношениях…
	— Павел Пепперштейн, до 2002

… тинейджерство. <…> На этой возрастной грани совершаются многие события в современной культуре. <…> Самый известный литературный пример — Владимир Сорокин. Глазами подростка, прежде тиражировавшего свои заветные мечты на заборе и на внутренней дверке общественного туалета, он взглянул на мир вокруг и потребовал признать культурное достоинство такого взгляда. Сорокин, безусловно, создал модель работающую и от того ещё более опасную, чем просто употребление мата <…>. То, что культура прежде полагала необходимым изжить и сублимировать, он предложил сохранить и законсервировать. Останьтесь подростком, тем, которому раньше приходилось таиться, быть человеком подполья и андеграунда, дайте волю своей фантазии, более того, возьмите в руки ледяной молот и вбейте в подсознание всей культуры свои сокровенные желания.

— Игорь Шайтанов, «Подмалёвок»

Главная фигура Второго Русского Авангарда, «могильщик литературы», «русский де Сад», Сорокин со временем вырос из всех этих определений и сделался просто великим литератором, <…> хотя и сочиняет он чаще про гной и сало, чем про «свеча горела», русский лес и прочую муть. Вот увидите, абитуриенты ещё будут писать вступительные сочинения на тему «Гнилое бридо в раннем творчестве Сорокина» или «Категория обсосиума в романах «Норма» и «Очередь».

— редакция «Афиши»

	Для меня Сорокин всегда был писателем-композитором, [в прозе которого самое интересное] — это не акты дефекации, которые там случаются время от времени, а то, как Сорокин конструирует форму, и то, как это связано с музыкальными формами. У Сорокина в текстах можно обнаружить вариации, сонату.
	— Леонид Десятников

… можно согласиться с Борисом Гройсом: Сорокин действительно ремифологизирует соцреализм, а вернее: реритуализирует его, но не путём контакта с другими, древними и новейшими мифологиями. Сорокин апеллирует не к внешнему, а к внутреннему контексту соцреализма: вся мифологичность извлекается из структуры соцреалистической традиции — соцреализм как бы возвращается к своему структурному ядру. Во-вторых, при такой трансформации все стилевые элементы как бы разгоняются до своего максимума, при этом «культурное» переходит в «природное», и наоборот. В соответствии с этой логикой дискурсивная власть переводится во власть насильственную, телесную, сексуальную, причём образы, выражающие эту власть, неизменно вызывают непосредственную эмоциональную реакцию — чаще всего отвращение. В-третьих, — и это, пожалуй, самое важное — происходящая «деконструкция» не только просвечивает соцреалистические клише архаикой ритуала, но и, наоборот, освещает миф тоталитарной семантикой. С одной стороны, ценности соцреалистического мирообраза резко травестируются: поиск, нацеленный на социальную интеграцию, в буквальном смысле приводит к экскрементам, унижению, садистическому насилию. Но, с другой стороны, именно эти моменты нарушающие миметическую инерцию соцреалистического дискурса, и знаменуют окончательный переход в измерение мифа. Обнажение абсурдности дискурса совпадает с торжеством мифологического порядка. Вот источник внутренней противоречивости концептуализма: отвратительное и абсурдное воплощают здесь мифологическую гармонию, достигнутая гармония вызывает рвоту.

— Марк Липовецкий, «Современная русская литература» (том 2), 2003

	Анусы и фекалии в нашей литературе считаются прерогативой Сорокина. <…> Видать, у мудрого Сорокина была избушка лубяная…
	— Елена Ямпольская, «Пионерская правда»

	Из ныне живущих Сорокин — фигура равновеликая разве что Солженицыну. В том, что Сорокин сделал именно для литературы. Хотя, вполне возможно, что именно литературный вклад его гораздо больше и серьёзнее Солженицынского.
	— Дмитрий Бавильский, «Полтинник Сорокина», 10 августа 2005

	Сам великий и ужасный, фекально-генитально-ледяной фантаст Сорокин на самом деле, разумеется, не произвёл ничего, кроме двух десятков цитат и одного театрального либретто. И — никто не заметил, включая «Идущих вместе».
	— Роман Арбитман, «Лем Непобедимый», 28 марта 2006

	Весь русский постмодернизм сосал — питаясь классическими либо соцреалистическими образцами; Владимир Сорокин — типичный вампир, напитанный соками Бабаевского, а впоследствии принявшийся сосать уже из фэнтези, стремительно вошедшего в моду, и насосавший целую «Трилогию».
	— Дмитрий Быков, «SOSущая тоска», 25 октября 2006

• см. Марк Липовецкий, «Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000 годов» (главы 12 и 15), 2008

	Умственная, натужная, без-образная проза Сорокина, привлекающая разве что дурно владеющих русским языком славистов, и потому ценящих больше концептуальный синопсис, чем саму книгу…
	— Андрей Быстрицкий

2004

	Постмодернизм 90-х отличается от классических образцов русского постмодернизма прежде всего — тотальной дегуманизацией. По дороге от Венедикта Ерофеева к Владимиру Сорокину из литературы исчез человек. Остались деконструкция авторитетных дискурсов, философские схемы, языковые игры — ушли тоска, боль, любовь.
	— Михаил Эдельштейн

	Для меня он элитарный писатель для узких слоёв артистической интеллигенции.
	— Александр Иванов

	Когда он перешёл с рассказов на романы, у многих от отчаяния руки опустились. Погнался, дескать, за «Букером». Великолепный рассказчик, а губит себя «не тем» жанром. Оказалось — нет. Чем дальше Сорокин уходит от традиционных своих «штучек» — тем интерес её его читать. От порнографии к чистому реализму, от постмодерна к добротной фантастике. <…> Сорокин всегда писал хорошо. Как орловский помещик.
	— Александр Вознесенский, Евгений Лесин, «Человек — мясная машина»

… в этом и состоит главная доблесть Сорокина: обладая феноменальным чутьём ко всему болезненному и патологическому, что есть в мире, он безошибочно указывает пальцем на язву. И не только указывает, — надавливает на гнойник, и гной, кровь, физиологические выделения брызжут струёй в не всегда подготовленного читателя. Отсюда — большое количество людей, не принимающих Сорокинской отталкивающей эстетики, отсюда же и множество поклонников, оценивающих именно точность удара. Когда-то Сорокин высказался в моём присутствии <…>: «Я занимаюсь разрушением табу». Это меня тогда ужасно резануло: зачем разрушать последние табу в мире, который и так едва стоит на ногах? Разумеется, всем нам известно, что культура живёт в отрицании, новое рождается наперекор прошлому. Но, вместе с тем, культура представляет собой и палимпсест, старые надписи не стираются, всё идёт в ход, а новация очень быстро становится традицией, и процесс созидания идёт об руку с процессом разрушения. По этой причине намерение сокрушить табу не вызвало у меня большого восторга: устаревшие табу отмирают сами собой.

— Людмила Улицкая, «Неоязычество и мы», сентябрь

2010-е

Он стал писать романы, где всё было хорошо, но фабула, сюжет и особенно финал гм… были слишком, что ли, необязательны. В рассказе такое нормально, рассказы Сорокина — и ранние, и поздние — совершенны, а в романе подобное огорчает. Флирт и петтинг ничего особенного не обещают и не предполагают, а долгий половой акт — ну, как-то всё же хотелось бы хоть чего-то в финале… Потом Сорокин стал писать абсолютно сюжетные вещи, но то была какая-то слегка диковатая смесь Проханова и Войновича. А не Сорокин.

— Евгений Лесин, «Смешно. Но поддаётся редактуре»

	И пусть Хайям вино, пускай Сорокин сперму и говно поют себе усердно и истошно…
	— Тимур Кибиров

Сорокин в принципе отказывается от собственного голоса, и не кокетства ради. Он вырывает себе язык. Вырывает себе язык буквально, и это довольно мучительный процесс, который этот человек, этот писатель осуществляет на протяжении многих лет. <…> Это не просто жонгляж, это не просто демонстрация своих возможностей <…>. Я вижу в этом очень сильную внутреннюю затрату, и очень сильную степень отчаяния, и довольно высокую степень отваги.

— Константин Богомолов

	Владимир Сорокин — один из примерно четырёх современных русских писателей, читать которых не скучно, в общем, никогда.
	— Галина Юзефович, «Как правильно жечь книги»

Благодаря ему русская литература вышла на границы психоанализа. Поэтому с его прозой многим трудно примириться <…>. В связи с этим Сорокина до сих пор трудно «поставить на полку» — то есть найти ему место в ряду классической русской литературы. Но именно это помогло ему на полке остаться — в качестве чуть ли не единственного на сегодня актуального русского писателя. Когда порой для описания действительности у нас нет слов, единственное, что мы можем сказать, — «это какой-то Сорокин»; это, пожалуй, лучший ответ на вопрос, какое место он занимает. <…> чтение его прозы действительно вызывает особую реакцию организма. «Смеясь, человечество расстаётся…» — да, но тут сложнее. Например, его вещи раннего периода, например, любимая в народе глава из «Нормы» под условным названием «Мартин Алексеевич». <…> поначалу это просто дико смешно — пока, наконец, смех не переходит в спазм; это сродни рвотному рефлексу, это уже «смех по ту сторону смеха». И вот уже смех смеётся за тебя, вместо тебя — переходя в вой, в ужасный трубный плач; и в конце, как в каком-нибудь триллере, разрывает тебя изнутри. Это нельзя назвать чисто литературным опытом — это действительно сеанс терапии, и такое ощущение, что Сорокин добивается вот этого — чтобы тебя рвало словами. <…> Сорокин — это о не решённой до сих пор в России проблеме насилия. <…> ни один русский писатель не был в этом вопросе так настойчив, так концептуален, и главное — так трагически серьёзен. Никаких шуток. Он дал точный диагноз обществу, которое за эти 35 лет не изменилось, к сожалению, и не хочет слышать о себе правду.

— Андрей Архангельский, «Лечебник чтения»

2020-е

В 2002 году благодаря активистам движения «Идущие вместе», устроившим в центре Москвы ритуальное низвержение «вредного» романа «Голубое сало» в бутафорский унитаз, судьба его создателя, «копрофага» и «порнографа» Владимира Сорокина резко переломилась. Вместо того, чтобы уничтожить, чёрный пиар в одночасье вознёс Сорокина к вершинам славы: из культового, но нишевого писателя-концептуалиста, любимца столичных интеллектуалов, он превратился в настоящую поп-звезду, самого узнаваемого русского автора и желанного гостя телевизионных ток-шоу. В тот момент преображение это казалось несколько преждевременным — слишком уж велик был зазор между, мягко скажем, совсем не массовой прозой Сорокина и мерой его публичности. Но вот прошло двадцать лет, и, похоже, содержание сорокинских текстов пришло, наконец, в гармонию с их восприятием: репутация писателя вновь сместилась в сторону чуть большей элитарности (вероятно, вместе с репутацией литературы в целом), а художественная манера, напротив, мигрировала в направлении добротной массовости. <…> Сорокин неторопливо мутирует в писателя, который просто рассказывает истории, с переменным успехом шутит, да время от времени по старой памяти предаётся литературному чревовещанию.

— Галина Юзефович

	Если в своих романах Владимир Георгиевич Сорокин демонстрирует определённую творческую эволюцию, то в рассказах он поразительно стабилен: всё <…> с конца 1980-х <…> сохраняется поистине в музейной неприкосновенности.
	— Галина Юзефович

Павел Басинский

	Я придерживаюсь простой и скучной точки зрения, которую не один раз высказывал. Вопрос о Сорокине и Ерофееве — это, во-первых, вопрос уголовный и только во-вторых — культурный, литературный и проч.
	— «Авгиевы конюшни»

Писателя из Сорокина не получается. <…> В нём нет разделения автора и текста. Сорокин сам и есть текст. Сам себе солитёр. Когда в журнале «Октябрь» я предложил посадить Сорокина в тюрьму, было почему-то много шума. Хотя тюрьма — единственная для Сорокина возможность стать писателем (либо самоубийство <…>). Это единственная возможность разделения автора и текста — рождения литературной судьбы. В тюрьмах вообще сидели не последние писатели <…>! Сорокин своей прозой заслужил право на тюрьму. Не то ведь пропадёт, ей-Богу, слависты да «ад маргинемы» его скушают! Я искренне желаю Сорокину посидеть! Талантливый же человек! — см. комментарий Сорокина

— «Сам себе солитёр», 27 декабря 2000

… до сих пор ходят споры, включать произведения Сорокина в школьную программу или не включать. И если б не было оппозиции этому, то давно бы уже включили, знаю я этих министерских работников. И учительницы, краснея-пунцовея, обсуждали бы с учениками, почему школьник поедает экскременты своего учителя, и что это значит.

Главное значение Сорокина в современной литературе <…> состоит в том, что он ещё в 90-е годы снял в ней какие-то казавшиеся нерушимыми запреты, «табу». <…> Классиками при жизни редко становятся. <…> Сорокина назначила в классики литературная и окололитературная тусовка. <…> Но этого мало для настоящего статуса. Тем не менее, мне кажется, Сорокин принял эту игру всерьёз и «несёт» себя в литературе именно как «классик». <…> Сорокин написал около 150 произведений. <…> И мы уже не обращаем внимания на какие-то вещи, недопустимые не с точки зрения цензуры, <…> не с точки зрения общественной нравственности (что это сейчас?), а в плане естественного физиологического неприятия, проще говоря, гадливости…

— «Обыкновенный Сорокин»

Лев Данилкин

На литературном поле, вытоптанном, поруганном, выжженном тяжёлой артиллерией Владимира Сорокина, [недолго осталось восходить чахлым былинкам, представляющим собой] отчёты по ситуации или учебник жизни в беллетристической форме. Стараниями Сорокина литература осознала свою имманентную тоталитарность и, поняв, существовать перестала. Литература может существовать отныне только как насмешка над собой либо как труд графомана.

Раньше о Сорокине-человеке была известна лишь история про штырь, на который он напоролся в детстве; от пожизненного шока он пытается оправиться посредством создания своих текстов. <…> Словом, из загадочного графа Монте-Кристо, мстителя за все мучения, претерпленные от русской литературы, он стал весьма антропоморфным персонажем со своими милыми странностями. Уж и дети малые знают, что для Сорокина признаться в том, что он ел говно, гораздо проще, чем сказать, что он прочёл роман «Бесы»: при слове «культура» этот человек берёт ложку и отправляется в уборную.

Разумеется, я как-то представлял его, но не предметно: комбинация черненьких буковок на обложке книги, расположенная выше названия. Классическая иллюстрация к тезису о смерти автора. Странно, что этот человек вообще мог иметь какую-то телесную конфигурацию. Думаю, если бы в дверь вошёл Грибоедов или Шарлотта Бронте, степень причудливости события была бы примерно той же. Классик, надо сказать, и выглядел причудливо. словно явился не по собственной воле, а был вызван на спиритическом сеансе. <…> Жёстким приёмом, сходным с изнасилованием, Сорокин выявлял внутреннюю агрессивность любого, даже самого литературного, дискурса. <…> Сорокин доводил чужие тексты «до ума», до логического конца, до текстуального оргазма, который всегда тушуется автором. Луддит-максималист, он уничтожал любые встречавшиеся на его пути «языковые машины»; любой речевой жест, от разговорной реплики до толстовского романа, по Сорокину, несёт в себе первородный грех — всё, что связано с языком, ложно, заражено предыдущими контекстами и идеологиями. Язык. состоящий из слов, — худший посредник в общении между телами. <…> Ни одно из слов в его огромном собрании сочинений не принадлежало ему, Владимиру Сорокину: идеальный киллер, он никогда не прокалывался, не оставлял на местах расправы следов. <…> Люди, не знавшие Сорокина, удивляются его текстам. Но их шок гораздо меньше того, какой был у знакомых автора. Это как если бы андрей-рублёвская икона время от времени блевала на молящихся. <…> Грубо говоря, он, в принципе, может потребовать у вас «помучмарить фонку»; вы у него — ни в коем случае. Впрочем, скорее всего, вы и сами осечётесь: его внешность вовсе не располагает к эксцентричному поведению — это в высшей степени благообразный человек, по сравнению с которым Ганнибал Лектер показался бы лохом из подворотни на Пушкинской. Рослый, худощавый, чрезвычайно широкоплечий человек с очень правильными, благородными чертами лица. Холёные ногти. Белоручка. Барин. Мраморный истукан с воловьими глазами. Почти будда. Модель его поведения взята из древнекитайской литературы: благородный ван. Исполненный сдержанного аристократизма. <…> Благородный ван вообще очень тяжёл в общении. Брать интервью у Сорокина — пытка, которой, должно быть, подвергают в аду провинившихся журналистов. Обычно автор просто мычит что-то нечленораздельное; после каждой «фразы» он вздыхает с такой грустью, что вам хочется прекратить своё издевательство и закончить разговор немедленно. Если вы хотите, чтобы у вас получилось хотя бы две странички оригинального текста, берите с собой не менее десятка кассет по 90 минут каждая. Если на каждой из них окажется хотя бы три полных предложения — вам может позавидовать Опра Уинфри: вы настоящий мастер разводить людей на разговоры по душам. <…> Классик московского концептуализма имеет обыкновение высказывать свои мысли, уперевшись в кулак. <…> приходится признать, что это довольно неинтересный человек, о котором, хочешь не хочешь, судишь по его текстам. В одном сорокинском абзаце события гораздо интереснее, чем во всей его жизни.

… великий русский писатель-радикал Владимир Сорокин окончательно превратился в литературного традиционалиста. <…> Что В. Г. Сорокин мутирует из «непримиримого» в «договороспособного», ясно было уже по «Теллурии». Тоталитарность литературных практик вызывает у него скорее дружественную иронию, чем ужас и отторжение; если раньше его концептуалистские имитационные «куклы» <…> шокировали, то теперь типично сорокинский текст — это скорее шутейная пьеса, скерцо, бодрый, бойкий и смешной фрагментец, который не столько «отменяет литературу как таковую», сколько сам задаёт новую — весьма высокую — планку; ну и автор, соответственно, скорее наслаждается сигарой, запустивши руки в проёмы жилета, в компании коллег-«классиков», чем приседает, зажав уши и зажмурив глаза, после выстрела из миномёта по их позициям. По сути, на сегодняшний день есть два В. Г. Сорокина. Первый — революционер, титан; тот В. Г. Сорокин, который был кем-то вроде Курчатова, гением, сумевшим выделить содержащуюся в литературе атомную энергию, создать из неё взрывное устройство, атомную бомбу. Помимо способности добывать энергию из чужих текстов этот В. Г. Сорокин обладает талантом сам создавать такого рода цельнолитые произведения <…>. И есть второй — повелитель всякой нечисти вроде живородящих блох и умных мехов, литератор с отменным чувством юмора, политический комментатор, футуролог, пародист, литературовед и — вы не поверите — консерватор, литературный полицейский, выпихивающий из «будущего» всё то, что не соответствует его эстетическим и политическим предпочтениям. <…> И вот у этого писателя всё складывается не так уж гладко. Несмотря на репутацию удачливого пророка и широко растиражированные заявления о том, будто «предсказания В. Г. Сорокина сбываются буквально на глазах с пугающей точностью», <…> Сорокин, да, великий писатель, но никудышный пророк — хуже большинства алармистов, которые в середине нулевых принялись наводнять литературу антиутопиями. <…> Соответственно, сорокинская вселенная «Теллурии» всё больше похожа на затянувшуюся шутку, которая смешна именно потому, что она вообще ни о чём, это курьёз в чистом виде, памятник визионеру, который отказывается признать, что мир развивается по законам, понять которые у него не получилось, — и в целом живёт в своём собственном мире.

— «О чём на самом деле «Манарага» Владимира Сорокина»

Виктор Пелевин

	Писатели, похожие на Сорокина, мне безразличны. Он всегда использует один и тот же приём. И прочтя один его рассказ, остальные вы можете не читать. Кто-то, конечно, должен был убить социалистический реализм, но теперь он мёртв, и вы не может уже продолжаться кормиться этим. И в определённом смысле настоящий социалистический реализм намного более интересе, чем пародии на него. Эти книги так забавно читать сейчас.
	People like Sorokin I don’t care for. Basically he has only one trick— after you’ve read one story you don’t have to read any of the others. It’s destructive writing. Somebody had to destroy socialist realism, but now it’s dead and you can’t keep feeding off it. And in a sense the real socialist realism is more interesting than the parodies of it. It’s so weird to read that stuff now.
	— интервью Салли Лэрд, 1993-94

	Мне кажется иногда, что <Сорокину>, этому большому художнику, не хватает теплоты к фантомам своего воображения — тогда они таяли бы ещё быстрее.
	— интервью Коммерсантъ 2 сентября 2003

Собственно говоря, Сорокин и дал мне социальный заказ на написание одного из моих романов — «Числа». Когда мы были в Японии, он как-то сказал: «Виктор, вам непременно следует написать версию «Лолиты», только о мальчиках. Сможете?». Я очень старался, но не уверен, что получилось именно то, чего хотел Владимир.

Мужчины, чуть заикаясь от застенчивости, начинают объяснять, что давно и старательно испекают символическое причастие прогресса для России. Бюджет огромный. Алхимическую реторту духа курируют международные духи добра. Но вот беда, сначала никак не выходило похоже на конфету. А потом по русскому обычаю украли все деньги и проебали всё говно. Даже символическое — так что теперь не спасает и Фрейд. — А вы, Владимир Георгиевич, из хулиганства и злобы так хорошо слепили, что мы и мечтать не смели-с… Не представляете, как совпадает с методическим вектором. Вы из издевательства сделали. А мы не могли на полном серьёзе и за большой бюджет… Давайте дружить, вот что-с… — А что мне надо будет делать? — Да всё то же самое-с. Говорите о говне красиво. Красиво и немного нервно. А мы уж не останемся в долгу перед своим певцом. Героя отводят в горницу, и он падает спиной на опричную перину.

— «Бэтман Аполло», 2013

Отдельные статьи

• См. категория:Литература о Владимире Сорокине