Владимир Александрович Соллогуб

Влади́мир Алекса́ндрович Соллогу́б (8 (20) августа 1813 — 5 (17) июня 1882) — русский писатель, поэт, чиновник, граф.

Владимир Александрович Соллогуб

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	… зачем они не дружно соединились в одну книгу, зачем у нас так много полуплохих журналов, а не один хороший журнал?..
	— «Музыкальные вечера Вьетана. — Нашествие журналов»

Есть произведение Пушкина, мало оценённое, мало замеченное, а в котором, однако, он выразил всё своё знание, все свои художественные убеждения. Это история Пугачёвского бунта. В руках Пушкина, с одной стороны, были сухие документы, тема готовая. С другой стороны, его воображению не могли не улыбаться картины удалой разбойничьей жизни, русского прежнего быта, волжского раздолья, степной природы. Тут поэту дидактическому и лирическому был неисчерпаемый источник для описаний, для порывов. Но Пушкин превозмог самого себя. Он не дозволил себе отступить от связи исторических событий, не проронил лишнего слова, — спокойно распределил в должной соразмерности все части своего рассказа, утвердил свой слог достоинством, спокойствием и лаконизмом истории, и передал просто, но гармоническим языком исторический эпизод. В этом произведении нельзя не видеть, как художник мог управлять своим талантом, но нельзя же было и поэту удержать избыток своих личных ощущений и они вылились в Капитанской дочке, они придали ей цвет, верность, прелесть, законченность до которой Пушкин никогда ещё не возвышался в цельности своих произведений. Капитанская дочка была, так сказать, наградой за Пугачёвский бунт.

— «Опыты критических оценок: Пушкин в его сочинениях», 15 апреля 1865

	По повелению Господа Бога я должен оплодотворить всех девиц, обитающих на нашей планете. А меня и на пол-Европы не хватит.
	— слова А. Ф. Кони, 1882

Художественные произведения

«Генриетта! Я был на краю гроба: зачем удержали вы меня? К чему воспоминания? Они — насмешка над настоящим. Забудьте меня! Я не тот, что был: вы не узнаете меня. Теперь я нищий, совершенно нищий, — нищий достоянием, нищий твёрдостью, нищий мыслию и чувством. Одно сокровище храню я ещё в душе моей: это любовь к вам, моя Генриетта, — это любовь к тебе, моя невеста. Я унесу её с собой… Настанет жизнь, где наши жизни сольются в одном солнечном луче».

— «История двух калош», 1841

Я всегда удивлялся, как гладко и красноречиво объясняются влюблённые в повестях и комедиях. Слова их так и сыплются чувствительным градом, и самые страстные признанья так тщательно отделаны и округлены, что любо читать. — На деле бывает иначе. Сомнение и неизвестность вселяют страх в самого храброго человека. Смертная бледность покрывает чело; судорожная дрожь объемлет все члены; слова прилипают к устам и, как бы объятые пламенем, с трудом вылетают одно за другим.

— «Медведь», 1842

Не успел городничий войти, как жена его бросилась ему на шею. <…> — Милочка, душенька, любишь ли ты меня? — Ну, известно, люблю. Чего тебе надо? — Ты видел собачку? <…> Вот сейчас прошла Поченовская. Так важничает, что ни на что не похоже. Вообрази, ведёт она собачку… — Ну так что же? — Нет, что за собачка, представить нельзя! Я и во сне такой не видывала. Вся кажется в кулак — совершенно амурчик. <…> Феденька, подари мне эту собачку, а то, право, умру. Жить без неё не могу… умру, умру! Дети останутся сиротами. При этой мысли Глафира Кирилловна заплакала. — <…> Просто, скажу два слова Поченовскому, — он мне старый приятель, — <…> принесёт тебе собачку. Да вот что: прикажи-ка подать сюртук да рюмку полынного. У начальника дрожь пробрала. — Сердитый, что ли? <…> — И, матушка, до поры до времени все они сердитые. Иной просто конь, так и ржёт и лягает, подойти страшно; а потом пообладится, смотришь, как шёлковый, так везде хорош, что лучшего не надо. Главное только с какой стороны подойти.

— «Собачка», 1845

	«Беда от нежного сердца»
	— название водевиля, 1850

Воспоминания

По происхождению своему князь Одоевский стоял во главе всего русского дворянства. Он это знал; но в душе его не было места для кичливости — в душе его было место только для любви. <…> В гостиной Одоевских <…> пребывали все начинающие и подвизающиеся в области науки и искусства — посреди их хозяин дома то прислушивался к разговору, то поощрял дебютанта, то тихим своим добросердечным голосом делал свои замечания, всегда исполненный знанья и незлобия.

Одоевский только что отпечатал тогда свои пёстрые сказки фантастического содержания, <…> экземпляр был поднесён и Пушкину. При встрече на Невском Одоевскому очень хотелось узнать, прочитал ли Пушкин книгу и какого он об ней мнения. Но Пушкин отделался общими местами <…>. Видя, что от него ничего не добьёшься, Одоевский прибавил только, что писать фантастические сказки чрезвычайно трудно. Затем он поклонился и прошёл. Тут Пушкин снова рассмеялся <…> и сказал: «Да если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно».

— «Пережитые дни: Рассказ о себе по поводу других»

	… Н. И. Гнедич, кажется, и думал гекзаметрами, и относился ко всему с вершины Геликона. — I
	— «Воспоминания», 1870-е

… много встречал женщин ещё обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, её маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши! Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные даже из самых прелестных женщин меркли как-то при её появлении. На вид всегда она была сдержанна до холодности и мало вообще говорила. В Петербурге, где она блистала, во-первых, своей красотой и в особенности тем видным положением, которое занимал её муж, — она бывала постоянно и в большом свете, и при дворе, но её женщины находили несколько странной. <…> тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; её лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы; я знал очень молодых людей, которые серьёзно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только вовсе с нею незнакомых, но чуть ли никогда собственно её даже не видевших! — III

— там же

• см. цитаты в статьях о биографии и последней дуэли Александра Пушкина

О Соллогубе

… бесспорно нынешний наш лучший повествователь. Никто не щеголяет таким правильным, ловким и светским языком. Слог его точен и приличен во всех выраженьях и оборотах. Остроты, наблюдательности, познаний всего того, чем занято наше высшее модное общество, у него много. Один только недостаток: не набралась ещё собственная душа автора содержанья более строгого и не доведён ещё он своими внутренними событиями к тому, чтобы строже и отчётливей взглянуть вообще на жизнь. Но, если и это в нем совершится, он будет вполне верный живописец лучшего общества; значительность творений его выиграет больше чем сто на сто.

— Николай Гоголь, «О Современнике», декабрь 1846

Сегодня Плетнёв сказал мне следующую утешительную вещь. На прошедшей неделе государь был на домашнем спектакле у великой княгини Марии Николаевны. Давали, между прочим, пьесу графа Соллогуба «Чиновник». В ней сказано очень много смелых вещей о безнравственности, то есть о воровстве наших властей. По окончании спектакля государь, встретив Плетнёва, сказал ему: — Не правда ли, пьеса очень хороша? — Она не только хороша, ваше величество, — отвечал Плетнёв, — но составляет эру в нашей литературе. В ней говорится о состоянии наших общественных нравов то, чего прежде нельзя было и подумать, не только сказать во всеуслышание. — Давно бы пора говорить это, — сказал государь. — Воровство, поверхностность, ложь и неуважение законности — вот наши главные общественные раны.

— Александр Никитенко, дневник, 29 февраля 1856

	Из мемуарных источников о последнем годе Пушкина наиболее ценны воспоминания В. А. Соллогуба. Ценность их в проницательности общего взгляда и точности расставленных акцентов. <…> в отличие почти от всех мемуаристов, писавших о дуэли, он перенёс центр тяжести на её предысторию, уловив, что появление Дантеса было только кровавым эпилогом уже начавшейся драмы.
	— Вадим Вацуро, «Пушкин в сознании современников», 1974

Виссарион Белинский

	Какая прекрасная повесть <…>. Чудо! прелесть! Сколько душевной теплоты, сколько простоты, везде мысль!
	— письмо И. И. Панаеву, 25 февраля 1839

«История двух калош» <…> — лучшая повесть в «Отечественных записках» и редкое явление в современной русской литературе. Прекрасная мысль светится в одушевлённом и мастерском рассказе, которого душа заключается в глубоком чувстве человечестности. Мы не говорим о простоте, безыскусственности, отсутствии всяких претензий: всё это необходимое условие всякого прекрасного произведения, а повесть гр. Соллогуба — прекрасный, благоухающий ароматом мысли и чувства литературный цветок.

— «Русские журналы», апрель 1839

	В 3 № «Отечественных записок» славная повесть Соллогуба: чудесный беллетрический талант. Это поглубже всех Бальзаков и Гюгов, хотя сущность его таланта и родственна с ними.
	— письмо В. П. Боткину, 14—15 марта 1840

	… прекрасная беллетрическая повесть — вот и всё. Много верного и истинного в положении, прекрасный рассказ, нет никакой глубокости, мало чувства, много чувствительности, ещё больше блеску. Только Сафьев — ложное лицо. А впрочем, славная вещь, бог с нею! Лерм. думает так же. Хоть и салонный человек, а его не надуешь…
	— письмо В. П. Боткину 16—21 апреля 1840

• см. первую рецензию на его дебютный сборник повестей «На сон грядущий»

Лучшая повесть прошлого года, без всякого сомнения, — «Аптекарша» графа В. А. Соллогуба, <…> «Аптекарша» решительно выше всего, что он написал. Давно уже мы не читали по-русски ничего столь прекрасного по глубоко гуманному содержанию, тонкому чувству такта, по мастерству формы, простирающемуся до какой-то художественной полноты. <…> Прочитав повесть, вы чувствуете, что внутри её совершалась трагедия, тогда как снаружи всё было спокойно.

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

Повесть «Медведь» <…> принадлежит к лучшим и существеннейшим украшениям новой «Утренней зари». В этой повести рассказан очень простой и очень возможный случай, почти то, что называется анекдотом, но как рассказан! Так рассказывать умеет только граф Соллогуб, и, право, таких рассказчиков немного и в литературах, которые постарше и побогаче русской! <…> в повести много души, а некоторые места её дышат музыкою… <…> Особенно хорошо очеркнута в «Медведе» нравственная сторона так называемое большого света… Одно только можно вменить в недостаток повести графа Соллогуба: его медведь совсем не из того круга людей, который, автор называет «медвежьим». Этот круг, по собственному описанию автора, набит какими-то праздношатающимися пустозвонами, вечно пьющими и ядущими; а медведь его — человек с душою и сердцем, хоть и убитый воспитанием.

— рецензия на альманах «Утренняя заря», ноябрь 1842

Граф Соллогуб напечатал в прошлом году только одну повесть «Медведь», которая заставляет искренно сожалеть, что её даровитый автор так мало пишет. «Медведь» не есть что-нибудь необыкновенное и, может быть, далеко уступит в достоинстве «Аптекарше», повести того же автора; но в «Медведе» образованное и умное эстетическое чувство не может не признать характеристических черт, которыми мы <…> определили последний период русской литературы. Отличительный характер повестей графа Соллогуба состоит в чувстве достоверности, которое охватывает всего читателя, к какому бы кругу общества ни принадлежал он, если только у него есть хоть немного ума и эстетического чувства: читая повесть графа Соллогуба, каждый глубоко чувствует, что изображаемые в ней характеры и события возможны и действительны <…>. Граф Соллогуб часто касается в своих повестях большого света, но хоть он и сам принадлежит к этому свету, однако ж повести его тем не менее — не хвалебные гимны, не апофеозы, а беспристрастно верные изображения и картины большого света. Здесь кстати заметить, что страсть к большому свету — что-то вроде болезни в русском обществе: все наши сочинители так и рвутся изображать <…>. И, надо сказать, их усилия не остаются тщетными: в повестях графа Соллогуба только немногие узнают большой свет, а большая часть публики видит его в романах и повестях именно тех сочинителей, для которых большой свет истинная terra incognita <…>. Простота и верное чувство действительности составляют неотъемлемую принадлежность повестей графа Соллогуба. В этом отношении теперь, после Гоголя, он первый писатель в современной русской литературе. Слабая же сторона его произведений заключается в отсутствии личного (извините — субъективного) элемента, который бы всё проникал и оттенял собою, чтоб верные изображения действительности, кроме своей верности, имели ещё и достоинство идеального содержания. Граф Соллогуб, напротив, ограничивается одною верностию действительности, оставаясь равнодушным к своим изображениям, каковы бы они ни были, и как будто находя, что такими они и должны быть. Это много вредит успеху его произведений, лишая их сердечности и задушевности, как признаков горячих убеждений, глубоких верований.

— «Русская литература в 1842 году», декабрь

Граф Соллогуб занимает одно из первых мест между писателями новой школы. Это талант решительный и определённый, талант сильный и блестящий. Поэтическое одушевление и теплота чувства соединяются в нём с умом наблюдательным и верным тактом действительности. Как все истинные таланты, он не гоняется за необыкновенными идеалами и умеет находить материалы для поэтических созданий в той прозаической существенности, которая у всех перед глазами, но в которой только немногие провидят и жизнь и поэзию. В основе почти каждой его повести лежит мысль, которая одна даёт полноту и целость сюжету. <…> в них важны не завязка с развязкою, не внешнее событие, а то внутреннее созерцание, которого сюжет служит только выражением и которое постигается и оценивается только созерцанием же. Поэтому художественное достоинство повестей графа Соллогуба преимущественно заключается в подробностях и колорите.

— рецензия на том I «На сон грядущий», ноябрь 1844

Издание, по слухам и объявлениям, должно было превзойти всё, что до сих пор было у нас по части так называемых роскошных и великолепных иллюстрированных изданий. <…> бумага, печать и вообще возможная в России типографская роскошь, соединённая со вкусом, не оставляют ничего желать и в этом отношении едва ли какое-нибудь русское издание может состязаться с «Тарантасом». <…> Это — пёстрый калейдоскоп парадоксов, иногда оригинальных, иногда странных, заметок самых верных, наблюдений самых тонких, с выводами, иногда поражающими своею истинностию, мыслей необыкновенно умных, картин ярких, художественно набросанных, рассуждений дельных, чувств горячих и благородных, иногда доводящих автора до крайности и односторонности в убеждениях. Это книга живая, пёстрая, одушевлённая, разнообразная, — книга, которая возбуждает в душе читателя вопросы, тревожит его убеждения, вызывает его на споры и заставляет его с уважением смотреть даже и на те мысли автора, с которыми он не соглашается. <…> Автор является в своей книге и литератором, и художником, и публицистом, и мыслителем… <…> такие явления, как «Тарантас», у нас редки, и о них нельзя говорить вскользь.

— рецензия, март 1845

• см. статью о «Тарантасе» мая 1845

	Мы не скажем, чтоб в основании шутки графа Соллогуба вовсе не было истины, равно как и более или менее действительно верных и смешных черт; но всё это у него испорчено преувеличением. Хуже всего то, что пьеса основана на избитых пружинах так называемого русского водевиля.
	— рецензия на «Букеты или Петербургское цветобесие», ноябрь 1845

	«Воспитанница», <…> в целом эта повесть не принадлежит к числу лучших произведений даровитого пера его: она немножко растянута и местами театральна.
	— рецензия на 2-ю книгу сборника «Вчера и сегодня», февраль 1846