История одного города

роман Михаила Салтыкова-Щедрина

«Исто́рия одного́ го́рода» — сатирический роман Михаила Салтыкова-Щедрина, написанный в 1869-1870 годах.

История одного города
Статья в Википедии
Тексты в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Короткие цитаты и афоризмы из романа

править
  •  

Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники.

  •  

А от иронии до крамолы — один шаг.

  •  

На улице царили голодные псы, но и те не лаяли, а в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов...

  •  

Эскулап задумался, пробормотал что-то о каком-то «градоначальническом веществе», якобы источающемся из градоначальнического тела, но потом, видя сам, что зарапортовался, от прямого разрешения вопросов уклонился, отзываясь тем, что тайна построения градоначальнического организма наукой достаточно еще не обследована.

  •  

...градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку и надевает колпак.

  •  

...едва узнали глуповцы, что они остались совсем без градоначальника, как, движимые силою начальстволюбия, немедленно впали в анархию.

  •  

Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.

  •  

Он тоже ходатайствовал об учреждении академии, и когда получил отказ, то, без дальнейших размышлений, выстроил вместо нее съезжий дом[1].

  •  

... зато мы при нем, батюшке, свет узрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди!

  •  

Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит.

  •  

Для того чтобы воровать с успехом, нужно обладать только проворством и жадностью. Жадность в особенности необходима, потому что за малую кражу можно попасть под суд.

  •  

Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир.

  •  

Злодеем может быть вор, но это злодей, так сказать, третьестепенный; злодеем называется убийца, но и это злодей лишь второй степени, наконец, злодеем может быть вольнодумец — это уже злодей настоящий, и притом закоренелый и нераскаянный.

Цитаты из романа

править
  •  

Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только и состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас ― благочестие, Рим заражало буйство, а нас ― кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас ― начальники.[2]

  — Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца
  •  

Затем князь еще раз попробовал послать «вора попроще», и в этих соображениях выбрал калязинца, который «свинью за бобра купил», но этот оказался еще пущим вором, нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев и заозерцев и, «убив их, сжег». Тогда князь выпучил глаза и воскликнул:
— Несть глупости горшия, яко глупость!
«И прибых собственною персоною в Глупов и возопи:
— Запорю!»
С этим словом начались исторические времена.[2]

  — «О корени происхождения глуповцев»
  •  

Жители ликовали; еще не видав в глаза вновь назначенного правителя, они уже рассказывали об нем анекдоты и называли его «красавчиком» и «умницей». Поздравляли друг друга с радостью, целовались, проливали слезы, заходили в кабаки, снова выходили из них и опять заходили. В порыве восторга вспомнились и старинные глуповские вольности. Лучшие граждане собрались перед соборной колокольней и, образовав всенародное вече, потрясали воздух восклицаниями: «Батюшка-то наш! красавчик-то наш! умница-то наш!»[2]

  — «Органчик»
  •  

― Вот, государь мой, сколь далеко я виды свои простираю! Вообще политическая мечтательность была в то время в большом ходу, а потому и Бородавкин не избегнул общих веяний времени. Очень часто видали глуповцы, как он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал оттуда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни. Выгонные земли Византии и Глупова были до такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания. Казалось, стоило только кликнуть клич… И Бородавкин ждал этого клича, ждал с страстностью, с нетерпением, доходившим почти до негодования.
― Сперва с Византией покончим-с, ― мечтал он, ― а потом-с…
На Драву, Мораву, на дальнюю Саву,
На тихий и синий Дунай… Д-да-с!

  — «Войны за просвещение»
  •  

— Много у нас всякого шума было! — рассказывали старожилы, — и через солдат секли, и запросто секли… Многие даже в Сибирь через это самое дело ушли!
— Стало быть, были бунты? — спрашивал Бородавкин.
— Мало ли было бунтов! У нас, сударь, насчет этого такая примета: коли секут — так уж и знаешь, что бунт!

  — «Войны за просвещение»
  •  

Но глуповцы тоже были себе на уме. Энергии действия они с большою находчивостью противопоставили энергию бездействия.
— Что хошь с нами делай! — говорили одни, — хошь — на куски режь; хошь — с кашей ешь, а мы не согласны!
— С нас, брат, не что возьмешь! — говорили другие, — мы не то что прочие, которые телом обросли! нас, брат, и уколупнуть негде!
И упорно стояли при этом на коленях.

  — «Войны за просвещение»
  •  

В эту самую минуту перед ним явилась маска и положила ему на плечо свою руку. Он сразу понял, что это — она. Она так тихо подошла к нему, как будто под атласным домино, довольно, впрочем явственно обличавшим ее воздушные формы, скрывалась не женщина, а сильф. По плечам рассыпались русые, почти пепельные кудри, из-под маски глядели голубые глаза, а обнаженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой, казалось, свил свое гнездо амур. Все в ней было полно какого-то скромного и в то же время небезрасчетного изящества, начиная от духов violettes de Parme, которыми опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку. Очевидно, однако ж, что она находилась в волнении, потому что грудь ее трепетно поднималась, а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.

  — «Поклонение мамоне и покаяние»
  •  

Управившись с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеев немедленно приступил к осуществлению своего бреда.
Но в том виде, в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеко не отвечал его идеалам. Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели город. Не имелось ясного центрального пункта; улицы разбегались вкривь и вкось; дома лепились кое-как, без всякой симметрии, по местам теснясь друг к другу, по местам оставляя в промежутках огромные пустыри. Следовательно, предстояло не улучшать, но создавать вновь. Но что же может значить слово «создавать» в понятиях такого человека, который с юных лет закалился в должности прохвоста? — «Создавать» — это значит представить себе, что находишься в дремучем лесу; это значит взять в руку топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят. Именно так Угрюм-Бурчеев и поступил.
На другой же день по приезде он обошел весь город. Ни кривизна улиц, ни великое множество закоулков, ни разбросанность обывательских хижин — ничто не остановило его. Ему было ясно одно: что перед глазами его дремучий лес и что следует с этим лесом распорядиться. Наткнувшись на какую-нибудь неправильность, Угрюм-Бурчеев на минуту вперял в нее недоумевающий взор, но тотчас же выходил из оцепенения и молча делал жест вперед, как бы проектируя прямую линию. Так шел он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное.[2]

  — Подтверждение покаяния. Заключение

Автор о своём романе

править
  •  

Сочетав насильственно «Историю одного города» с подлинной историей России, рецензент совершенно логически переходит к упреку в бесцельном глумлении над народом, как непосредственно в собственном его лице, так и посредственно в лице его градоначальников. «Органчик» его возмущает, «Сказание о шести градоначальницах» он просто называет «вздором». Очевидно, что он твердо встал на историческую почву и совершенно забыл, что иносказательный смысл тоже имеет право гражданственности. Что в XVIII веке не было ни «Органчика», ни «шести градоначальниц» — это несомненно; но недоразумение рецензента тем не менее происходит только оттого, что я употребил не те слова, которые, по мнению его, надлежало употребить. Если б вместо слова «Органчик» было поставлено слово «Дурак», то рецензент, наверное, не нашел бы ничего неестественного; если б вместо шести дней я заставил бы своих градоначальниц измываться над Глуповом шестьдесят лет, он не написал бы, что это вздор (кстати: если б я действительно писал сатиру на XVIII век, то, конечно, ограничился бы «Сказанием о шести градоначальницах»). Но зачем же понимать так буквально? Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывавший романсы: «Не потерплю!» и «Раззорю!», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами. Есть такие люди или нет?
Затем, приступая к обличению меня в глумлении над народом непосредственно, мой рецензент высказывает несколько теплых слов, свидетельствующих о его личном сочувствии народу. Я верю этому сочувствию и радуюсь ему; но думаю, что я собственно не подал никакого повода для его выражения. Посмотрим, однако ж, на чем зиждутся обличения рецензента.
Во-первых, ему кажутся совершенным вздором (кстати, слово «вздор», как критическое мерило, представляется мне совершенным вздором) названия головотяпов, моржеедов и проч., которые фигурируют у меня в главе «О корени происхождения». Не спорю, может быть, это и вздор, но утверждаю, что ни одно из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля, Сахарова и других любителей русской народности. Они засвидетельствуют, что этот «вздор» сочинен самим народом, я же, с своей стороны, рассуждал так: если подобные названия существуют в народном представлении, то я, конечно, имею полнейшее право воспользоваться ими и допустить их в мою книгу. Если, например, о пошехонцах сложилось в народе поверье, что они в трёх соснах заблудились, то я имею вполне законное основание заключать, что они действительно когда-нибудь совершили нечто подходящее к этому подвигу. Не буквально, конечно, а в том же смысле.[3]

  Михаил Салтыков-Щедрин, Письмо в редакцию «Вестника Европы», апрель 1871
  •  

В-третьих, рецензенту кажется возмутительным, что я заставляю глуповцев жиреть, наедаться до отвалу и даже бросать хлеб свиньям. Но ведь и этого не следует понимать буквально. Все это, быть может, грубо, аляповато, топорно, но тем не менее несомненно — иносказательно. Когда глуповцы жиреют? — в то время, когда над ними стоят градоначальники простодушные. Следовательно, по смыслу иносказания, при известных условиях жизни, простодушие не вредит, а приносит пользу. Может быть, я и не прав, но в таком случае во сто крат не правее меня действительность, связавшая с представлением о распорядительности представление о всяческих муштрованиях. Что глуповцы никогда не наедались до отвалу — это верно; но это точно так же верно, как и то, что рязанцы, например, никогда мешком солнца не ловили.
Вообще, недоразумение относительно глумления над народом, как кажется, происходит оттого, что рецензент мой не отличает народа исторического, т. е. действующего на поприще истории, от народа, как воплотителя идеи демократизма.[3]Шаблон:Rp5

  Михаил Салтыков-Щедрин, Письмо в редакцию «Вестника Европы», апрель 1871

Цитаты о романе

править
 
Титульный лист первого издания (1879) с дарственной надписью А. Н. Островскому
  •  

Своей сатирической манерой Салтыков несколько напоминает Ювенала. Его смех горек и резок, его насмешка нередко оскорбляет. Но, как мы уже сказали, его негодование часто принимает форму карикатуры. Существует два рода карикатуры: одна преувеличивает истину, как бы посредством увеличительного стекла, но никогда не извращает полностью ее сущность, другая же более или менее сознательно отклоняется от естественной правды и реальных соотношений. Салтыков прибегает только к первому роду, который один только и допусти́м. Это — естественное проявление его характера, в котором внутренняя доброта и чувствительность скрыты под внешней суровостью. В то же время он обладает настолько тонкой восприимчивостью, что даже способен к интуитивному прозрению. Он много читал, а главное, много видел. Действительно, он знает свою страну лучше, чем кто бы то ни было. «История одного города» — это в сущности сатирическая история русского общества во второй половине прошлого и в начале нынешнего столетия, изложенная в форме комического описания города Глупова и начальников, последовательно правивших им с 1762 по 1826 г.[4]

  Иван Тургенев, «История одного города. Издал М. Е. Салтыков. С.-Петербург, 1870»
  •  

Стало быть, это не пародия; стало быть, сатирик готов подписаться под взглядами архивариусов, или он опять шутит, беззаботно смеется и над архивариусами, и над читателем, и над господами Шубинскими? Читаете дальше, и перед вами возникает новый вопрос: не захотел ли г. Салтыков насмеяться и над самим собою? Подобное самоотвержение редко посещает авторов, но все-таки бывает...
Вот те недоумения, которые порождает в нас книга г. Салтыкова; явились ли они в ней, вследствие неудачного литературного приема и двойственности цели или неясности для самого сатирика причин исторических явлений? Так как эти недоумения преследуют читателя через всю книгу, то это мешает ее цельности, ее впечатлению на читателя, путает его относительно воззрений автора на события и лица и смешивает его личность с изобретенными им архивариусами. Путанице этой способствует поверхностное знакомство автора с историей XVIII века и, вообще, с историей русского народа. Для того, чтоб изобразить эту историю хотя бы в узкой рамке одного города Глупова, для того, чтобы глубоко верно и метко представить отношение глуповцев к власти, и, наоборот, для того, чтобы понять характер народа в связи с его историей, надобно или обладать гениальным талантом, который многое отгадывает чутьем, или, имея талант далеко не великий, долго и прилежно сидеть над писаниями, положим, тех же архивариусов, Иначе, без изучения, можно впасть в ту же грубую ошибку, в какую впадали некоторые иностранцы, посещавшие Русь в XVI веке и говорившие, что «русским народом можно управлять, только запустив в их кровь по локоть руки», Г. Салтыков, конечно, не говорит ничего подобного и ничего подобного и в намерении иметь не может, но его глуповцы так глупы, так легкомысленны, так идиотичны и ничтожны, что самый глупый и ничтожный начальник их является существом высшим, равного которому из среды себя глуповцы не могли бы представить. В читателе естественно рождается мысль, что глуповцы должны благодарить Бога и за таких начальников... Хотел ли это сказать г. Салтыков, или это вышло против его воли, или все это он шутит, все беззаботно хохочет, желая во что бы то ни стало потешить просвещенных соотечественников и насчет начальства и насчет его подчиненных, так, чтобы не было обидно ни тем ни другим?.. Вопрос любопытный для характеристики нашего сатирика, но решение его затруднительно.[5]

  Алексей Суворин, «Историческая сатира», 1871
  •  

Итак, главные, если не единственные занятия градоначальников — сечение и взыскание недоимок; традиция эта унаследована ими от самых древнейших времен, со времени призвания глуповцами к себе князей, что сатирик рассказывает в особом очерке «О корени происхождения глуповцев», очерке слабом, неостроумном, не возбуждающем даже улыбки, хотя автор, очевидно, рассчитывает на читательский смех, наполняя свое сказание якобы смешными словами, вроде «моржееды, лукоеды, гущееды, вертячие бобы, лягушечники, губошлепы, кособрюхие, рукосуи» и проч. — так именуются независимые племена, жившие в соседстве с глуповцами или «головотяпами», как они первоначально назывались; назывались же они так потому, что «имели привычку тяпать головами обо все, что бы ни встретилось на пути. Стена попадается — об стену тяпают; Богу молиться начнут — об пол тяпают». Это «тяпанье» уже достаточно говорит о душевных, прирожденных качествах головотяпов, развившихся в них независимо от князей, а, так сказать, на общинной воле, на вечах; неизвестно, почему идут глуповцы искать себе князя глупого, но нечаянно наталкиваются на умного, который переименовал их в глуповцев и при первом бунте, который они устраивают, выведенные из терпения притеснениями наместника, является к ним собственною персоной и кричит: «Запорю!» «С этим словом, — замечает сатирик, — начались исторические времена».[5]

  Алексей Суворин, «Историческая сатира», март 1871
  •  

Но в то же время «Глуповское распутство» по целому ряду мотивов является уже несомненным преддверием к будущей «Истории одного города». Вскользь намеченное сравнение Глупова с Римом дало впоследствии тему для обращения к читателю архивариуса-летописца в предисловии к «Истории одного города»; ряд мест о губернаторе Глупова Зубатове (мест, показавшихся особенно неприемлемыми для цензуры) перешел потом в «Историю одного города» при описании подвигов глуповских градоначальников. Один только пример. В «Глуповском распутстве» автор вопрошает и отвечает: «кто предводительствовал нами в то время, когда мы войной шли на «Дурацкое городище» (помните, та самая война, которая из-за гряды, засаженной капустой, загорелася, и во время которой глуповцы, на удивление целой России, успели выставить целый вооруженный вилами баталион)? — Зубатов». Этот шарж почти со всеми его подробностями перейдёт через несколько лет в «Историю одного города», в знаменитые войны за просвещение, которые велись глуповскими градоначальниками, — и число таких примеров можно было бы значительно увеличить. Можно было бы указать еще и на связь «Глуповского распутства» с рядом других позднейших произведений Салтыкова; здесь ограничусь тоже одним из примеров на выбор. Знамя, которое местные глуповские дамы расшивают шелками, как знамя борьбы, ровно через десять лет снова появилось в очерке Салтыкова «Помпадур борьбы» (1873 г., из цикла «Помпадуры и помпадурши»), в котором дамы города Навозного подносят местному помпадуру «белое атласное знамя с вышитыми на нем словами: борьба». Таким образом «Глуповское распутство» переполнено целым рядом мотивов шаржа, которые лишь в позднейших произведениях Салтыкова достигли полного расцвета.[6]

  Разумник Иванов-Разумник, «М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество», 1930
  •  

Крепостническая Русь изображена писателем во многих произведениях, но цельнее и ярче всего в упомянутой полуавтобиографической «Пошехонской старине» — самой правдивой картине крепостного быта. Знаменитые «шестидесятые годы» — годы крутого демократического подъема, кризиса режима и падения крепостного строя, годы исторического перелома, освещены в «Невинных рассказах» и «Сатирах в прозе». В эти книги входят и драгоценные обломки разрушенного цензурой цикла «Глупов и глуповцы» — удивительного по страстности и глубине мысли памятника того драматического времени, когда в России складывалась и сложилась первая революционная ситуация (1859 — 1861 гг.).
Неудача демократического натиска «шестидесятничества», победа, хотя и временная, «города Глупова» над городами «Буяновым» и «Умновым» преломляются с трагической силой в «Истории одного города» — одном из наиболее широкоохватных обличительных произведений отечественной литературы, с удивительным гражданственным бесстрашием захватывающим и сферу русской национальной «самокритики».[7]

  Сергей Макашин, «Сатиры смелый властелин», 1987
  •  

Но не менее суров, хотя и не казнящ, а до боли горек суд Щедрина над обывателями химерического и вместе с тем до ужаса реального «города Глупова». В образах «глуповцев», нещадно ошеломляемых своими полуидиотичными, полумеханическими «градоначальниками», Щедрин подвергает осуждению не «свойства» русского народа, как это не раз утверждала враждебная писателю или непроницательная критика. Он осуждает и отвергает лишь те, по определению писателя, «наносные атомы» в психологии и поведении масс, которые мешали им освободиться из-под гнета «неразумных сил истории» и «обняться» с ее протестующими «гневными силами». Обличение пассивности занимает огромное место в творчестве Щедрина.[7]

  Сергей Макашин, «Сатиры смелый властелин», 1987
  •  

В «Истории одного города» Салтыков совершил открытие изумительной художнической дерзости и широты. Очертания Глупова при всей их дотошливой конкретности размыты и изменчивы. За Глуповым проступают контуры государства Российского с его горестями и уродствами, с его удержу не знающими самодержавными правителями и оглоушенными деспотией обывателями. Казарменный идеал Угрюм-Бурчеева вбирает в себя наиболее яркие приметы реакционных политических режимов разных стран и эпох. Смех уступает место горечи и негодованию, когда заходит речь о бедственной судьбе глуповцев, страдающих под градоначальственным игом. Финальная сцена смерча и ее гневно-очистительный итог («История прекратила течение свое») сатирически многозначны. Велико желание Салтыкова увидеть народ пробудившимся, живы надежды на возможность перемен, но ощутимы и справедливо горький щедринский скепсис, трезвый, лишенный прекраснодушия взгляд на реальность.[8]

  Валерий Прозоров, «Салтыков-Щедрин М. Е.: биобиблиографическая справка», 1990
  •  

Зная, что ни к какой организации Митя не принадлежал, я ведь могла и не знать, как Митя относился к террору ― террористическим актам вообще. Но один раз, когда мы шли вместе по улице Желябова, мы разговорились о Желябове, о «Народной воле», и Митя сказал, что он ни Желябову, ни Перовской улицы не дал бы, что террористические акты считает вообще бессмысленными, вредными, развращающими исполнителей. И не приводящими к цели. Он сказал мне тогда: «Вспомни, в “Городе Глупове” ― “за мною идет некто, кто будет хуже меня”. Незачем убивать одного злодея, за ним приходит худший».[9]

  Лидия Чуковская, «Прочерк», 1994
  •  

 Особняком среди «сумасшедших» авторов в России стоит Салтыков-Щедрин с его «Историей одного города», снискавшей ему славу «антипатриота», «прокурора» и т.п. Читатели, не обидевшиеся ни на Гоголя, ни на Гаршина, ни на Чехова, почему-то часто обижаются на Щедрина (например, Суворин, выступивший в «Вестнике Европы» под псевдонимом А.Б-ов). Читатели и критики воспринимают в «Истории одного города» сатирические аллюзии на россйискую историю и сильный дидактический заряд того рода, который позволяет ставить Щедрина в один ряд с Радищевым и Чаадаевым, авторами скорее почитаемыми, нежели читаемыми. По ошибке радикалы записали Щедрина в «свои», хотя в «Глупове» не одна бочка дегтя сознательно вылита на всех мечтателей о Золотом веке, на социалистов, фурьеристов, сен-симонистов, на князя Щербатова и Владимира Одоевского. На самом деле, как мне кажется, проблема заключается в том, что Щедрин не называет и даже не считает Глупов сумасшедшим домом, хотя точно так же отказывает ему в праве на «нормальность». Глупов ― это гоголевский Нос, разгуливающий сам по себе. Этика слилась с эстетикой, в этом смысле Щедрин ― предтеча литературы абсурда ХХ века. «Оно пришло» ― финальная реплика из «В ожидании Годо». Самая же смешная и жуткая для русского читателя фраза: «История прекратила течение свое». Смешная и жуткая потому, что в России история и не начинала течение свое.[10]

  Юрий Буйда, «Щина», 2000

Примечания

править
  1. Съезжий дом, или съезжая — помещение при полицейском участке, в котором наказывали розгами.
  2. 1 2 3 4 М. Е. Салтыков-Щедрин. «История одного города» и др. — М.: «Правда», 1989 г.
  3. 1 2 «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», том V. — СПб., 1913 г.
  4. И.С. Тургенев Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. — М.: Наука, 1982. — Т. 10. Стр. 264.
  5. 1 2 Критическая литература о произведениях М. Е. Салтыкова-Щедрина. Выпуск второй. Алексей Суворин. «История одного города». По подлинным документами издал М. Е. Салтыков (Щедрин). Спб., 1870 г. — М.: 1905 г.
  6. Иванов-Разумник Р. В.. «Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество» (часть первая, 1826 — 1868). — М.: Федерация, 1930 г.
  7. 1 2 Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в десяти томах, Том 1. Предисловие. — Москва: «Правда», 1988 г.
  8. «Русские писатели». Биобиблиографический словарь. Том 2. М-Я. Под редакцией П. А. Николаева. — М., "Просвещение", 1990 г.
  9. Лидия Чуковская. «Прочерк». — М.: «Время», 2009 г.
  10. Юрий Буйда, «Щина», рассказ. — М.: журнал «Знамя», №5 за 2000 г.

См. также

править