Французский театр

Французский театр — театр Франции или драматургия на французском языке.

Цитаты

	Наши пьесы не производят достаточно сильного впечатления; то, что должно вызывать жалость, вызывает в лучшем случае умиление; мы испытываем лёгкое волнение вместо трепета, удивление вместо ужаса, нашим чувствам недостаёт глубины. — неточная цитата
	Nos pièces ne font pas une impression assez forte ; que ce qui doit former la pitié fait tout au plus de la tendresse ; que l'émotion tient lieu de saisissement, l'étonnemeut de l'horreur; qu'il manque à nos sentiments quelque chose d'assez profond.
	— Шарль де Сент-Эвремон, «Об авторах-трагиках» (Sur les auteurs tragiques), 1677

	Звание комедианта считалось позорным у римлян и почётным у греков. Каково положение актёров у нас? Мы смотрим на них, как римляне, а обходимся с ними, как греки.
	— Жан де Лабрюйер, «Характеры, или Нравы нынешнего века» (XII, 15), 1689

Вольтер

… у нашей нации трагедия с самого начала присвоила себе язык комедии. Если вникнуть, во многих пьесах, которые по существу своему должны были бы внушать ужас и сострадание, любовь трактуется так, как она на самом деле должна трактоваться в произведениях комического жанра. Любезничанье, объяснения в любви, кокетство, простодушие, фамильярность — всё это мы находим в избытке у римских и греческих героев и героинь, чьи речи оглашают наши театры; таким образом, простодушная и трогательная любовь в комедии отнюдь не украдена у Мельпомены, наоборот, наша Мельпомена с давних пор ходит в башмаках Талии. <…> Быть может, этим и объясняется, что у нас не было в то время ни одной сносной комедии: трагический театр захватил все права комического.

— предисловие к «Нанине», 1749

	Если прошло то время, когда комическое любили только в его безусловно благородной и интересной форме, то горе трагедии! Комедия вытеснит её, но наш театр прослывёт в Европе прескверным и мы утратим единственное превосходство, которым обладали. Наши комедии станут мещанскими трагедиями, лишёнными гармонии, которую придавали им хорошие стихи.
	— письмо Ж.-Ф. Кино 26 ноября 1736

Нас по заслугам упрекали в том, что наш театр неизменно остаётся школой галантности и кокетства, в которых нет ничего трагического. <…> вялость большинства наших пьес <…> проистекала, вероятно, из устройства наших театров, из убожества постановок и из нравов актёров, которые покупали пьесы у авторов. На всём лежал отпечаток низменных побуждений и угодливости: актёры были в привилегированном положении, они покупали зал для игры в мяч или игорный дом, они образовывали труппу, как торговцы образуют компанию. <…> Что можно было сделать на подмостках, сколоченных из двух десятков досок, где вдобавок теснились зрители? <…> Разве оставался простор для воображения поэта? <…> Каждый актёр хотел блеснуть длинным монологом; пьеса, в которой таких монологов не было, отвергалась <…>. Эта форма, исключавшая всякое театральное действие, исключала также впечатляющее выражение страстей, потрясающие картины человеческих бедствий, ужасные, душераздирающие сцены; спектакль лишь трогал, тогда как должен был надрывать сердце. Декламация, которая до мадемуазель Лекуврёр была ритмическим, почти напевным речитативом, тоже препятствовала выражению естественных душевных порывов, живописуемых словом, позой, паузой, криком боли. <…> Только в последние годы актёры решаются следовать своему истинному призванию, которое состоит в том, чтобы создавать живые картины…

— «Обращение ко всем нациям Европы», 1761

• см. письмо И. И. Шувалову 2-й половины 1761

Со времени Реньяра, у которого был подлинный комический талант и который один приблизился к Мольеру, у нас появлялись лишь какие-то уроды. Авторы, не способные даже на одну хорошую шутку, принялись сочинять комедии единственно для того, чтобы заработать деньги. У них не было достаточной силы духа, чтобы писать трагедии, и не было достаточного остроумия, чтобы писать комедии; они не умели даже вложить подходящие реплики в уста лакея, и вот они сочетали трагические перипетии с мещанскими именами.

— письмо А. П. Сумарокову 26 февраля 1769

XIX век

Самой высокой темой драматического произведения служит для поэта исторический подвиг. <…> В национальном своеобразии заключается благороднейшее достоинство поэзии; и если сложившиеся традиции предать забвению из-за рабского стремления следовать модным правилам, это скажется на ней самым печальным образом, что мы видим на примере французской трагедии: герой её слишком вознесён над землёй, а действие исчезает за декламационными словесными красивостями. <…> Иные времена — иные нравы, иные нравы — иное искусство. Этого не поняли авторы французских трагедий. Вместо того чтобы обратиться к великой французской истории, <…> они рабски следовали одним канонам древнегреческой трагедии, полностью отвергая другие. Создание истинной трагедии возможно лишь в стране, где царит подлинная свобода. Во Франции свободы не было, и драматургам пришлось создавать не картины прошедших времён, а пустые, далёкие от жизни пьесы для великосветских развлечений. Поэтому единственным достижением французской драмы можно считать изысканность языка, которая, однако, сковывала и обедняла его.

— Адам Эленшлегер, предисловие к «Северным поэмам» (Nordiske Digte), 1807

	После великих сцен и ужасных потрясений наших революций и наших войн было бы настоятельно необходимо ввести на нашу сцену хоть немного движения и современных интересов.
	— Стендаль, 1822

	Противуположности характеров, вовсе не искусство — но пошлая пружина фр. трагедий.
	— Александр Пушкин, заметка на полях статьи П. А. Вяземского «О жизни и сочинениях В. А. Озерова», 1826

	У французов, положим, нет ни одной художественной комедии, но зато есть театр, который существует для всех и в котором общество и учится, и эстетически наслаждается…
	— Виссарион Белинский, «Мысли и заметки о русской литературе», январь 1846

	В писателях больше чистокровной буржуазности, чем в лавочниках. <…> Держу пари, что ни один драматург не посмеет вывести в театре на бульваре рабочего-вора. О нет, там рабочий должен быть порядочным человеком, а барин всегда негодяй, точно так же во Французском театре девица всегда целомудренна — ведь мамаши водят туда своих дочек.
	Il y a plus de bourgeoisme pur dans les gens de lettres que dans les épiciers. <…> Je défie aucun dramaturge d’avoir l’audace de mettre en scène sur le boulevard un ouvrier voleur. Non : là il faut que l’ouvrier soit honnête homme, tandis que le monsieur est toujours un gredin, de même qu’aux Français la jeune fille est pure, car les mamans y conduisent leurs demoiselles.
	— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле 15-16 мая 1852

… что оспаривалось театральными оракулами: отныне всем ясно, что публика весьма тонка, весьма умна и весьма дружелюбно относится ко всему новому, а все уступки, которых требуют от её имени, совершенно излишни. Директора театров и актёры — вот единственное препятствие на пути нового. Это они цепляются за все обветшалое, упорно следуют рутине, придерживаются отживших приёмов; это они обожают все плоское и банальное и питают неодолимое отвращение ко всему редкому, яркому, неожиданному. <…> Это педантичное пристрастие к «благопристойному» театру, который на самом деле уж слишком благопристоен…

— Теофиль Готье

Во Франции лицемерие вырабатывается воспитанием, составляет, так сказать, принадлежность «хороших манер» <…>. Лицемерие удерживает общество от разнузданности страстей и делает последнюю привилегией лишь самого ограниченного меньшинства. <…> На этом законе уважения к лицемерию основан, за редкими исключениями, весь современный французский театр. Герои лучших французских драматических произведений, то есть тех, которые пользуются наибольшим успехом именно за необыкновенную реальность изображаемых в них житейских пакостей, всегда улучат под конец несколько свободных минут, чтоб подправить эти пакости громкими фразами, в которых объявляется святость и сладости добродетели. <…> Это до такой степени въелось в нравы, что никто даже не замечает, что тут кроется самое дурацкое противоречие, что правда жизни является рядом с правдою лицемерия и обе идут рука об руку, до того перепутываясь между собой, что становится затруднительным сказать, которая из этих двух правд имеет более прав на признание.

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Господа Головлёвы» (гл. «Семейные итоги», 1876)

	Бульварные театры каждый сезон заглатывают по полдюжины таких «звёздочек», создавая им бумажную славу, надутую лёгким газом рекламы и напоминающую розовые детские шарики, которые живут один день на солнце, в пыли городских садов.
	— Альфонс Доде, «Нума Руместан», 1881

• см. Август Стриндберг, «О современной драме и современном театре», 1889

1830-е

	Сколько французов, сколько русских слепо верили в правила французской драматургии; и что же они написали? Ничего, что бы можно было читать после Расина, который не по трём единствам читается и перечитывается и будет читаться, а по чему-то иному, чего, к несчастию, и недостаёт учёным его подражателям.
	— Антон Дельвиг, «Борис Годунов», 1 января 1831

… Франция набивала колодки на дар Корнеля и рассыропливала Расина водою Тибра, с оржадом пополам. <…> Французы нарумянили старушку древность красным-красно, облепили её мушками, затянули в китовые усы, научили танцевать менуэт, приседать по смычку. Бедняжка запиналась на каждом шагу своими высокими каблучками, путалась в хвосте платья, заикалась цезурами сверх положения, была смешна до жалости, скучна как нельзя более. Но зрителей и читателей схватывали судороги восторга от <…> лиц очень почтенных, впрочем, и весьма исторических притом, которые посменно говорили проповеди александрийскими стихами и обеими горстьми кидали пудрой, блёстками и афоризмами, до того приношенными, что они не годились даже на эпиграфы. Да одних ли древних переварили французы в своём соусе? <…> И дикая американка, и турецкий султан, и китайский мандарин, и рыцарь средних веков — все поголовно рассыпались конфетами приветствий, и все на одну стать. <…> французы нашли божий свет слишком площадным для себя, живой разговор слишком простонародным и вздумали украшать природу, облагородить, установить язык! И стали нелепы оттого, что чересчур умничали. Чудное дело: французы, столь охочие посмеяться и пошалить всегда, столь развратные при Людовике XV и далее, словно вместо епитимьи, становились важны, входя в театр, стыдились услышать на сцене про румяны и слово обед изъясняли перифразами, как неприличность! Французы, столь пылкие, столь безрассудные в страстях, восхищались морожеными, подкрашенными страстями, не имевшими в себе не только правды, но даже и правдоподобия! Французы, у которых так недавно были войны Лиги, Варфоломеевская ночь, аква-тофана, <…> у которых резали прохожих на улицах середи белого дня и разбивали ворота ночью запросто, — на театре боялись брызги крови, капли яду, прятали все катастрофы за кулисы, и вестник обыкновенно выходил рапортовать о них барабанными стихами. Мало этого: не смея драться перед зрителями, французские герои не смели ни поесть, ни вздремнуть, ни побраниться перед ними (что вытерпел Корнель, позволив в своём «Сиде» пощёчину!.. <…>), — котурны поднимали их до облаков. Кроме того, Аристотелева пиитика, растолкованная по-свойски, хватала вас за ворот у входа и ревела: «Три единства или смерть! Признавайтесь: исповедуете ль вы три единства?» И, разумеется, вы крестились и говорили: «Да разве я, как гриб, вырос под сосною! Разве я не сидел на школьной лавке!» И вот вас впускали в театр; и вот вам заказывали накрепко сморкаться и кашлять; и вот вам говорили: «Эта запачканная занавеска — храм эвменид или дворец тирана (имярек); действие не продолжится более суток; <…> а всего покойнее, что оно не укатится далеко, и будьте вы хоть подагрик, всё-таки догоните его не задыхаясь». Жалкие мудрецы! И они ещё уверяли, что вероятность соблюдена у них строго… Как будто без помощи воображения можно забыться в их сидне-театре более, чем в английском театре-самолёте, не скованном никакими условиями, никакими приличиями, объемлющем все пути, всю жизнь человека! <…> Как ни противуестественно всё это, но всё это сохранилось в целости до 1820 года. Франция побыла республикою, побыла империею; революция перекипятила её до млада в кровавом котле своём, но старик театр остался тем же стариком. Ломая алтари, Франция не тронула точёных ходулей классицизма; она отрекалась веры и осталась верна преданиям Баттё, стихам Делиля, так что когда русский казак сел на даровое место в Одеоне, в 1814 году, он зевал от тех же длинных, длинных монологов, от которых зевать изволил и Людовик XIV, с тою только разницею, что революционер Тальма осмелился не петь, а говорить стихи, проглатывать цезуры и ходить по-человечески, а не гусиным шагом.

— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

… литература состояла под властию преданий, завещанвых в поэтическом кодексе Буало, отца французского классического православия: и сии предания были так крепки, что, среди всеобщего разрушения, произведённого Революцией, остались невредимы и целы. Тогда как гильотина наводняла всю Францию действительной кровью, сцена театра французского боялась малейшего пятнышка крови поддельной: Кребильон казался для неё слишком ужасен; Шекспир допускался в репертуар не иначе как обстриженный, выхоленный и раздушенный, трудолюбивым мастерством Дюсиса. Это продолжалось и во времена Империи.

— Николай Надеждин, «Здравый смысл и Барон Брамбеус» (статья I), апрель 1834

	Уже лет пять, как мелодрамы и водевили завладели театрами всего света. Какое обезьянство! <…> И пусть бы ещё поветрие это занесено было могуществом мановения гения! Когда весь мир ладил под лиру Байрона, это не было смешно; в этом стремлении было даже что-то утешительное. Но Дюма, Дюканж и другие стали всемирными законодателями!. Клянусь, XIX век будет стыдиться за эти пять лет.
	— Николай Гоголь, «Петербургские записки 1836 года», апрель 1836

XX век

Театров [в Париже] много. Французы играют чудесно. В одном театре идёт Ки-Ки, и другом Фи-Фи, в третьем Си-Си. Потом вы можете увидеть: «Le danseur de Madame», «Le bonheur de ma femme», «Le papa de maman», «La maman de papa», «La maman de maman», «Le mari de mon mari», «Le mari de ma femme». Можете посмотреть любую; это то же самое, что увидеть все. Некоторые из них очень серьёзны и значительны. Это те, в которых актёр в седом парике подходит к самой рампе и говорит проникновенно: — Faut être fidèle à son mari. Растроганная публика рукоплещет <…>. — Fidèle à son mari! — рычит актёр и прибавляет с тем же пафосом, но несколько нежнее: — Et à son amant.

— Тэффи, «Воскресенье», 6 июня 1920

• см. Тэффи, «Театры», 11 июня 1920

[Пьесы, где французский язык не был поруган и опошлен, некоторые критики] снабдили эпитетом, который равнозначен, по— видимому, самым худшим оскорблениям, назвав их литературными. <…> Если в ваших произведениях персонажи избегают этого снижения стиля и слова, <…> если в их устах звучит сослагательное и условное наклонение и они способны различать глагольные времена, мужской и женский род, то есть если они вежливы, собранны и деликатны, если прибегают к монологу, рассказу, прозопопее и призывают к чему-нибудь, то есть если они охвачены вдохновением, умеют видеть, умеют верить, вам тотчас же скажут, <…> что вы не театральный человек, а литератор.

— Жан Жироду