Критические заметки о Бабеле (Полонский)

«Критические заметки о Бабеле» — статья Вячеслава Полонского 1926 года преимущественно о цикле «Конармия».

Цитаты

В «Конармии» <…> 34 рассказа, острых, как спирт, и цветистых, как драгоценные камни.

Конармия появляется на сцену, чтобы дать повод для стремительного повествования, охваченного, как рамой, военным эпизодом. <…> Конармия отразилась в книге, но лишь после того, как прошла сквозь некую призму, быть может, исказившую, быть может, преобразившую, но во всяком случае отдалившую от реальности те факты действительности, которые наблюдал автор, разделявший с конармейцами тягости походов. — I

В книге имеется главное действующее лицо. <…> Бежит мимо река жизни, великая борьба и малые дела идут рядом, люди убивают других, или погибают сами, совершаются подвиги и злодейства, текут ручьями слёзы и кровь, — всё течёт, всё меняется—лишь этот герой незримой тенью пребывает на страницах, с первой и до последней. — II

Всё у [Бабеля] небывало, неимоверно, неописуемо, невероятно, как невероятна вся карьера Бени Крика, как невероятен язык Бени, настолько художественно-очаровательный, что его нельзя услышать в действительной жизни. Приподнятая патетика языка, жажда необычайного, пряная красочность описаний, постоянные преувеличения выдают, разумеется, основную черту мировосприятия Бабеля. Это — романтика. «Одесские рассказы» — не кажутся «Одесскими сказками», только потому, что сделаны писателем, обладающим магической силой очарования. — III

В «Конармии» звучит музыка прошлого, романтика, питающаяся томительными мечтами о невозвратном, но ещё громче звучит в ней музыка будущего: романтика борьбы и победы. Это — два берега, между которыми пролегает путь Бабеля. Великая роль армии Будённого в литературной (и житейской) истории Бабеля заключалась в том, что «Конармия» была мостом, по которому он перешёл к нам с «того берега». Оттого так значительны и уместны его романтические новеллы в книге <…>. Они не близки только при поверхностном знакомстве. На самом деле связь их с военными походами органична. «Гедали», «Рабби» и «Сын Рабби», такие чуждые остальному содержанию книги, на самом деле связаны с нею невидимыми, но прочными и кровными нитями. «Гедали» ещё целиком на том берегу; «Рабби» — прикоснулся к революции. «Сын Рабби» — в революции целиком, всем соком нервов и кровью сердца. — IV

В Бабеле есть кое-что от Достоевского, от его мучительства, от сладостей самоистязания, от безжалостного экспериментаторства над душой человека. Подобно Достоевскому, такой на него непохожий, Бабель задумывается над оправданием мирового зла. Пародией именно на Достоевского мне представляется замечательный рассказ «Иисусов грех». — VII

«Конармия» была для Бабеля той мифической рекой, из которой он вышел возрождённым. Романтизм, становившийся назойливым, однообразная бедность материала, пряность языка, преувеличения, начинавшие приедаться, — всё это исчезло. <…> В прославлении революции — над бренностью всего остального, — пафос «Конармии». Несмотря на то, что Бабель, как соглядатай, подсмотрел в ней самое жестокое, кровавое и беспощадное, он не походит на библейского Хама, посмеявшегося над наготой отца своего. <…> Бабель в своё время не мог не согласиться с Гедали. Он пошёл в революцию и смотрел, как её «кушают с порохом». Он увидел, что революцию делают хорошие люди, что её делают также и злые люди, но всё-таки революция — хорошее дело, революция — всё-таки «это же удовольствие», и ошибка Гедали заключалась в том, что он хотел революции «сладкой», когда она для него не могла не быть горькой. Но оттого, что горькая, она не делается плохой. Не походит ли Гедали на бородатого ребенка, вздумавшего лечить человечество леденцами? Кто же виноват, если он искал мармелада в хирургии? Не следует думать, что путь Бабеля быть прямым, как полет вороны. Он был зигзагообразен и не прям, он был кривым и запутанным — таков вообще путь человека, который плутал; даже найдя дорогу, он не всегда верит, что она именно та самая. — VIII

Телесность вообще характерна для бабелевской образности. <…> Таковы почти все образы Бабеля. Они биологичны, физиологичны, животны. От этой животности, от биологии и эротика Бабеля — какая-то первозданная, человеко-звериная. — IX

Опасность не только в перепевах предшественников и сверстников; опасны перепевы самого себя. У Бабеля остро чувство и этой опасности: оттого он пристрастен к неповторимому. — IX

Вскрывается глубочайшая, органическая связь каждого отдельного образа Бабеля со стилем повествования, с особенностями пейзажа. На этой детали <…> можно видеть, как тщательно проработаны новеллы Бабеля, на первый взгляд простые и незамысловатые. — X

В «Конармии» боёв нет, т. е. они не происходят перед глазами читателя. Тем не менее — напряжённое ощущение происходящей битвы живёт непрерывно. — X

Бабель ослепляет и увлекает, а между тем он нередко балансирует на краю пропасти: вот-вот сорвётся. От великого до смешного — один шаг. Нередко при чтении его новелл испытываешь боязнь за автора. Его романтический пафос, изысканная книжность, древняя культура, «бури его воображения» — всё это иногда перехлестывает через край. Отсюда грозящие ему опасности: холодная патетика, изысканная красивость, картинная олеографичность. <…> В стремлении насытить образ до осязательности Бабель иногда перегружает его, и образ никнет, как перезрелый плод. <…> Стремление к необычному эпизоду не раз вызывало упрёки, что Бабелю грозит анекдот. — XI