Мария (Бабель)

«Мария» — вторая и последняя законченная пьеса Исаака Бабеля. Впервые издана в 1935 году.

Цитаты

Дымшиц. С тех пор как евреи ждут мессию — они вооружены терпением. — картина 3

Висковский. Гвардия сдаётся, <…> но не умирает. — картина 4; реверсия афоризма Пьера Камбронна

Висковский. Яшку Кравченко вы знаете: прапорщик военного времени, ныне красный артиллерист. Стоит у десятидюймовых орудий Кронштадтской крепостной артиллерии и может их повернуть в любом направлении. Кравченко. Евгений Александрович нынче в ударе. Висковский. В любом направлении… Всё можно представить себе, Яшка. Тебе прикажут разрушить улицу, на которой ты родился, — ты разрушишь её, обстрелять детский приют, — ты скажешь: «Трубка два ноль восемь» — и обстреляешь детский приют. Ты сделаешь это, Яшка, только бы тебе позволили существовать, бренчать на гитаре, спать с худыми женщинами: ты толст и любишь худых… Ты на всё пойдёшь, и если тебе скажут: трижды отрекись от своей матери, — ты отречёшься от неё. Но дело не в том, Яшка, — дело в том, что они пойдут дальше: тебе не позволят пить водку в той компании, которая тебе нравится, книги тебя заставят читать скучные, и песни, которым тебя станут обучать, тоже будут скучные… Тогда ты рассердишься, красный артиллерист, ты взбесишься, забегаешь глазками… Два гражданина придут к тебе в гости: «Пойдём, товарищ Кравченко…» — «Вещи, — спросишь ты, — брать с собой или нет?» — «Вещи можно не брать, товарищ Кравченко, дело минутное, допрос, пустяки…» И тебе поставят точку, красный артиллерист, — это будет стоить четыре копейки денег. Высчитано, что пуля от кольта стоит четыре копейки, и ни сантима больше. — картина 4

Висковский. Грудь женщины должна быть красива, велика, беспомощна, как у овцы… — картина 4

О пьесе

… это искусная работа и в ней мастерски даны очень тонкие, острые детали, но, в целом, пьеса холодная, назначение её неопределённо, цель автора неуловима. У всех, кто искренно любит литературу, в том числе и у меня, есть к вам особое, исключительное отношение: от вас, очень талантливого и мудрого человека, ждут каких-то особенно чётких и больших работ. Эта пьеса не оправдывает ожиданий, вами внушённых. Лично меня отталкивает она прежде всего Бодлеровым пристрастием к испорченному мясу. В ней, начиная с инвалидов, все люди протухли, скверно пахнут и почти все как бы заражены или порабощены воинствующей чувственностью. Может быть, это чувственность отчаяния людей, которые, погибая, стремятся оставить память о себе и как месть за себя пятна гнили на полу, на стенах. <…> Марией, которая участвует в пьесе лишь «эпистолярно», и последним актом утверждается ваша склонность к романтизму, но выражена она фигурами, которые не кажутся удачными и даже позволяют думать, что они введены в пьесу как «уступка» некоему требованию извне, а не как противопоставление, обоснованное автором эмоционально. Последний акт весь прикреплён к пьесе механически вот каково впечатление. В нём действует исключительно разум, тогда как в первых ясно чувствуешь наличие интуиции. <…> Думаю, что вы тоже не драматург, ибо форма эта требует лёгкой и ловкой руки, а у вас рука тяжёлая. <…> вам бы попробовать комедию написать. Драму вы строите почти всегда на какой-то большой, но подорванной, разбитой силе. В пьесе вашей особенно не нравится мне Дымшиц, напоминающий Гржебина. Вы поставили его в позицию слишком приятную для юдофобов. <…> вывод я бы сделал такой: не ставьте эту пьесу в данном её виде. Критика укажет вам, что пьеса не в тоне с действительностью, что всё показанное отжило, да и не настолько типично, чтоб показывать его. И будет подчёркнут пяток реплик, которые дадут охочим людям право на политические умозаключения, враждебные лично вам.

— Максим Горький, письмо Бабелю, [2-я пол. 1933—1934]

	«Мария» — вещь гениальная, <…> очень трудна будет для театра своей простотой и лаконизмом. Не знаю, правомерно ли такое сравнение, но <…> она почти так же трудна, как трудны для сцены маленькие драмы Пушкина.
	— Александр Гладков, дневник, 28 февраля 1934

Сюжет пьесы, обрисованные в ней характеры, ситуации, разговоры живых людей — всё построено так, что зрителю <…> взгрустнётся: какие хорошие люди погибли. Какие нежные цветы раздавлены топотом революции! Собственно даже не топотом, ибо в топоте есть свой пафос. В пьесе этого пафоса революционной новизны, который противопоставлялся бы старому миру, совсем нет. Не молодая буйная сила восходящего класса давит героев пьесы, а невидимая фатальная махина: заградиловка, «матросня», Чека. <…> Углубляешься в материал, и напрашивается мысль: не есть ли пьеса и вся задуманная автором трилогия, <начатая «Конармией»> — повесть о судьбе одного из политработников Конармии, женщины, пришедшей на красный фронт из санкт-петербургского аристократического особняка на Миллионной? Не понадобилось ли автору в порядке развёртывания сюжета показать сперва «истоки» его героини, разрушение родного ей гнезда, от которого она в 20-м году ещё не оторвалась? Судить об этом преждевременно. <…> Новая пьеса показала, что Бабель пренебрегает многим весьма важным именно для советского писателя, для социалистического реализма <…>. Но та же пьеса показала настоящее мастерство Бабеля в построении вещи, в обрисовке персонажей, в развёртывании сюжета, в диалоге, в экономичности красок, в образности языка.

— Исайя Лежнёв

… Бабель создал свою, новую драматургию, принципиально иное драматургическое построение пьесы, резко отличающееся от традиционного. Эта новая драматургия была вызвана к жизни необходимостью выразить то, что он хотел выразить. А хотел он выразить совсем не то, в чём подозревал его Горький. Структура «Марии», само её драматургическое построение воплощает главную мысль автора. Мария так и не появляется в пьесе (читают только романтическое её письмо), потому что на самом деле никакой Марии — нет. Мария — это сон, прекрасный сон русской интеллигенции, персонификация её вековой мечты, её демократического идеала, её патологического народолюбия. <…> В реальности — той реальности, какой её видел и хотел изобразить Бабель, — для этой Марии не могло найтись места. <…> Публикация пьесы в журнале, как и предвидел Горький, вызвала резкие отклики критики. И тут же в печати появились сообщения о том, что Бабель якобы собирается писать продолжение «Марии» — новую пьесу, посвященную «утверждению новых, революционных начал и роли в этом Марии». <…> Может быть, какие-то туманные намеки на этот счёт Бабель и высказывал, но, скорее всего, я думаю, он просто морочил критикам голову: в пьесе им был сказано всё, что он хотел сказать, и никаких продолжений она не требовала.

— Бенедикт Сарнов, «Утаённый классик», 2000