Ги де Мопассан

Ги де Мопасса́н (фр. Guy de Maupassant, полное имя — Анри́-Рене́-Альбе́р-Ги де Мопасса́н (Henry-René-Albert-Guy de Maupassant); 5 августа 1850 — 6 июля 1893) — знаменитый французский новеллист и романист, близкий натурализму, поэт. Всеевропейская популярность Мопассана обозначила наметившийся в 1880-е годы закат века романа и возвращение моды на рассказы.

Ги де Мопассан

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	«Банда» Золя третирует меня, находя, что я недостаточно натуралистичен; никто из них не подошёл пожать мне руку после успеха.
	— письмо Гюставу Флоберу 26 февраля 1879

	Я вошёл в литературу как метеор, я уйду из неё как удар грома.
	— слова Ж. М. Эредиа

Рассказы

	— Скажите мне, что масонство — фабрика предвыборных кампаний, и я соглашусь с вами; что это машина для голосования за кандидатов всех оттенков, и я не буду этого отрицать; что его единственное назначение — дурачить бедный люд, гнать его целыми отрядами к урне, как гонят в огонь солдат, — и я примкну к вашему мнению; скажите, наконец, что масонство полезно и даже необходимо для всех честолюбивых политиканов, ибо превращает каждого своего члена в агента предвыборной кампании, — я и тут воскликну: «Ясно, как день!» Но если вы будете утверждать, что масонство подрывает идею монархизма, я рассмеюсь вам прямо в лицо. Всмотритесь-ка хорошенько в такую огромную и таинственную демократическую ассоциацию, <…> членами которой состоят <…> коронованные головы всего света! Тогда дядюшка шептал мне на ухо: — Твоя правда, но ведь все эти принцы, сами того не подозревая, служат нашим целям. — А вы — их целям, не так ли? <…> Они встречались и протягивали друг другу руки с уморительно таинственным видом; каждому ясно было, что они обменивались таинственными, многозначительными рукопожатиями. Когда я хотел взбесить дядюшку, мне стояло только напомнить ему, что собаки знакомятся друг с другом совсем на масонский манер. — сборник «Сёстры Рондоли», 1884; перевод: М. Казас
	« Si vous me dites que la franc-maçonnerie est une usine à élections, je vous l’accorde ; qu’elle sert de machine à faire voter pour les candidats de toutes nuances, je ne le nierai jamais ; qu’elle n’a d’autre fonction que de berner le bon peuple, de l’enrégimenter pour le faire aller à l’urne comme on envoie au feu les soldats, je serai de votre avis ; qu’elle est utile, indispensable même à toutes les ambitions politiques parce qu’elle change chacun de ses membres en agent électoral, je vous crierai : « C’est clair comme le soleil ! » Mais si vous me prétendez qu’elle sert à saper l’esprit monarchique, je vous ris au nez. « Considérez-moi un peu cette vaste et mystérieuse association démocratique, <…> dont font partie <…> toutes les caboches couronnées du globe ! » Cette fois mon oncle me glissait dans l’oreille : « C’est vrai, mais tous ces princes servent nos projets sans s’en douter. » <…> Ils se rencontraient d’abord et se touchaient les mains avec un air mystérieux tout à fait drôle, on voyait qu’ils se livraient à une série de pressions secrètes. Quand je voulais mettre mon oncle en fureur je n’avais qu’à lui rappeler que les chiens aussi ont une manière toute franc-maçonnique de se reconnaître.
	— «Мой дядя Состен» (Mon oncle Sosthène), 1882

	Мергелем «угощали» всех собак, от которых хотели избавиться. Посреди широкой долины виднеется нечто вроде шалаша или, скорее, низенькая соломенная крыша, касающаяся земли. Это вход в мергельную ломку. Глубокий отвесный колодезь уходит под землю на двадцать метров и заканчивается рядом длинных рудничных галерей. В эту шахту спускаются раз в год, в то время, когда поля удобряют мергелем. Всё остальное время она служит кладбищем для обречённых на гибель собак; когда случается проходить мимо отверстия, до вас нередко доносится жалобное завывание, озлобленный или отчаянный лай, скорбный, призывный вопль. Охотничьи и пастушьи собаки с ужасом отбегают от края этой стонущей дыры, а если наклониться над ней, оттуда тянет тошнотворным запахом разложения. Ужасные драмы разыгрываются там, в темноте. В то время как собака в течение десяти — двенадцати дней издыхает на дне ямы, питаясь отвратительными останками своих предшественников, туда вдруг сбрасывают новое, более крупное и, следовательно, более сильное животное. Они остаются там один на один, голодные, с горящими глазами, следят друг за другом, подкарауливают одна другую, полные нерешительности и тревоги. Но голод подстрекает их, они бросаются друг на друга; они борются долго, с ожесточением, и более сильная съедает более слабую, пожирает её живьём. — сборник «Рассказы вальдшнепа», 1883; перевод: А. Н. Чеботаревская, 1909
	« Piquer du mas », c’est « manger de la marne ». On fait piquer du mas à tous les chiens dont on veut se débarrasser. Au milieu d’une vaste plaine, on aperçoit une espèce de hutte, ou plutôt un tout petit toit de chaume, posé sur le sol. C’est l’entrée de la marnière. Un grand puits tout droit s’enfonce jusqu’à vingt mètres sous terre, pour aboutir à une série de longues galeries de mines. On descend une fois par an dans cette carrière, à l’époque où l’on marne les terres. Tout le reste du temps, elle sert de cimetière aux chiens condamnés ; et souvent, quand on passe auprès de l’orifice, des hurlements plaintifs, des aboiements furieux ou désespérés, des appels lamentables montent jusqu’à vous. Les chiens des chasseurs et des bergers s’enfuient avec épouvante des abords de ce trou gémissant ; et, quand on se penche au-dessus, il sort une abominable odeur de pourriture. Des drames affreux s’y accomplissent dans l’ombre. Quand une bête agonise depuis dix à douze jours dans le fond, nourrie par les restes immondes de ses devanciers, un nouvel animal, plus gros, plus vigoureux certainement, est précipité tout à coup. Ils sont là, seuls, affamés, les yeux luisants. Ils se guettent, se suivent, hésitent, anxieux. Mais la faim les presse : ils s’attaquent, luttent longtemps, acharnés ; et le plus fort mange le plus faible, le dévore vivant.
	— «Пьеро» (Pierrot), 1882

	Была провозглашена республика. Вся Франция ринулась на путь того безумия, которое продолжалось до последнего дня Коммуны. С одного конца до другого все играли в солдаты. Лавочники преобразились в полковников, исполняющих обязанности генералов, целая коллекция револьверов и кинжалов украшала толстые животы этих мирных обывателей, перетянутые красными поясами. Мелкие буржуа, случайно превратившиеся в воинов, командовали батальонами крикливых волонтеров и неистово ругались, чтобы придать себе больше весу. Уже один тот факт, что они были вооружены, что у каждого из них было в руках военное ружьё, кружил головы этим людям, которые до сих пор имели дело только с весами, и они без всякого повода могли стать опасными для каждого встречного. Они казнили невиновных в доказательство того, что умеют убивать, и, бродя по полям, не тронутым ещё пруссаками, стреляли в бродячих собак, коров спокойно пережевывавших жвачку, в больных лошадей, пасшихся на лугах. — сборник «Лунный свет», 1884; перевод: С. А. Иванчина-Писарева, около 1910
	La République était proclamée. La France entière haletait au début de cette démence qui dura jusqu’après la Commune. On jouait au soldat d’un bout à l’autre du pays. Des bonnetiers étaient colonels faisant fonctions de généraux ; des revolvers et des poignards s’étalaient autour de gros ventres pacifiques enveloppés de ceintures rouges ; des petits bourgeois devenus guerriers d’occasion commandaient des bataillons de volontaires braillards et juraient comme des charretiers pour se donner de la prestance. Le seul fait de tenir des armes, de manier des fusils à système affolait ces gens qui n’avaient jusqu’ici manié que des balances, et les rendait, sans aucune raison, redoutables au premier venu. On exécutait des innocents pour prouver qu’on savait tuer ; on fusillait, en rôdant par les campagnes vierges encore de Prussiens, les chiens errants, les vaches ruminant en paix, les chevaux malades pâturant dans les herbages.
	— «Государственный переворот» (Un coup d’État), 1883

	Это была <…> энтузиастка своих убеждений, упрямая пуританка, каких в изобилии производит Англия, одна из тех безобидных, но несносных старых дев, какие обязательны за каждым табльдотом Европы, портят Италию, отравляют Швейцарию, делают непригодными для жизни чудесные средиземноморские города, повсюду приносят свои странные причуды, нравы законсервированных весталок, неописуемые наряды и своеобразный запах резины, как будто этих англичанок на ночь прячут в каучуковый футляр. <…> Казалось, она замаринована в своей прокисшей невинности, но сердце её сохранило юный пыл. Она любила природу и животных восторженной любовью, настоявшейся, точно старое вино, на всей той чувственной любви, которую ей не удалось отдать мужчине. — одноимённый сборник, 1884; перевод: Н. Г. Касаткина
	C’était <…> une de ces exaltées à principes, une de ces puritaines opiniâtres comme l’Angleterre en produit tant, une de ces vieilles et bonnes filles insupportables qui hantent toutes les tables d’hôte de l’Europe, gâtent l’Italie, empoisonnent la Suisse, rendent inhabitables les villes charmantes de la Méditerranée, apportent partout leurs manies bizarres, leurs mœurs de vestales pétrifiées, leurs toilettes indescriptibles et une certaine odeur de caoutchouc qui ferait croire qu’on les glisse, la nuit, dans un étui. <…> Elle semblait confite dans une innocence surie ; mais elle avait gardé au cœur quelque chose de très jeune, d’enflammé. Elle aimait la nature et les bêtes, de l’amour exalté, fermenté comme une boisson trop vieille, de l’amour sensuel qu’elle n’avait point donné aux hommes.
	— «Мисс Гарриет» (Miss Harriet), 1883

Марсианин

или «Человек с Марса» (L'homme de Mars), 1889; перевод: Л. Штерн, 1968 («Есть ли жизнь на Марсе?»)

	— Стоит нам сконструировать машины, способные двигаться, как мы, словно дети, начинаем удивляться каждому открытию, которое разумным существам положено было бы сделать много веков назад. Нас до сих пор окружает неведомое, даже теперь, когда, имея за плечами тысячелетнюю цивилизацию, мы вдруг обнаружили существование электричества.
	« À peine commençons-nous à construire des machines qui marchent, nous nous étonnons comme des enfants à chaque découverte que nous aurions dû faire depuis des siècles, si nous avions été des êtres supérieurs. Nous sommes encore entourés d’inconnu, même en ce moment où il a fallu des milliers d’années de vie intelligente pour soupçonner l’électricité. »

… я принялся наблюдать звёздный ливень над моей головой. <…> Неожиданно внизу подо мной, совсем рядом, я заметил звезду — прозрачный светящийся шар с огромными подрагивающими крыльями, во всяком случае, мне показалось, что я разглядел крылья в вечернем полумраке. Вращаясь с таинственным гулом вокруг собственной оси, он кружил, словно обессилевшая раненая птица перед смертью. Он пролетел неподалёку от меня. Это был какой-то гигантский кристаллический баллон, а в нём, едва различимые на глаз, метались обезумевшие существа, точно матросы потерпевшего крушение корабля, который потерял управление и стал добычей волн. Вслед за тем странный шар, описав крутую дугу, рухнул далеко в море, и грохот его падения прозвучал, как пушечный выстрел. Этот мощный грохот разнёсся по всей округе, но люди приняли его за удар грома.

« … je regardais cette pluie de petits mondes sur ma tête. <…> « Tout à coup j’en aperçus un au-dessus de moi, tout près, globe lumineux, transparent, entouré d’ailes immenses et palpitantes ou du moins j’ai cru voir des ailes dans les demi-ténèbres de la nuit. Il faisait des crochets comme un oiseau blessé, tournait sur lui-même avec un grand bruit mystérieux, semblait haletant, mourant, perdu. Il passa devant moi. « On eût dit un monstrueux ballon de cristal, plein d’êtres affolés, à peine distincts mais agités comme l’équipage d’un navire en détresse qui ne gouverne plus et roule de vague en vague. Et le globe étrange, ayant décrit une courbe immense, alla s’abattre au loin dans la mer, où j’entendis sa chute profonde pareille au bruit d’un coup de canon. « Tout le monde, d’ailleurs, dans le pays, entendit ce choc formidable qu’on prit pour un éclat de tonnerre. »

Сказки дня и ночи

Contes du jour et de la nuit — сборник 1885 года.

	… он бродил по дорогам и по дворам фермеров, раскачиваясь на костылях, от которых плечи у него поднимались до самых ушей. Голова пряталась между ними, как между двумя горами. <…> Стоило [жандармам] замаячить вдали, поблёскивая галунами на солнце, и у него появлялось удивительное проворство, как у зверя, которого травят. Он соскальзывал с костылей, шлёпался, как тряпка, наземь, съёживался, становился крохотным, незаметным, прижимался к земле, точно залегший в поле заяц, и его бурые лохмотья сливались с почвой. — перевод: О. П. Холмская
	… il traînant le long des chemins, à travers les cours des fermes, balancé sur ses béquilles qui lui avaient fait remonter les épaules à la hauteur des oreilles. <…> Quand il les [gendarmes] apercevait au loin, reluisants sous le soleil, il trouvait soudain une agilité singulière, une agilité de monstre pour gagner quelque cachette. Il dégringolait de ses béquilles, se laissait tomber à la façon d’une loque, et il se roulait en boule, devenait tout petit, invisible, rasé comme un lièvre au gîte, confondant ses haillons bruns avec la terre.
	— «Нищий» (Le Gueux), 1884

	— Жизнь показалась мне быстрой, как уносящийся вдаль поезд. — вариант распространённой метафоры; перевод: И. С. Татаринова
	La vie m’apparut rapide comme un train qui passe.
	— «Прощай» (Adieu), 1884

	… Тимбукту воевал не ради чести, а ради добычи. Все, что он ни находил, все, что представляло, по его мнению, какую-нибудь ценность, и в особенности все, что блестело, — он засовывал в свой карман. И какой карман!.. От бедра до щиколотки! Бездна, настоящая бездна! Переняв солдатский термин, он называл карман «глубиной», — и действительно это была глубина! Он ободрал всё золото с прусских мундиров, медь с касок, пуговицы и так далее, пошвыряв всё это в свою «глубину», которая была полна до краёв. Каждый день он бросил туда какой-нибудь блестящий предмет, попадавшийся ему на глаза <…>. Он рассчитывал увезти всё это в страну страусов, которым этот королевский сын, томимый страстью к блестящим предметам, казалось, приходился сродни. Что бы делал он с этими предметами, не будь у него "глубины"? Наверно, глотал бы их, как страус. — перевод: Н. В. Горнунг (Костовская)
	… Tombouctou ne faisait point la guerre pour l’honneur, mais bien pour le gain. Tout ce qu’il trouvait, tout ce qui lui paraissait avoir une valeur quelconque, tout ce qui brillait surtout, il le plongeait dans sa poche. Quelle poche ! Un gouffre qui commençait à la hanche et finissait aux chevilles. Ayant retenu un terme de troupier, il l’appelait sa « profonde », et c’était sa profonde, en effet ! Donc il avait détaché l’or des uniformes prussiens, le cuivre des casques, les boutons, etc., et jeté le tout dans sa « profonde » qui était pleine à déborder. Chaque jour, il précipitait là-dedans tout objet luisant qui lui tombait sous les yeux <…>. Il comptait remporter cela au pays des autruches, dont il semblait bien le frère, ce fils de roi torturé par le besoin d’engloutir les corps brillants. S’il n’avait pas eu sa profonde, qu’aurait-il fait ? Il les aurait sans doute avalés.
	— «Тимбукту» (Tombouctou), 1883

С левой руки

La Main gauche — сборник 1889 года.

	… в Алжире <…> мне попадались земляничные деревья, клонившиеся к земле под тяжестью пурпурных плодов, которыми они усыпали дорогу. Казалось, это были деревья-мученики, источавшие кровавый пот, — с каждой ветки, точно капля крови, свешивалась красная ягода. Вся земля вокруг была орошена этим кровавым дождём, как будто после пытки, и я, давя ногами плоды, оставлял за собою следы убийцы. — перевод: М. В. Петровская (под псевд. М. Вахтерова)
	… en Algérie <…> les arbousiers <…> se penchaient, étrangement chargés de leurs fruits de pourpre qu’ils répandaient dans le chemin. Ils avaient l’air d’arbres martyrs d’où coulait une sueur sanglante, car au bout de chaque branchette pendait une graine rouge comme une goutte de sang. Le sol, autour d’eux, était couvert de cette pluie suppliciale, et le pied écrasant les arbouses laissait par terre des traces de meurtre.
	— «Аллума» (Allouma)

	… старый порт [Марселя], где в затхлой воде слишком тесного бассейна, походя на какое-то гигантское варево и словно маринуясь в собственном соку, жмутся к длинным причалам, сталкиваясь бортами и трутся друг о друга корабли всех стран, размеров, силуэтов и оснастки. — перевод: Ю. Б. Корнеев, 1977
	… le vieux port où sont entassés, flanc contre flanc, le long des quais, tous les navires du monde, pêle-mêle, grands et petits, de toute forme et de tout gréement, trempant comme une bouillabaisse de bateaux en ce bassin trop restreint, plein d’eau putride, où les coques se frôlent, se frottent, semblent marinées dans un jus de flotte.
	— «Порт» (Le port)

	Боже, до чего трудно было раздеваться без горничной! Один раз ещё куда ни шло, но каждую неделю… это становилось нестерпимым. Нет, право же, мужчина не должен требовать от женщины такой жертвы. Если раздеваться было трудно, то одеваться уж просто невозможно, хотелось кричать от злости, хотелось закатить пощечину этому господину, который неловко вертелся вокруг, говоря: «Разрешите вам помочь?» Помочь? Ах, но как? На что он годился? Стоило посмотреть, как он держит в руке булавку, чтобы это понять. Быть может, именно в такую минуту он и опротивел ей. Когда он произносил: «Разрешите вам помочь?» — она способна была его убить! Да и может ли женщина не возненавидеть в конце концов человека, который заставил её за два года больше ста двадцати раз одеваться без горничной? — перевод: М. В. Петровская
	Dieu que c’était difficile de se déshabiller sans femme de chambre ! Pour une fois, passe encore, mais toutes les semaines cela devenait odieux ! Non, vrai, un homme ne devrait pas exiger d’une femme une pareille corvée ! Mais s’il était difficile de se déshabiller, se rhabiller devenait presque impossible et énervant à crier, exaspérant à gifler le monsieur qui disait, tournant autour d’elle d’un air gauche, « Voulez-vous que je vous aide ? » L’aider ! Ah oui ! à quoi ! De quoi était-il capable ? Il suffisait de lui voir une épingle entre les doigts pour le savoir. C’est à ce moment-là peut-être qu’elle avait commencé à le prendre en grippe. Quand il disait : « Voulez-vous que je vous aide ? », elle l’aurait tué. Et puis était-il possible qu’une femme ne finît point par détester un homme qui, depuis deux ans, l’avait forcée, plus de cent vingt fois à se rhabiller sans femme de chambre ?
	— «Свидание» (Le rendez-vous)

Усы

La Moustache, 1883; сборник «Туан», 1885; перевод: Е. А. Гунст

… мы устраиваем спектакли. Женщин у нас только две, а поэтому мой муж взял на себя роли субреток и ради этого сбрил усы. Ты не поверишь, дорогая Люси, как это его преобразило! Я не узнаю его… ни днём, ни ночью. Если бы он тотчас же не стал их отращивать снова, я, кажется, изменила бы ему, до такой степени он мне не нравится бритым. Право, мужчина без усов — уже не мужчина. <…> Нет, ты и представить себе не можешь, до какой степени эта маленькая щёточка над губой приятна для глаз и… полезна для… супружеских отношений. На этот счёт мне пришла в голову уйма соображений, которыми я не решаюсь поделиться с тобой в письме. Я охотно сообщила бы тебе их… на ушко. Но так трудно найти слова, чтобы выразить некоторые мысли, а иные слова, которые ничем не заменишь становятся на бумаге до того гадкими, что я не решаюсь их написать. Вдобавок вопрос это такой сложный, такой щекотливый, такой скользкий, что нужно тончайшее искусство, чтобы рискнуть подойти к нему. <…> никогда не позволяй целовать себя безусому мужчине; его поцелуи совсем безвкусны, совсем, совсем! Пропадает вся прелесть, вся мягкость и… пикантность, да, пикантность настоящего поцелуя. Усы — необходимая приправа. <…> В чём же очарование усов, спросишь ты? Как знать? Во-первых, усы восхитительно щекочут. Их ощущаешь прежде, чем губы, и тогда по всему телу, до самых пяток, пробегает сладостная дрожь. Именно: усы ласкают, вызывают содрогание и мурашки на коже и приводят нервы в тот упоительный трепет, от которого издаешь коротенькое «ах», как от внезапного холода. <…> К тому же… но, право, я не решаюсь… Любящий муж, любящий, что называется, как следует, умеет находить уйму таких местечек для нежных поцелуев, таких уголков, о которых сама я и не подумала. Так вот без усов и эти поцелуи очень много теряют во вкусе, не говоря уже о том, что они становятся почти неприличными! Объясняй это как знаешь! Что касается меня, то я нашла этому следующее объяснение. Губа без усов кажется голой, как тело без одежды, а ведь одежда всегда нужна — хоть в самом небольшом количестве, а всё-таки нужна! Создатель <…> позаботился о том, чтобы прикрыть всей тайники нашего тела, где должна таиться любовь. Сбрить усы — это, по-моему, всё равно, что срубить рощу вокруг родника, из которого можно напиться и возле которого приятно отдохнуть.

… nous jouons la comédie. Comme nous ne sommes que deux femmes, mon mari remplit les rôles de soubrette, et pour cela il s’est rasé. Tu ne te figures pas, ma chère Lucie, comme ça le change ! Je ne le reconnais plus… ni le jour ni la nuit. S’il ne laissait pas repousser immédiatement sa moustache je crois que je lui deviendrais infidèle, tant il me déplaît ainsi. Vraiment, un homme sans moustache n’est plus un homme. <…> Non, jamais tu ne pourrais imaginer comme cette petite brosse de poils sur la lèvre est utile à l’œil et… aux… relations entre époux. Il m’est venu sur cette matière un tas de réflexions que je n’ose guère t’écrire. Je te les dirai volontiers… tout bas. Mais les mots sont si difficiles à trouver pour exprimer certaines choses, et certains d’entre eux, qu’on ne peut guère remplacer, ont sur le papier une si vilaine figure, que je ne peux les tracer. Et puis, le sujet est si difficile, si délicat, si scabreux qu’il faudrait une science infinie pour l’aborder sans danger. <…> ne te laisse jamais embrasser par un homme sans moustaches ; ses baisers n’ont aucun goût, aucun, aucun ! Cela n’a plus ce charme, ce moelleux et ce… poivre, oui, ce poivre du vrai baiser. La moustache en est le piment. <…> D’où vient donc la séduction de la moustache, me diras-tu ? Le sais-je ? D’abord elle chatouille d’une façon délicieuse. On la sent avant la bouche et elle vous fait passer dans tout le corps, jusqu’au bout des pieds un frisson charmant. C’est elle qui caresse, qui fait frémir et tressaillir la peau, qui donne aux nerfs cette vibration exquise qui fait pousser ce petit « ah ! » comme si on avait grand froid. <…> Et puis encore… vraiment, je n’ose plus ? Un mari qui vous aime, mais là, tout à fait, sait trouver un tas de petits coins où cacher des baisers, des petits coins dont on ne s’aviserait guère toute seule. Eh bien, sans moustaches, ces baisers-là perdent aussi beaucoup de leur goût, sans compter qu’ils deviennent presque inconvenants ! Explique cela comme tu pourras. Quant à moi, voici la raison que j’en ai trouvée. Une lèvre sans moustaches est nue comme un corps sans vêtements ; et, il faut toujours des vêtements, très peu si tu veux, mais il en faut ! Le créateur <…> a eu soin de voiler ainsi tous les abris de notre chair où devait se cacher l’amour. Une bouche rasée me paraît ressembler à un bois abattu autour de quelque fontaine où l’on allait boire et dormir.

Бродячая жизнь

Сборник очерков 1890 года; перевод: Г. А. Рачинский, около 1910.

	Почему бы людям утончённым и слегка истеричным не воспринимать каждую вещь всеми своими чувствами одновременно? <…> В самом деле, разве не может случиться, что некоторые из этих интересных писателей, ставших неврастениками путём тренировки, достигнут такой степени возбудимости, что каждое впечатление, полученное ими, будет вызывать у них как бы концерт всех восприятий?
	Pourquoi les délicats un peu hystériques ne goûteraient-ils pas toutes choses avec tous leurs sens en même temps? <…> Ne se peut-il en effet que quelques-uns de ces écrivains intéressants, névropathes par entraînement, soient arrivés à une telle excitabilité que chaque impression reçue produise en eux une sorte de concert de toutes les facultés perceptrices ?
	— «Ночь» (La nuit)

	В сицилийце много арабского. От араба у него серьёзная важность, хотя, как итальянец, он обладает очень живым умом. Природная надменность, любовь к титулам, самый характер гордости и черты лица скорее приближают его к испанцу, чем к итальянцу. Но что непрестанно вызывает в вас глубокое впечатление Востока, едва вы вступаете на почву Сицилии, — это тембр голоса, носовые интонации уличных разносчиков. Повсюду слышишь здесь пронзительную ноту арабских голосов, эту ноту, которая как бы спускается от лба к горлу, между тем как на севере она подымается из груди в рот. И песня, протяжная, однообразная и нежная, — вы слышите её, проходя мимо открытых дверей дома — по ритму и звучанию та же, которую поёт всадник в белом, сопровождающий путешественников по безграничным голым просторам пустыни. Зато в театре сицилиец снова становится настоящим итальянцем <…>. Все впечатления публики прорываются наружу сразу же, с полной непосредственностью. Нервная до крайности, одарённая тонким, восприимчивым слухом, до безумия любящая музыку, вся толпа превращается в единое трепещущее живое существо, которое чувствует, но не рассуждает. За какие-нибудь пять минут она восторженно аплодирует и остервенело шикает одному и тому же актеру; она топает ногами от радости или гнева, а если певец невзначай сфальшивит, то изо всех ртов одновременно вырывается странный, отчаянный, пронзительный вопль. Если мнения разделились, то шиканье и аплодисменты сливаются. Ничто не проходит незамеченным в этом зале, внимательном и взволнованном, который ежеминутно выражает свои чувства, а порою, когда его охватывает взрыв внезапного гнева, начинает реветь, как зверинец, полный взбесившихся диких зверей.
	Dans le Sicilien, on trouve déjà beaucoup de l’Arabe. Il en a la gravité d’allure, bien qu’il tienne de l’Italien une grande vivacité d’esprit. Son orgueil natal, son amour des titres, la nature de sa fierté et la physionomie même de son visage le rapprochent aussi davantage de l’Espagnol que de l’Italien. Mais, ce qui donne sans cesse, dès qu’on pose le pied en Sicile, l’impression profonde de l’Orient, c’est le timbre de voix, l’intonation nasale des crieurs des rues. On la retrouve partout, la note aiguë de l’Arabe, cette note qui semble descendre du front dans la gorge, tandis que, dans le Nord, elle monte de la poitrine à la bouche. Et la chanson traînante, monotone et douce, entendue en passant par la porte ouverte d’une maison, est bien la même, par le rythme et l’accent, que celle chantée par le cavalier vêtu de blanc qui guide les voyageurs à travers les grands espaces nus du désert. Au théâtre, par exemple, le Sicilien redevient tout à fait Italien <…>. Toutes les impressions du public éclatent, aussitôt qu’il les éprouve. Nerveuse à l’excès, douée d’une oreille aussi délicate que sensible, aimant à la folie la musique, la foule entière devient une sorte de bête vibrante, qui sent et qui ne raisonne pas. En cinq minutes, elle applaudit avec enthousiasme et siffle avec frénésie le même acteur ; elle trépigne de joie ou de colère, et si quelque note fausse s’échappe de la gorge du chanteur, un cri étrange, exaspéré, suraigu, sort de toutes les bouches en même temps. Quand les avis sont partagés, les chut ! et les applaudissements se mêlent. Rien ne passe inaperçu de la salle attentive et frémissante qui témoigne, à tout instant, son sentiment, et qui parfois, saisie d’une colère soudaine, se met à hurler comme ferait une ménagerie de bêtes féroces.
	— «Сицилия» (La Sicile)

	… Эйфелева башня <…> не только видна отовсюду, но вообще попадается вам на каждом шагу: она сделана из всех возможных материалов и преследует вас из всех витрин, как неотвязный, мучительный кошмар.
	… Eiffel finissait <…> Non seulement on la voyait de partout, mais on la trouvait partout, faite de toutes les matières connues, exposée à toutes les vitres, cauchemar inévitable et torturant.
	— «Усталость» (Lassitude)

	… архитектура <…> имела то преимущество, что на протяжении столетий, так оказать, символизировала каждую эпоху и в очень небольшом количестве типичных памятников подводила итог манере думать, чувствовать и мечтать, присущей данному народу и данной цивилизации.
	… l’architecture <…> a eu ce privilège à travers les siècles de symboliser pour ainsi dire chaque époque, de résumer, par un très petit nombre de monuments typiques, la manière de penser, de sentir et de rêver d’une race et d’une civilisation.
	— там же

Статьи

• См. отдельную статью

Без первоисточника

Всякий стоящий у государственной власти обязан избегать войны точно так же, как капитан корабля избегает крушения.

Кто не уважает себя, тот — несчастен, но зато тот, кто слишком доволен собой, — глуп.

Мужчина, преодолевший длительное сопротивление женщины, больше всего ценит не её добродетель, а своё собственное упорство.

Мы знаем, что любовь сильна, как смерть; зато хрупка, как стекло.

Статьи о произведениях

• См. в отдельной категории

О Мопассане

См. также категория:Литература о Ги де Мопассане

	Мне кажется, его ждёт большое будущее в литературе, и поэтому ему необходимы две вещи: средства к существованию и время для работы. Служба в морском министерстве стала невыносимо тяготить его. Во имя литературы, вызволи его оттуда!
	Comme je lui crois un grand avenir littéraire, il faut qu'il ait deux choses de quoi vivre et le temps de travailler. Sa place au ministère de la Marine n'est plus tenable. Au nom des lettres, tire-le de là !
	— Гюстав Флобер, письмо Аженору Барду 2 мая 1878

… из модных писателей самый лучший <…>. О Мопассане недавно писали, будто бы в последнее время он ударился в психологию. <…> Подумать только, сказать такую вещь — что писатель ударился в психологию! Да только, когда читаешь Мопассана, и впрямь создаётся впечатление, словно человек какое-то время ходил и раздумывал, во что бы такое ему удариться, и вот в один прекрасный день он вдруг решил удариться в психологию! Пишет он с величайшей лёгкостью, обладая счастливым даром журналиста ежедневно записывать множество строк, а с тех пор как он сделался модным писателем, каковым отнюдь не был поначалу, и все люди ринулись читать его произведения, он стал одну за другой вытряхивать из своих рукавов книги и статьи <…>. В вихрях его воображения рождаются самые разнообразные ситуации: театральные вечера, жизнь на водах, прогулки верхом или в карете, рыбалка, прогулки на лоне природы, обедни, балы, приёмы, — всё это он подаёт с небольшими передышками, во время которых обдумывает всё, что произошло, и, потчуя читателя предельно убогими размышлениями, беспрестанно вовлекает его во всё новые и новые приключения. Все, что ни происходит в его романах, не вытекает неизбежно и неумолимо из предшествовавшего; он описывает жизнь на водах, но с тем же успехом мог бы описать гибель яхты, когда же он убивает своих героев, в действительности ничто не мешает им оставаться в добром здравии.

— Кнут Гамсун, «О модной литературе», 1891

1880-е

	Они скажут тебе, что в твоём стихотворении имеется тенденция к бесстыдству. Придерживаясь подобной системы доказательств, можно ягнёнка присудить к гильотине, обвинив его в том, что ему приснилось мясо. Надо бы раз и навсегда договориться по этому пресловутому вопросу о нравственности в государстве. То, что Прекрасно, то и нравственно, вот и всё, и ничего более. Поэзия, подобно солнцу, заставляет и навозную кучу отливать золотом. Тем хуже для тех, кто этого не видит. <…> Возносишься к Олимпу с пылающим челом, с сердцем, исполненным надежды, устремляясь к прекрасному, к божественному, ты почти уже у горних высот — и вот лапа острожного надзирателя сталкивает тебя в выгребную яму! Ты говорил с Музой, а тебя принимают за растлителя малолетних девочек! Ты ещё благоухаешь водами Пермесса, а тебя смешивают с теми блудливыми господами, что шатаются по уличным писсуарам!
	Ils vont te répondre que ta poésie a des tendances obscènes Avec la théorie des tendances, on peut faire guillotiner un mouton, pour avoir rêvé de la viande. Il faudrait s'entendre définitivement sur cette question de la moralité dans l'État. Ce qui est Beau est moral, voilà tout, et rien de plus. La poésie, comme le soleil, met l'or sur le fumier. Tant pis pour ceux qui ne le voient pas. <…> On montait vers l'Olympe, la face inondée de rayons, le cœur plein d'espoir, aspirant au beau, au divin, à demi dans le ciel léger et une patte de garde-chiourme vous ravale dans l'égout ! Vous conversiez avec la Muse, on vous prend pour ceux qui corrompent les petites filles Tout embaumé des ondes de Permesse, tu seras confondu avec les messieurs hantant par luxure les pissotières!
	— Гюстав Флобер, письмо Мопассану 16 февраля 1880

	Он, как человек, напоминает мне Дружинина. Такой же, как и Дружинин, прекрасный сын, прекрасный друг, un homme d’un commerce sur, и, кроме того, он имеет сношения с рабочими, руководит ими, помогает им. Даже и своим отношением к женщинам он напоминает Дружинина.
	— Иван Тургенев, слова Л. Н. Толстому, 1881

Неправдоподобная и странная меблировка! Чёрт возьми, меблировка прямо как у потаскухи! Я говорю о квартире Ги де Мопассана. Нет, нет, я ещё ничего подобного не видел. Вообразите себе, у мужчины — деревянные панели, голубые, как небо, с каштановой каемкой; каминное зеркало, наполовину скрытое за плюшевой занавесью; прибор на камине из бирюзового севрского фарфора в медной оправе, какой можно увидеть в магазинах случайной мебели, а над дверями — раскрашенные деревянные головки ангелов из старинной церкви в Этрета, — крылатые головки, улетающие на волнах алжирских тканей! Право, со стороны бога несправедливо наделять талантливого человека таким омерзительным вкусом!

— Эдмон Гонкур, «Дневник», 18 декабря 1884

	Что такое Мопассан? Это <…> Поль де Кок эпохи чуть поболее литературной, чем 1830-е годы.
	— Эдмон Гонкур, Дневник», 6 июля 1888

	Среди французских романистов он стоит рядом с Золя, подобному тому как среди художников рядом с Рембрандтом стоит Вермеер…
	— Винсент ван Гог

XX век

	Мопассан, может быть, ничего не знает, а может быть — всё знает; громыхает по сожжённой зноем дороге дилижанс, сидят в нём, в дилижансе, толстый и лукавый парень Полит и здоровая крестьянская топорная девка. Что они там делают и почему делают — это уж их дело. Небу жарко, земле жарко. С Полита и с девки льёт пот, а дилижанс громыхает по сожжённой светлым зноем дороге. Вот и всё.
	— Исаак Бабель, «Одесса», 1916

• см. Игорь Северянин, «Мопассан» (1912) и «Мопассан» (1926)

	… романтического, эстетского, созерцательного натурализма <…> Флобера и Мопассана <…> с его болезненным, эмоционально-двузначным влечением к уродству, страданию и смерти, находящий наслаждение в страдании и утешение в поражении и унижении, выражает биологическое пораженчество обречённых на историческую смерть.
	— Дмитрий Святополк-Мирский, «Джеймс Джойс», 1933

	Когда Мопассан принуждал себя покрывать пространства, сильно превышавшие масштабы его природного дара, и писал романы, <…> то в лучшем случае они оказывались серией искусственно сцепленных рассказов, довольно неровных и без подводного течения, пронизывающего всю книгу, столь естественного для стиля прирождённых романистов…
	When Maupassant forced his pen to run a distance that far outreached his natural inclination and wrote novels, <…> they proved to be at the best a series of rudimental short stories more or less artificially blended, producing a kind of uneven impression with none of that inner current driving the theme along that is so natural to the style of born novelists…
	— Владимир Набоков, лекции об А. Чехове, 1940-е

О произведениях

	Эстетика <«Пьера и Жана»> именно такова, какой и следовало ожидать от трезвого и решительного ума, по природе своей склонного смотреть на явления духовной жизни проще, чем следует. <…> Тонко и без иронии показывает он контраст большого чувства и мелкого существования. Что касается языка г-на де Мопассана, скажу просто, что это подлинно французский язык, — лучшей похвалы я не знаю.
	Quant à l’esthétique, elle est telle qu’on devait l’attendre d’un esprit pratique et résolu, enclin naturellement à trouver les choses de l’esprit plus simples qu’elles ne sont en réalité. <…> Quant à la langue de M. De Maupassant, je me contenterai de dire que c’est du vrai français, ne sachant donner une plus belle louange.
	— Анатоль Франс, «Ги де Мопассан — критик и романист», 1888