Метатекст

Метате́кст (между текстом, от лат. meta + textus — между тканью, после ткани) — метаданные, служебный, часто подчинённый или обслуживающий текст второго порядка, являющийся вторичным и выполняющий уточняющие, описывающие или поясняющие функции по отношению к тексту первичному. Наиболее явными, хотя и не всегда однозначными примерами метатекстов служат предисловия, послесловия или комментарии в литературном произведении, а также большинство текстов корпуса литературной критики.

Предисловие

Большинство исследователей при определении метатекста опираются на максимально широко выраженную идею Михаила Бахтина, что самое существование гуманитарных наук сквозным образом определено характером приставки «мета»: «Мысли о мыслях, переживания переживаний, слова о слове, тексты о текстах».

Метатекст в афоризмах и кратких высказываниях

	<Метатекст в лингвистике> — это двухголосый текст, двутекст, возникающий в сознании слушающего, высказывание о высказывании, нити, сшивающие текст в тесно спаянное целое, но являющиеся «инородным телом».:403
	— Анна Вежбицка, «Метатекст в текст», 1978

	...тот или иной текст может включать в себя в качестве частных подструктур и текстовые, и метатекстовые элементы, как это характерно для произведений Стерна, «Евгения Онегина», текстов, отмеченных романтической иронией, или ряда произведений XX в. В этом случае коммуникативные токи движутся по вертикали.
	— Юрий Лотман, «Семиотика культуры и понятие текста», 1981

	Аналогичные отношения возникают, например, между, художественным текстом и его заглавием. <...> они могут рассматриваться как два самостоятельных текста, расположенных на разных уровнях в иерархии „текст ― метатекст“...
	— Юрий Лотман, «Семиотика культуры и понятие текста», 1981

	...примитивный и гениальный читатель делают здесь сообща свое великое дело прочтения метатекста литературы и построения её драматического сюжета. Ибо только благодаря непосредственной и болезненной остроте реакций одновременно героя литературы и ее простого читателя, бедного человека, смог гениальный читатель-автор произвести столь острое вскрытие пути литературы...
	— Сергей Бочаров, «Холод, стыд и свобода. История литературы sub specie Священной истории», 1995

	В лингвистической литературе метатекст классифицируется по-разному, что свидетельствует о явной проблематичности предмета исследования.:76
	— Наталья Турунен, «Русский учебный текст как разновидность дидактического дискурса», 1997

	Метатекст <...> обладает текстообразующей потенцией, выполняя строевую, организующую функцию.:78
	— Наталья Турунен, «Русский учебный текст как разновидность дидактического дискурса», 1997

	...духовной эволюцией движет стремление к прочтению метатекста. Иначе говоря — в основе культуры лежит динамическая световая геометрия.
	— Константин Кедров, «Метаметафора», 1999

	...нагромождение метатекстов на метатексты — вот великая традиция постмодерна.
	— Владимир Вахрушев, «Постмодернизм... и несть ему конца?», 1999

	«Слово о слове» в отечественной филологической традиции никогда не было обезличенным и тотально объективным «метатекстом», может быть, поэтому упрёки в «логоцентризме» были бы более всего естественны по отношению к русской филологической традиции.
	— Константин Баршт, «Три литературоведения», 2000

	Сделавшись раз и навсегда персонажем непрерывного метатекста, Эдуард Лимонов утратил способность оценивать себя адекватно и теперь измеряет величину вещей близостью к собственному «я».
	— Ольга Славникова, «Псевдонимы и псевдонимки», 2001

	...метатекст, в общем-то, присущ любому стихотворению — как имплицитное обозначение того, что данный текст является стихотворением, а не иным типом текста; и в случае верлибра такое метатекстовое обозначение работает сильнее, чем в случае конвенционального стихотворения
	— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005

	...попадая в пространство стихотворного текста, метатекст перестаёт быть метатекстом как таковым — служебным средством стилистической организации обиходной речи, и обретает дополнительные свойства — уже как стилистический компонент речи поэтической.
	— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005

	В лингвистике термин «метатекст» имеет насыщенную историю. Это понятие было введено А. Вежбицкой в 1978 г. и представляет собой «описание и одновременно инструкцию по пониманию текста»...
	— Феруза Одекова, «О некоторых функциях метатекстовых операторов русского языка», 2007

	Об «Избранном» принято писать, оглядываясь на предыдущие сборники и книжки, рассуждая о метатексте...
	— Алексей Александров, «Дыханье воды», 2008

	Любой дипломатический или публицистический дискурс всегда имеет два уровня: 1) внешний, формально-фактологический (геополитический), 2) «сущностный» — реальное энергетическое наполнение дискурса, метатекст.
	— Виктор Пелевин, «Зенитные кодексы Аль-Эфесби», 2010

	напиши, что трава — это, в принципе, та же строка — убегающий звук, наклоняющий тонкие буквы.
	— Алексей Григорьев, «Опиши», 2012

Метатекст в философии, психологии, филологии и литературоведении

Между текстом

Литература никогда не представляет собой аморфно-однородной суммы текстов: она не только организация, но и самоорганизующийся механизм. На самой высокой ступени организации она выделяет группу текстов более абстрактного, чем вся остальная масса тексгов, уровня, то есть метатекстов. Это нормы, правила, теоретические трактаты и критические статьи, которые возвращают литературу в ее самое, но уже в организованном, построенном и оцененном виде. Организация эта складывается из двух типов действий: исключения определенного разряда текстов из круга литературы и иерархических организаций и таксонометрической оценки оставшихся.

— Юрий Лотман, О содержании и структуре понятия «художественная литература», 1973

Самоосмысление литературы начинается с исключения определенного типа текстов. <...> Исключение определенных текстов из литературы совершается не только в синхронном, но и в диахронном плане; тексты, написанные до возникновения декларируемых норм или им не соответствующие, объявляются не-литературой. Так начинается разделение на «дикие», «нелепые» и «правильные», «разумные» тексты в эпоху классицизма, на «словесность» и «литературу» у Белинского 1830-х гг. (в дальнейшем это противопоставление получит другой смысл и за словесностью будет признано право тоже считаться литературой, хотя особой ценности — «беллетристикой»). Так, Буало выводит из пределов литературы огромные пласты европейского словесного искусства, Карамзин в декларативном стихотворении «Поэзия» утверждает, что поэзия в России скоро появится, то есть ещё не существует, хотя стихотворение написано после окончания поэтического поприща Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского и в разгар поэтической деятельности Державина. Такой же смысл имеет тезис «у нас нет литературы», с которым выступали Андрей Тургенев в 1801 г., Кюхельбекер в 1825 г., а позже — Веневитинов, Надеждин, Пушкин (см. набросок «О ничтожестве литературы русской»), Белинский в «Литературных мечтаниях». Аналогичный смысл имело позже утверждение, что русская литература до какого-то момента (как правило, момента создания данного метатекста) не обладала каким-либо основным и единственно дающим право называться литературой свойством — например, народностью («О степени участия народности в литературе» Добролюбова), отражением народной жизни («Что такое искусство?» Л. Толстого) и т. д. Отобранный в соответствии с определенными теоретическими концепциями состав имен и текстов, включаемых в литературу, в дальнейшем подвергается канонизации в результате составления справочников, энциклопедий и хрестоматий, проникает в сознание читателей.

— Юрий Лотман, О содержании и структуре понятия «художественная литература», 1973

Наконец, тексты, как более стабильные и отграниченные образования, имеют тенденцию переходить из одного контекста в другой, как это обычно случается с относительно долговечными произведениями искусства: перемещаясь в другой культурный контекст, они ведут себя как информант, перемещенный в новую коммуникативную ситуацию, — актуализируют прежде скрытые аспекты своей кодирующей системы. Такое «перекодирование самого себя» в соответствии с ситуацией обнажает аналогию между знаковым поведением личности и текста. Таким образом, текст, с одной стороны, уподобляясь культурному макрокосму, становится значительнее самого себя и приобретает черты модели культуры, а с другой, он имеет тенденцию осуществлять самостоятельное поведение, уподобляясь автономной личности. Частным случаем будет вопрос общения текста и метатекста. С одной стороны, тот или иной частный текст может выполнять по отношению к культурному контексту роль описывающего механизма, с другой, он, в свою очередь, может вступать в дешифрующие и структурирующие отношения с некоторым метаязыковым образованием. Наконец, тот или иной текст может включать в себя в качестве частных подструктур и текстовые, и метатекстовые элементы, как это характерно для произведений Стерна, «Евгения Онегина», текстов, отмеченных романтической иронией, или ряда произведений XX в. В этом случае коммуникативные токи движутся по вертикали. В свете сказанного текст предстает перед нами не как реализация сообщения на каком-либо одном языке, а как сложное устройство, хранящее многообразные коды, способное трансформировать получаемые сообщения и порождать новые, как информационный генератор, обладающий чертами интеллектуальной личности.

— Юрий Лотман, «Семиотика культуры и понятие текста», 1981

Аналогичные отношения возникают, например, между, художественным текстом и его заглавием. С одной стороны, они могут рассматриваться как два самостоятельных текста, расположенных на разных уровнях в иерархии „текст ― метатекст“; с другой, они могут рассматриваться как два подтекста единого текста. Заглавие может относиться с обозначаемому им тексту по принципу метафоры или метонимии. Оно может быть реализовано с помощью слов первичного языка, переведённых в ранг метатекста, или с помощью слов метаязыка и т. д. В результате между заглавием и обозначаемым им текстом возникают сложные смысловые токи, порождающие новое сообщение...

— Юрий Лотман, «Семиотика культуры и понятие текста», 1981

В настоящее время метатекст является объектом пристального внимания многих исследователей <...>. В лингвистической литературе метатекст классифицируется по-разному, что свидетельствует о явной проблематичности предмета исследования. Так, Ванде Коппле, рассматривая метатекст как композиционно-синтаксическое явление, отдельное от семантической структуры текста, выделяет текстуальный и интерперсональный метатекст (textual and interpersonal).:76

— Наталья Турунен, «Русский учебный текст как разновидность дидактического дискурса», 1997

	Метатекст <...> обладает текстообразующей потенцией, выполняя строевую, организующую функцию. В учебных текстах средства метатекста способствуют ориентации учащихся как в содержательной, так и в композиционной стректуре, облегчая, тем самым, воссприятие текста.:78
	— Наталья Турунен, «Русский учебный текст как разновидность дидактического дискурса», 1997

Как «человек, идущий по небесному своду, попадает головой в голову человеку, идущему по земле» (С. Есенин)? Есть три способа: 1 — обежать весь мир, подобно лучу, все познать и вобрать в себя. Это — эпос; 2 — погрузиться в себя, в любой предмет, в нем обнаружить праструктуры. Это — лирика; 3 — уподобляться любому из творений, надевая его маску. Это — драма. Райская культура использует все три. Объединяющим для нее является полная свобода, неотделимая от полного знания. Не простое использование всех культурных, как обычно характеризуют постмодернизм, — духовной эволюцией движет стремление к прочтению метатекста. Иначе говоря — в основе культуры лежит динамическая световая геометрия.

— Константин Кедров, «Метаметафора», 1999

Подобно тому, как Достоевский и Вл. Соловьев находились на стыке философии и литературы, А. Белый и Ю. Тынянов, О. Мандельштам и В. Шкловский были в первую очередь филологами в широком смысле этого термина: искателями точного и истинного слова о мире. «Слово о слове» в отечественной филологической традиции никогда не было обезличенным и тотально объективным «метатекстом», может быть, поэтому упрёки в «логоцентризме» были бы более всего естественны по отношению к русской филологической традиции. Дух веры в относительность значения любого текста в рамках всеобщего и исполненного смысла Слова витал здесь всегда (и все еще сохраняется по сей день), мало кто всерьез верил в социологическую «теорию отражения» или искал корень зла в формировании определенных «социальных институтов»...

— Константин Баршт, «Три литературоведения», 2000

В основе концепции организации синтетического рок-текста, разработанной Д. И. Ивановым, лежат идеи С. В. Свиридова, которые в рамках данного подхода существенно корректируются. Концепция Д. И. Иванова выглядит так: «Рок-текст в эпоху “героических восьмидесятых” состоит из следующих уровней: субтекстуального, пограничного и метатекстуального». <...> Метатекстуальный уровень чаще всего представлен аудиоальбомом и его разновидностями. В эпоху “героических восьмидесятых” рок-поэты создают рок-альбомы с помощью традиционных способов циклизации. Необходимо отметить, что на закате “героической” эпохи начинается процесс усложнения метатекстуального уровня рок-композиции. На современном этапе развития к аудиоальбому примыкают видеоклипы, фильмы о русском роке и интернет-ресурсы (сайты рок-групп)»:96

— Дмитрий Иванов, «Логоцентрическая модель рок-текста...», 2014

Метатекст в критике, лингвистике и публицистике

	<Метатекст в лингвистике> — это двухголосый текст, двутекст, возникающий в сознании слушающего, высказывание о высказывании, нити, сшивающие текст в тесно спаянное целое, но являющиеся «инородным телом». Понять говорящего — «не только перевести для себя» отдельные предложения лица, но и уловить связи между этими предложениями, вскрыть мысленную конструкцию целого.:403
	— Анна Вежбицка, «Метатекст в текст», 1978

Свой взгляд на путь литературы, эту своеобразнейшую литературную критику он <Достоевский> доверил герою романа, примитивному читателю, но которого можно также назвать экзистенциальным читателем, такому читателю, который видит себя героем читаемых произведений, узнает себя в них и откликается на свое изображение в литературе всем своим человеческим существом. Достоевский тем самым построил очень хитрую и необыкновенно глубокую, притом художественно глубокую, ситуацию. Ситуацию, которая прочитывается на двух уровнях — примитивного читателя Макара Девушкина и «гениального читателя» (как назвал его А. Л. Бем) Достоевского. Но примитивный и гениальный читатель делают здесь сообща свое великое дело прочтения метатекста литературы и построения её драматического сюжета. Ибо только благодаря непосредственной и болезненной остроте реакций одновременно героя литературы и ее простого читателя, бедного человека, смог гениальный читатель-автор произвести столь острое вскрытие пути литературы, ведущего на вершинах своих от Пушкина через Гоголя к нему — Достоевскому.

— Сергей Бочаров, «Холод, стыд и свобода. История литературы sub specie Священной истории», 1995

	Дело в том, что как бы формально Кенжеев не дистанцировался от проблемы поиска крупиц свободы человека-автора во всё более фатально раскрывающейся сфере распространения архетипов, зафиксированных в пратекстах и всплывающих в современном метатексте, но именно в этой объяснительной плоскости приоткрывается значение всё-таки существующего авторского голоса.
	— Александр Курский, «Бахыт Кенжеев. Золото гоблинов», 1999

	Принцип «критики критической критики», практиковавшийся ещё Марксом и Энгельсом, нагромождение метатекстов на метатексты — вот великая традиция постмодерна.
	— Владимир Вахрушев, «Постмодернизм... и несть ему конца?», 1999

Сама фактура большого объёма произведения (романа, наиболее кардинально изменившегося и показавшего тем самым, что бытие возможно лишь в постоянном кризисе и попытках на мгновение зафиксировать и эстетически оформить нестабильность), экстенсивность жанра позволяет романисту находить языковую свободу в культурном пространстве постмодернизма: переход от «избиений» закрытых смыслов соцреализма, предшествующего метатекста, от которого современный писатель и должен оттолкнуться в другую крайность, к литературе, более отстоящей по времени, к языку вербального искусства вообще обозначает некую грань, за которой решение любых индивидуальных проблем <...> уже невозможно в дальнейшем чистой интертекстуальной игрой.

— Александр Курский, «Рассказ на пороге нового литературного направления», 1999

Надо полагать, мало кто передвигался по коридорам той войны без припрятанных стволов. Дело, однако, не в факте, а в отношении к нему, в его интерпретации. В данном случае мы имеем дело не с реальным, а с литературным пистолетом. Сделавшись раз и навсегда персонажем непрерывного метатекста, Эдуард Лимонов утратил способность оценивать себя адекватно и теперь измеряет величину вещей близостью к собственному «я». Биография Лимонова, где из одного события — из одного кусочка жизненного «мяса» — изготавливается сначала первое (роман), затем второе (глава другого романа или, к примеру, рассказ), уже настолько выварена в водах литературы, что читать его книги подряд не осталось никакой возможности. Еще уместно сравнение с Тришкиным кафтаном: «Книга мертвых» процентов так на пятнадцать состоит из прямого самоцитирования, предыдущие тексты, пошедшие на заплаты и надставки, зияют дырами и обнаруживают свою нецельную природу (потому что из текста, где все части необходимы друг для друга, не надерешь лоскутов). Будучи неспособен брать сюжеты и героев из воображения, Лимонов, прежде чем что-то написать, должен иметь макет будущего текста из натурального материала и в натуральную величину.

— Ольга Славникова, «Псевдонимы и псевдонимки», 2001

...сама историческая реальность, весь этот ближний мир, в котором они обитают, воспроизводятся сквозь призму «романтического метатекста» (сложившегося в культурном сознании набора характерных сюжетов, декораций, имен, стилистических клише и т. п.) Здесь и пышный декорум с набором фирменных романтических и к тому же крайне экзальтированных тропов: «айвазовское море», «яхта звенела под ветром, как мандолина», «косо летящий надутый парус». Здесь и таинственный герой, «стройный, как гранитная статуя» со многое говорящим читателям романтических поэм именем «Манфред». <...> Значит, все эти книжные модели, по которым пытаются творить историю герои «Вертера», и романтические «метатексты», в которых живут герои «Спящего», на самом деле есть тоже «симулякры». В своих «сновидческих» вещах Катаев с не меньшим, чем откровенные постмодернисты, напором демонстрирует фиктивность культурных клише, обнажает мнимость игры воображения, даже если она, эта игра, красива и изысканна.

— Наум Лейдерман, «Уходящая натура» или самый поздний Катаев, 2001

...как ни стремится Набоков посмеяться над расхожестью цитат из чеховских пьес — цитат, давно ставших общим местом и общим достоянием, в тех местах пьесы, где он вполне серьезен, он прибегает все к тому же метатексту. Вот, например, монолог о запоздалом прозрении: «А твое искусство! Твое искусство... Сначала я действительно думала, что ты чудный, яркий, драгоценный талант, но теперь я знаю, чего ты стоишь. Ты ничто, ты волчок, ты пустоцвет, ты пустой орех, слегка позолоченный, и ты никогда ничего не создашь... »

— Владимир Катаев, «Чехов плюс... Предшественники, современники, преемники», 2004

Авторская рефлексия — свойство поэзии очень даже не новое. Фёдор Двинятин пишет, что автометаописание присуще в том или ином виде многим произведениям древнерусской литературы: «О следовании традиции неоднократно говорит Св. Кирилл Туровский; искушённым в традиции читателям адресует Иларион «Слово о Законе и Благодати»; …со знаменитой полемики, по-видимому, с авторитетным предшественником начинается «Слово о полку Игореве». В отличие как от одних, так и от других, крупнейший писатель высокого средневековья – Епифаний Премудрый — в качестве автометаописания предлагает образную характеристику именно строения своего текста». Как правило, интересующие нас метатекстовые элементы встречаются в начале стихотворения, до начала развития его лирического сюжета, в качестве предисловия. Анна Вежбицка пишет, что «...высказывание о предмете может быть переплетено нитями высказываний о самом высказывании … Тем не менее, сами эти метатекстовые нити являются инородным телом». Существуют стихотворения, которые могут быть полностью интерпретированы как метатекст, но для начала попытаемся обозначить границы метатекста — на материале стихов, где метатекст является начальной частью высказывания, а далее по тексту развивается, к примеру, лирический сюжет. Именно поэтому мы обозначили рассматриваемый нами материал как «верлибры-комментарии», а не как «верлибры-метатексты». Добавим, что метатекст, в общем-то, присущ любому стихотворению — как имплицитное обозначение того, что данный текст является стихотворением, а не иным типом текста; и в случае верлибра такое метатекстовое обозначение работает сильнее, чем в случае конвенционального стихотворения, где присутствует заведомо большее количество показателей стихотворности высказывания.

— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005

Стихотворение Вячеслава Крыжановского (р. 1971, Владивосток-Петербург) — тот самый случай, когда метатекст становится сюжетом всего стихотворения, а не части, взаимодействующей с другими частями лирического сюжета: Я читал тут на днях один альманах поэтический. Что интересно. Если кого-то мои опусы так же сильно раздражают, как меня просто мутит порой от некоторых (а ведь наверняка раздражают кого-то, и я даже фамилии знаю), то зачем же нас — пишущих — столько много расплодилось? Ну да ладно.

— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005

Мы рассмотрели несколько верлибров, которые в разной степени и по разным основаниям можно считать комментариями; в них по-разному проявляет себя метатекст. К каждому стихотворению необходимо примерять свои подходы, и рассмотрение текста без учёта его смысла невозможно, потому что, по отказе от других способов организации стиха, смысл сообщённой в стихотворении информации занимает всё большее место в ряду средств стиховой организации, и именно метатекстовые сигналы указывают на формальные границы. Но, попадая в пространство стихотворного текста, метатекст перестаёт быть метатекстом как таковым — служебным средством стилистической организации обиходной речи, и обретает дополнительные свойства — уже как стилистический компонент речи поэтической.

— Дарья Суховей, «Феномен верлибра-комментария в русской поэзии 2000-х годов», 2005

С. В. Лосева в диссертации «Частицы в системе метатекстовых операторов» дает такое определение метатекста: «Метатекст – функционально-семантическая категория текста, означающая присутствие говорящего в тексте, имеющего цель передачи авторского отношения к языковому коду своего высказывания (речевого произведения)», — и предлагает целую классификацию метатекстовых операторов, используемых при создании «метатекста в тексте». Все метатекстовые операторы делятся на: 1. вербальные и 2. графические. Вербальные метатекстовые операторы делятся на: 1) Эксплицитные / редуцированные, к которым относятся: глаголы, существительные, предлоги. 2) Имплицитные, к которым относятся: некоторые предлоги, анафорические местоимения, частицы, союзы, модальные слова, слова-гибриды. В графические метатекстовые операторы входят: 1) абзацный отступ, 2) кавычки, 3) шрифтовые выделения, 4) нумерация и маркеры, 5) вставки (тире, скобки, запятые).

— Феруза Одекова, «О некоторых функциях метатекстовых операторов русского языка», 2007

	Об «Избранном» принято писать, оглядываясь на предыдущие сборники и книжки, рассуждая о метатексте (равно как и об интертексте) и особенностях поэтики автора в различные периоды его творчества. Нормальная схема, но я ее, пожалуй, придерживаться здесь не буду...
	— Алексей Александров, «Дыханье воды», 2008

...порою метацель автора становится очевидной через своеобразные оговорки, даже и не имеющие непосредственного отношения к его стихам. Например, в этой книге присутствуют два совершенно разных стихотворения с названием «Четвёртая смена». Одно из них мы привели выше. Редакторский ляп? Наверное. Но в то же время ― крайне важный для рассматриваемой поэтики образ. В отличие от трёх реальных, четвёртая смена в детском лагере отдыха длится навсегда. Точнее ― она локализована вне времени.

— Андрей Пермяков, «Вычитание времени», 2013

Метатекст в беллетристике и художественной прозе

Послесловие

Уровни криптодискурса Любой дипломатический или публицистический дискурс всегда имеет два уровня: 1) внешний, формально-фактологический (геополитический), 2) «сущностный» — реальное энергетическое наполнение дискурса, метатекст. Манипуляции с фактами служат просто внешним оформлением энергетической сути каждого высказывания. Представьте, например, что прибалтийский дипломат говорит вам на посольском приёме: — Сталин, в широкой исторической перспективе, — это то же самое, что Гитлер, а СССР — то же самое, что фашистская Германия, только с азиатским оттенком. А Россия, как юридический преемник СССР — это фашистская Германия сегодня. На сущностно-энергетическом уровне эта фраза имеет приблизительно такую проекцию: «Ванька, встань раком. Я на тебе верхом въеду в Европу, а ты будешь чистить мне ботинки за десять евроцентов в день». На этом же уровне ответ, разумеется, таков: «Соси, чмо болотное, тогда я налью тебе нефти — а если будешь хорошо сосать, может быть, куплю у тебя немного шпрот. А за то, что у вас был свой легион СС, еврейцы ещё сто лет будут иметь вас в сраку, и так вам и надо». Но на геополитический уровень сущностный ответ проецируется так: — Извините, но это довольно примитивная концепция. Советский Союз в годы Второй мировой войны вынес на себе главную тяжесть борьбы с нацизмом, а в настоящее время Россия является важнейшим экономическим партнёром объединённой Европы. И любая попытка поставить под вопрос освободительную миссию Красной Армии — это преступное бесстыдство, такое же отвратительное, как отрицание Холокоста. Традиционной бедой российской дипломатии является смешение уровней дискурса. Наш дипломат, скорей всего, ответил бы именно на энергетическом уровне — потому что именно так отклик рождается в душе. Но дипломатическое мастерство в том, чтобы внимательно отрефлексировать рождающийся в сердце сущностный ответ, а затем с улыбкой перевести его на безупречный геополитический язык.

— Виктор Пелевин, «Зенитные кодексы Аль-Эфесби», 2010

Метатекст в стихах

...вот стихотворение, играющее роль метатекста по отношению и к себе самому, и к сборнику в целом: опиши это всё, если можешь и впрямь описать: самолёт над рекой или воду у дальней запруды, плеск воды, шевеленье речного песка возле самого сердца. весенние тонкие прутья <...> или запах ржаной и слегка подрумяненной булки. как идут поезда по сиреневым рельсам и без вероятных причин начинают протяжное пенье. опиши эту жизнь как холодный знакомый подъезд: шестьдесят с небольшим (тут не нужно быть точным) ступеней.

— Алексей Григорьев, «Опиши», 2012

	Наверно, где-то сбился я с пути и заблудился в дебрях метатекстов. Приходится теперь, как ни крути, мне выходить на акцию протеста.
	— Антон Зоркальцев, «Метатексты», 2020

См. также

• Текст
• Подтекст
• Контекст
• Иероглиф
• Символ
• Знак
• Ляпсус
• Символ
• Оговорка
• Стиль