Интервью Александра Солженицына

Здесь процитированы интервью, беседы, круглые столы и пресс-конференции Александра Солженицына. Как правило, редакции СМИ при подготовке к печати или трансляции меняли исходные тексты, поэтому в собраниях сочинений автора они публикуются по оригинальным записям, если те сохранились.

Цитаты

Каждая строка у меня отлёживается год.

• см. в приложениях к «Бодался телёнок с дубом»: С. Комото 15 ноября 1966; New York Times и Washington Post 30 марта 1972; Time 19 января 1974

1970-е

Ж. Сюфер: Считаете ли вы, что ваша жизнь в опасности, как и в своё время жизнь Ленина? — Ленину за границей ничто не угрожало. Царское правительство было лишь царским правительством. А коммунистическое — неумолимо, и перед ним надо оставаться всё время настороже. Вот сейчас они используют против меня клевету. Но они опоздали. Я уже слишком много сказал, и это не исчезнет. Они могут применить и другие средства. Я к этому готов. Я всегда был готов к смерти. Но и тогда они просчитаются. Если они меня убьют, они признают этим всё, что я написал. А если не убьют, я буду продолжать рассказывать о моей стране, и миллионы людей узнают правду. То, что я пишу, проникнет в Россию, потому что никакой железный занавес не может остановить бурю. Правда — это и есть буря. <…> Русские знают, что я прав; люди на Западе этого ещё не знают. Я, сам того не задумав, выполняю двойную задачу. Рассказывая историю России, я в то же время говорю Западу, что это может стать и его историей. <…> В ближайшие годы станет на карту существование цивилизации, которую Запад создал. Думаю, что он не отдаёт себе в этом отчёта. <…> Я имею в виду то, что называется духовным кризисом. У вас уверенность, что демократии выживут. Но демократии — это острова, потерянные в необъятном потоке истории. Вода всё время поднимается. Самые простые законы истории не благоприятствуют демократическим обществам. И эта очевидность не бросается Западу в глаза. <…> Никто не готов умереть за эту свободу. Она полна трубных звуков, богатства и — пуста. Вы вступили в эпоху расчёта — и не в состоянии бороться, жертвовать, способны только на компромиссы. Вы готовы уступить территорию, лишь бы ваше счастье продержалось там, куда ещё не дошёл противник. <…> русский народ внутренне сопротивлялся этому чуждому телу коммунизма. Но народ меняется, <…> система накладывает свою печать. Каждый раз, когда мировое соотношение сил снова поворачивается в пользу коммунистической власти, советские граждане обескуражены: если этот режим, которого они не выносят, так преуспевает во всех концах света, значит, он выражает какую-то правду?.. <…> Коммунизм — это не русское, но мировое явление. Он засел в России, он использовал Россию. Он может так же вселиться завтра к вам и использовать вас. И человеческий род отступит дальше.

— Le Point, декабрь 1975

1974

… моё «Письмо вождям Советского Союза» ещё до его опубликования в Соединённых Штатах подверглось в печати, начиная с «Нью-Йорк Таймс» <…>. Изложенная в «Письме» моя программа выведена из того общего положения, что и целые нации, как отдельные люди, могут достичь своих высших духовных результатов только ценой добровольного самоограничения во внешней области <…>. Всё это я предложил сделать в масштабах, далеко превосходящих то, как это мечтают достичь обоюдной «разрядкой напряжённости». И такая программа истолкована американскими газетными комментаторами как национализм, как идеология воинственного расширения своей нации!.. Предложение же следовать новейшим технологическим рекомендациям Римского Клуба охарактеризовано как «утопичность» и «призыв вернуться к прошлому». Так расхожая поверхностная оценка становится фундаментом для общественного мнения.

— ответ корреспонденту «Ассошиэйтед Пресс» Р. Леддингтону 30 марта

В своё время и Сахаров, и Григоренко, и другие, с разными обоснованиями, предлагали советскому правительству мирные пути развития нашей страны. Это делалось всегда не без надежды — увы, не оправдавшейся никогда. Пожалуй, можно и подытожить: последовательно и решительно отвергая всякие благожелательные предложения, всякие реформы, всякие мирные пути, советские вожди не смогут сослаться, что они не знали ситуации, что им не предлагалось альтернатив: своей упрямой косностью они взяли на себя ответственность за самые тяжёлые варианты развития нашей страны.

— Time, 3 мая

Я себя никак не считаю эмигрантом и надеюсь долго удержать это ощущение. Физически я выброшен с родины, но своей работой остаюсь повседневно и навсегда связан с нею. <…> Расчёт советских властей, что, столкнув в эмиграцию интеллектуально активные силы, они добьются в метрополии подавленности и тишины, — ложный расчёт. Доктрина марксизма, державшая их несколько десятилетий, — сгнила. Умы молодёжи открыты сомнению и поиску, сердца протестуют против насилий и глупости — и этого процесса уже не остановить.

— то же

Моя первая книга, где не произведено никаких намеренных смягчений, умолчаний, сокращений, — «Архипелаг». Всё остальные <…> были смягчены или укорочены мною самим. <…> Даже и «Август Четырнадцатого», который я печатал открыто и сразу за границей, тоже не мог появиться в своём полном виде. Мне пришлось выпустить одну главу — 22-ю — и потом читать упрёки некоторых критиков, что Солженицын до того уже распустился, что печатает романы, не успев их окончить. Никто не высказал предположения: а может быть, глава опущена из предосторожности? Действительно так. В написанных Узлах есть главы, отведённые Ленину, в «Августе» такая глава — 22-я <…>. Но, делая первый опыт открытого самовольного печатания на Западе, я исключил эту главу: я хотел; чтобы мой опыт прошёл в «чистом» виде: только без спроса властей, только в обход цензуры, но ни одного места, к которому, можно было бы придраться как к «антисоветскому», любимый ярлык надпей пропаганды. Как известно, однако, это не помогло: из лютой ненависти к моему имени и, потеряв рассудок, этот патриотический роман советская пресса объявила «клеветой на Россию» и даже — по материалам 1914 года! — «антисоветским». Что же было бы, если б там ещё была глава о Ленине?!

— Н. Удгорду, 27 июля

BBC 22 февраля 1976

В отношении к Западу моё поколение <…> прошло несколько ступеней. В годы пятидесятые, после окончания войны, мы буквально молились на Запад, мы считали Запад солнцем свободы, крепостью духа, нашей надеждой, наш им союзником; мы всё возлагали, что нам трудно освободиться, но Запад поможет нам подняться из рабства. Постепенно, с ходом десятилетий, эта вера испытала колебания и начала падать. Мы с трудом получали информацию о Западе, но мы учились слушать через самое яростное глушение, <…> и мы с недоумением видели, что Запад не проявляет той твёрдости, той заинтересованности в свободе также и у нас. Запад как бы отделяет свою свободу от участи нашей.

… ныне стоит вопрос не о том, как Россия с помощью Запада вырвется из тоталитаризма, но — как Запад сможет избежать той же участи, как Запад сможет устоять против невиданного натиска тоталитаризма.

Меня удручает, что прагматическая философия последовательно пренебрегает нравственными категориями… <…> в 1939 году Англия рассуждала иначе. Если бы нравственные категории были неприменимы к политике, то было бы непонятно, зачем, собственно, Англия вступила в войну с гитлеровской Германией. <…> А сегодня мы об этом забыли, сегодня руководители английской политики откровенно провозглашают, что они не только признают над любой территорией любую власть — независимо от её нравственных качеств, — а даже спешат признать, спешат опередить других.

Если бы сегодня три тома «Архипелага ГУЛага» были широко опубликованы в Советском Союзе для всех желающих, то в очень короткое время коммунистической идеологии пришлось бы туго, ибо люди, прошедшие это всё, узнавшие… — в них больше не остаётся места для этой похлёбки.

М. Чарлтон: В одной из ваших последних книг вы описываете Ленина в Цюрихе. Многие, мне кажется, отметили сходство между ним и вами. Портрет мощного характера, Ленина, отрезанного, изолированного, неспособного повлиять на события внутри России, нетерпеливого? <…> — Я работаю над образом Ленина 40 лет. <…> Конечно, ни один персонаж художника не создаётся без вклада автора. <…> Однако я думаю, что, сравнивая нас, поддаются внешним несущественным признакам. Ленин был весь направлен на разрушение. Нет, я нисколько не ставил целью как-то автобиографически своё чувство или своё положение отражать. <…> Столько ему кадили, да и в вашей стране кадили, на такие вершины его поднимали. Я показываю, каким он бывал близоруким, <…> как слаба была его связь с собственной страной. Я не его атакую, а его идеологию. Ленин — превосходная концентрация, экстракт коммунистической идеи. <…> той, которая развратила, удушила и практически погубила мою страну, а вслед за ней уже ещё двадцать.

— … сейчас создалась такая обстановка, что Советский Союз настолько вошёл в военную экономику, что даже если будет единогласное мнение всех членов Политбюро не начинать войны, то это уже не в их власти. Им уже мучительно начать перестраивать уродливую военную экономику на нормальную, мирную. Сейчас создалась ситуация, когда надо думать не о том, что неожиданно произойдёт в Советском Союзе, — в Советском Союзе неожиданно ничего не произойдёт, — надо думать о том, что неожиданно произойдёт на Западе. Запад находится накануне крушения, созданного собственными руками. <…> Отказ от моральных принципов — это топор, который мы сами над собой ставим, и этот топор ударит по шее. <…> Было время, начало 50-х годов, когда эта же термоядерная угроза висела над миром, но позиции Запада были гранитны, и Запад ничего не уступал. Сегодня эта термоядерная угроза по-прежнему висит над обеими сторонами, но Запад избрал губительный путь уступок. Обратите внимание, слово «разрядка» имеет десять смыслов. <…> все понимают под разрядкой разное. Сегодня вы избрали такой вариант разрядки, при котором, правда, термоядерная угроза становится не главной, термоядерная война даже не нужна Советскому Союзу: вас легко взять просто руками, зачем термоядерная война? Если вы подняли руки и сдаётесь, зачем термоядерная война? Вас просто так берут. Потом странно, почему при равной угрозе термоядерной войны Запад только уступает, а Восток только наступает? И наконец, <…> самый главный аспект сегодняшней разрядки, <…> что нет разрядки идеологической. Вы, западные люди, вы не можете себе представить, что значит сила советской пропаганды. Вы и сегодня остались английскими империалистами, которые хотят удушить всю землю, и это держится под самой тонкой корочкой. Чтобы корочку снять, нужно <…> только одно утро. Вам нельзя повернуть от разрядки так просто, вам повернуть от сегодняшнего состояния нужен год-два, а в Советском Союзе нужно одно утро, одна команда. <…> Чарлтон: Вот мнение, которое было очень распространено на Западе в 50-е и 60-е годы, может быть даже и теперь, и великий английский философ Бертран Рассел поддерживал его: «лучше быть красным, чем мёртвым». Однако вы утверждаете, что политика разрядки была сформулирована советским правительством специально с целью предотвратить либерализацию в Советском Союзе. Иными словами, Советский Союз начал отставать экономически, ему стало необходимо импортировать американскую и западно-германскую технику, — иначе пришлось бы зачеркнуть всю систему. Таким образом, он только и может удержаться, ввозя заграничную технику и одновременно закручивая гайки внутри страны? — Да, импорт технологии и спасает всю советскую экономику. Это верно. А возвращаясь к этой ужасной позиции Бертрана Рассела — я вообще не понимаю, почему Бертран Рассел сказал: «лучше быть красным, чем мёртвым», а почему он раньше не сказал: «лучше быть коричневым, чем мёртвым»? — тогда нет разницы. Вся моя жизнь, и жизнь моего поколения, и жизнь моих единомышленников состоит в том, что лучше быть мёртвым, чем подлецом. В этом ужасном выражении — потеря всякого нравственного критерия. На короткой дистанции оно даёт возможность лавировать и продолжать наслаждаться жизнью, но в дальнем плане — обязательно погубит всех, кто так думает. Это — страшная мысль. <…> яркая характеристика Запада. Чарлтон: Но в виде альтернативы вы предлагаете что-то вроде возврата к напряжениям холодной войны. А большинство людей приветствует разрядку как передышку, как шанс, что-то новое. <…> — Но это мнимый отдых, отдых перед гибелью. А у нас вообще никакого отдыха, нас душат ещё сильней и уверенней. <…> не надо быть стратегом, чтобы понять: для чего берётся Ангола? <…> Это — одна из последних позиций, чтобы блестяще провести мировую войну, прекрасная позиция в Атлантическом океане. Советские вооружённые силы уже во многом превзошли Запад, в другом превосходят. Англия владела флотом, теперь владеет флотом Советский Союз, — морями, базами… Вы называйте это разрядкой, если вам угодно, но после Анголы я не знаю, как может язык проговаривать это слово. Ваш военный министр сказал, что Советский Союз проходит экзамен после Хельсинки. Я не знаю, сколько ещё стран нужно взять, может быть нужно советским танкам в Лондон прийти, чтобы ваш военный министр сказал наконец, что Советский Союз прошёл экзамен! Разрядки-то — нет! Разрядка нужна, но истинная. Я говорил: разрядка — это открытая ладонь, покажите, что у вас камня нет, а ваши компаньоны, с кем вы ведёте разрядку, держат камень, и такой увесистый, что могут вас убить одним ударом. Разрядка получается самообманной…

О «Ленине в Цюрихе» 25 февраля 1976

Р. Робинсон: Является ли ваша книга «Ленин в Цюрихе» романом или историческим произведением? — Я бы сказал, что это жанр художественного исследования. То есть цель моя — восстановить историю в её полноте, в её многогранности. Для этого, однако, приходится применять видение, глаз художника, потому что историк пользуется только фактическими, документальными материалами, из которых значительная часть уничтожена, пользуется показаниями свидетелей, которые почти все убиты, и он ограничен в возможностях проникнуть в суть событий. Художник может глубже и больше увидеть благодаря пронзающей силе этого метода — художественного видения.

Робинсон: У писателя Джеймса Джойса есть высказывание, и, когда я его вспоминаю, я думаю о ваших произведениях. Он писал, что пытается «выковать не созданное ещё сознание своего народа». Интересно, близка ли вам такая мысль? <…> — Пожалуй, нечто весьма близкое. С той только поправкой на особые русские условия, что у нас специально, настойчиво уничтожалась связь времён, используя шекспировское выражение, уничтожалась память о том, как это было, и поэтому для восстановления нашего самосознания, пожалуй, важнее всего — восстановить память об истинных событиях. И только через это мы можем выковать своё самосознание.

Робинсон: Между прочим, почему все революционеры — Ленин, Троцкий, Парвус, Сталин — меняли свои фамилии, как будто они — актёры? — Вы знаете, это очень интересный и, я бы сказал, важный вопрос. Вначале они меняли как будто для того, чтобы, ну, как революционерам, было легче уходить от слежки. Чтобы в переписке их истинные имена не упоминались. Но вот что характерно: они прошли через революцию, пришли к власти, и они все сохранили свои псевдонимы. Ваш вопрос очень глубок, он касается важного дела. Я считаю, что автору лёгкого художественного произведения или актёрам допустимо применять псевдоним, — ну, стесняются; может, им так удобно. Но людям, которые вздумали переворачивать полмира, или весь мир, нечестно прятаться за псевдонимами. Они должны открыто себя называть и открыто идти. Вот эта инерция задержки псевдонима выражает желание избежать доли ответственности.

В то время, в этот период, когда Ленина я описываю в Цюрихе, он действительно был ещё никем. Исторические события легко могли пойти так, что он никем бы и не стал. Он за два месяца до нашей русской революции считал дело его жизни проигранным и собирался уезжать кончать жизнь в Америке. Однако и тогда уже он действительно имел сильное личное влияние на малый кружок людей. Когда же оно перешло в высокие сферы действий и распространилось на миллионы, то здесь влияло не его личное обаяние, поскольку не было такого контакта — ни телевидения, ни радио, — здесь действовала сила его упрощённых лозунгов, лозунги были так заманчивы, что они, обманув массы, повели их по ложному пути. <…> Так по всем главным вопросам — войны и мира, земли, фабрик и заводов, демократического якобы управления, — по всем этим вопросам были выдвинуты обманные лозунги, которые все были нарушены в первые годы при Ленине, <…> а не при Сталине.

1980-е

	Коммунизм должен быть живым только в тот момент, когда он прыгает на спину, <…> — а дальше он может держать своей хваткой, даже будучи мёртвым. Это метафизическое существование.
	— беседа со старшеклассниками Итонского колледжа, 17 мая 1983

Ярлык «холодная война» приклеили коммунисты. Никогда никакой холодной войны Запад не вёл, потому что он не в состоянии. Потому что каждый, кто выразит идею слишком ясно, слишком прямо, слишком отчётливо, — сейчас же будет одёрнут со всех сторон: «уберитесь! замолчите! это испортит отношения». И потом не забывайте, что защищать демократию словесно — гораздо легче было двести лет назад. Тогда демократия стояла на высоком уровне личной ответственности.

— то же

От XIX века изменился темп нашей жизни, значит и темп чтения, темп восприятия, темп мысли, поэтому невозможно писать так разреженно, как в XIX веке. И я вынужден был в своей эпопее применить до восьми разнообразных жанров, но ни одного из них я не придумывал для того, чтобы поразить новизной. Я только каждый раз ищу, каким инструментом наиболее ярко и наиболее плотно передать. <…> какова должна быть пропорция исторических личностей, конкретно существовавших, не обязательно на вершинах, — и тех, что придуманы мною? Я бы считал пустой забавой дать большею пропорцию придуманных персонажей, как будто я с историческими событиями бы играл и нарочно подставлял туда персонажа, чтоб он там наблюдал. Нет, я главное внимание уделяю персонажам, реально существовавшим, и я занят только истолкованием их психологии и поступков. Но тогда возникает обратный вопрос: может быть, вообще выбросить вымышленных персонажей? — нет, нет, художественное произведение нуждается в них. Они — как бы смазка или соединительная ткань, и они дают маленькие оазисы совсем простой жизни, совсем простого воздуха, как-то даже забыть об истории.

— «Libération», 1 ноября 1983

	Вообще в мировой литературе революции и отображены, по-моему, непропорционально меньше, чем войны. Это более трудная задача.
	— то же

Мне удалось <…> личное посещение мест. Ну, во-первых, для меня очень важны Тамбовская губерния и Тамбов, я там бывал несколько раз, хотя тоже, как человек неофициальный, я должен был это делать скрыто. Ростов и Новочеркасск — ну, там я провёл молодость. Изучал и старую Москву. А что касается Петербурга-Петрограда, то я посвятил, к счастью, один полный месяц жизни на то, что пешком, ежедневно, ходил по городу, имея на руках объяснительные карточки на все улицы, на все дома, объяснения — что в каком доме было, что на какой улице случилось и когда. Карточки я сперва заготовлял многие месяцы <…>. Останавливался около каждого дома и рассматривал. Я даже и не представлял, насколько это мне понадобится. Теперь, когда я писал четыре тома Февральской революции, и большая часть действий происходит в Петрограде, я бы не мог этого писать ни по какой карте, если бы я это всё не видел. Но я с закрытыми глазами вижу каждый дом, каждый перекрёсток.

— «Голосу Америки» о «Красном Колесе», 31 мая 1984

Мои Узлы кажутся как будто бы объёмными, в «Октябре» больше тысячи страниц, но это заменяет десятки, если не сотни тысяч страниц, мною прочитанных. Было очень много частных свидетельств, и почти совершенно отсутствуют обобщающие работы. <…> Распутин, роль его сильно преувеличена тем общественным возбуждением, которое вокруг него было. <…> заняться Распутиным — это значит взять нечто лежащее на поверхности, дразнящее, очень удобное как будто бы для художника, а на самом деле это значило бы проявить мелкость. Клюнуть дешёвую наживку. В «Марте» у меня отражается смерть Распутина уже ретроспективно, то есть это как-то вспоминается, как-то на это люди реагируют, но я обошёл самого Распутина, потому что считаю: история зиждится на основных камнях, а не на внешних таких вот приманках и наживках.

— «L’Express» об «Октябре Шестнадцатого», 30 сентября 1984

К 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича»

Радиоинтервью Барри Холланду 8 июня 1982.

Заглавие Александр Трифонович Твардовский предложил вот это, нынешнее заглавие, своё. У меня было «Щ-854. Один день одного зэка». И очень хорошо он предложил, так это хорошо легло. <…> Ивана Денисовича я с самого начала так понимал, что не должен он быть такой, как вот я, и не какой-нибудь развитой особенно, это должен быть самый рядовой лагерник. Мне Твардовский потом говорил: если бы я поставил героем, например, Цезаря Марковича, ну там какого-нибудь интеллигента, устроенного как-то в конторе, то четверти бы цены той не было. Нет. Он должен был быть самый средний солдат этого ГУЛАГа, тот, на кого всё сыпется. <…> Для того чтобы её напечатать в Советском Союзе, нужно было стечение невероятных обстоятельств и исключительных личностей. Совершенно ясно: если бы не было Твардовского как главного редактора журнала — нет, повесть эта не была бы напечатана. Но я добавлю. И если бы не было Хрущёва в тот момент — тоже не была бы напечатана. Больше: если бы Хрущёв именно в этот момент не атаковал Сталина ещё один раз — тоже бы не была напечатана. Напечатание моей повести в Советском Союзе, в 62-м году, подобно явлению против физических законов, как если б, например, предметы стали сами подниматься от земли кверху или холодные камни стали бы сами нагреваться, накаляться до огня. <…> Должен сказать, что я не полностью осознал значение уже сделанного. Я понимал так, что это очень счастливый, неожиданный прорыв в советской толще, в этой глыбе, но нужно этот прорыв развивать и продолжать, как можно больше теперь двигать в этот прорыв. А Твардовский, напротив, уже понимал всё значение того, что эта повесть напечатана в Советском Союзе. Мне-то казалось так: ну, не напечатают в Советском Союзе, ну, через два-три-четыре года я напечатаю на Западе. <…> Конечно, я мог потом отослать за границу и напечатать, но теперь, по реакции западных социалистов, видно: если б её напечатали на Западе, да эти самые социалисты говорили бы: всё ложь, ничего этого не было, и никаких лагерей не было, и никаких уничтожений не было, ничего не было. <…> Твардовский такого моего темпа не мог принять, он считал, что я ушиблен лагерем, от этого так боюсь, а что после такого успеха, когда меня признало ЦК, Хрущёв, тут уже совершенно можно быть спокойным, что у нас есть многие годы. Я считал, что этих многих лет нет. Но эти вот тактические разногласия нас сильно разделяли, и некоторые шаги свои я даже не мог ему открывать, настолько они были острые, резкие, я считал, что надо бить по Союзу писателей, бить по ЦК, бить по системе. А он не мог понять этой моей торопливости и напряжения. А я тоже не мог достаточно оценить вот этот его долгий, долго рассчитанный ход. Теперь <…> можно сказать, что Твардовский лучше меня чувствовал дальнюю судьбу нашей литературы. <…> Твардовский был в высочайшей степени ответственен перед ходом литературного корабля. <…> Из-за того, что я напечатал «Ивана Денисовича», — в короткие месяцы, пока меня ещё не начали гнать, сотни людей стали мне <…> рассказывать ещё. И так я собрал неописуемый материал, который в Советском Союзе и собрать нельзя, — только благодаря «Ивану Денисовичу». Так что он стал как пьедесталом для «Архипелага ГУЛага».

К концу [1917], до октябрьского переворота, уже совершенно понятно, что режим февральский упал и только приходи, бери кто хочешь, поднимай власть с земли. Тáк ведь октябрьский переворот и был сделан — кучкой людей, в одном городе, за несколько часов, — просто подняли упавшую власть.

… «Красное Колесо», <…> замысел мой продолжается <…> на 20 Узлов, я должен бы описать дальше Гражданскую войну и первые годы становления советской власти, до 1922 года, до конца подавления крестьянских восстаний. Но думаю, что мне уже жизни на это не хватит.

Телекомпании «Nippon» 5 октября 1982

Современная мировая цивилизация, в жадной экономической экспансии не считаясь ни с чем индивидуальным, уничтожает нравственные ценности повсюду в мире. <…> я противник обезличивающей современности.

Когда я говорил о неустойчивом равновесии, я имел в виду, что Япония находится ну примерно как <…> шар на плоскости. <…> Чуть-чуть толкни — может скатиться сюда или туда. А всякий коммунизм — это положение шара в яме. Поэтому, чтобы выбраться народу из коммунизма, нужны исключительные условия, так сказать, землетрясение нужно. <…> Вы спрашиваете — когда в Советском Союзе кончится? Кончится. Но я спрошу вас — а в Китае, а в Северной Корее, а во Вьетнаме когда кончится? Везде такое положение, в яме. На наших глазах поляки немножко подпрыгнули <…> и опять свалились.

… парадоксальную роль сыграло ядерное оружие. С одной стороны, им показан весь ужас и конец всего человечества <…>. И у человека начинает развиваться безразличие: раз можно потерять всё сразу, то и вообще не нужно по мелочам ничего делать. Привыкли жить под ядерным зонтиком: полетят ракеты, на них ответят, — значит, не будет ракет. А чтобы никакой не возник конфликт, лучше во всём уступать, разрядку делать, смягчать. Парадоксальным образом ядерная сила, впервые открытая на Западе, не усилила его, а ослабила. Не стало необходимым молодым людям готовиться к борьбе, к защите, — а всё решится там, ракетами. И коммунизм использует это и нажимает, а Запад отступает…

Круглый стол в газете «Ёмиури» 13 октября 1982

Считается, неправильно считается, что журналист и писатель — две ступени одной и той же профессии. На самом деле профессии писателя и журналиста прямо противоположны. Журналист должен схватить немедленно то, что он увидит, и сию же минуту передать. А затем, с течением времени, часто даже повторять, выражая какую-нибудь политическую линию, те же самые тезисы и доводы. А писатель не должен никогда спешить с выводами, его доводы должны отстаиваться годами, и повторение одного и того же просто нарушает художественную меру.

Мне кажется, что коммунизм доходит до какой-то черты, до какого-то мирового объёма, за которым он уже сам себя не будет держать. Но коммунизм может быть свален только взаимным сочетанием двух условий — сопротивлением угнетённых коммунизмом народов, которое, хотя и редко, выходит взрывами наружу, и сопротивление всё время нарастает, во всех странах; и стойкостью остального свободного мира.

Гуманизм если не начнёт, так кончит тем, что подставит вместо Бога — человека.

Сахаров считает, что эмиграция является важнейшим правом человека. А я считаю, что это 35-е право человека. Мы лишены у себя в стране чистого воздуха, чистой воды, питательной пищи, возможности рожать детей, <…> и могу насчитать таких 34 права, а 35-е будет право эмиграции. Совершенно дикая была бы мысль предложить Японии от своей тесноты уйти тем, что уехать с этих островов совсем. Но на Западе, в Америке особенно, эту эмиграцию действительно переставили вперёд как самую главную проблему Советского Союза и человечества.

… под словами «революция 17-го года» я понимаю некий единый процесс, который занял по меньшей мере тринадцать лет. То есть от Февральской революции до коллективизации 30-го года. Собственно, только коллективизация и была уже настоящей революцией, потому что она совершенно преобразила лицо страны.

Пресс-конференция в Лондоне 11 мая 1983

Созвана устроителями в связи с получением Солженицыным Теплтоновской премии накануне.

Есть у нас такая «Литературная газета», которая занимается всем, чем угодно, кроме настоящей литературы.

Время от времени, когда создаётся тяжёлая атмосфера международная, советские власти вдруг, например, выпускают одного человека в эмиграцию — и крупные западные советологи пишут: это знак! это начало разрядки, начало улучшения отношений. <…> Изменения в советском руководстве могут произойти, только если к власти придут люди, свободные от коммунистической догмы, а при аппаратных перемещениях в Политбюро я советую вам не терять времени на анализ.

Западная молодёжь совершенно не понимает, что такое коммунизм. Ей заморочили сознание. <…> Они поверили Бертрану Расселу, он их убедил, что лучше быть красным, чем мёртвым. Но, я должен сказать, Бертран Рассел увидел альтернативу там, где её нет, <…> потому что быть красным — это и значит становиться постепенно мёртвым. Вот как раков бросают в воду и они постепенно краснеют, так и под коммунизмом одни умирают сразу, другие постепенно. Тут альтернативы нет.

… по американским газетам бродит ведущая, повторяющаяся идея: что коммунизм — не опасность, с коммунизмом можно сговориться, коммунистическая идеология умерла, там в Кремле есть и хорошие люди, вот они скоро придут к власти; а самая большая опасность — это русское возрождение, религиозное и национальное. <…> Пока Брежнев и Андропов усеивают свою территорию ракетами и могут уничтожить в 10 минут весь западный мир — это не опасность, но, если придут в России к власти здоровые силы, которые будут лечить свой народ, которые будут разоружаться, убирать ракеты, убирать свои войска из всех стран мира, — вот это опасность для Запада. Звучит как глупый анекдот — но этим полны ведущие американские газеты. В каком-то просто безумии они ведут эту линию. <…> На самом деле, западная поддержка <диссидентов> исключительно избирательна, западная помощь выбирает — это «наш» или «не наш». Если «наш», то будут ему помогать во всём, вот соединиться мужу и жене, об этом будут говорить в парламенте, и председатель правительства, этим займётся вся западная пресса. <…> Ведущая западная общественность настроена десятилетиями враждебно к русскому — я всё время подчёркиваю: не национализму, не империализму, что было бы естественно, а — патриотизму. <…> И западные корреспонденты, которые едут работать в Москву, уже знают: если продолжать в том же направлении, то будешь печатать большие статьи; а если начать говорить что-нибудь в защиту русского самосознания, то не будут тебя печатать. Это одно из тех заблуждений Запада, которые ведут к общей потере выхода. <…> На весь мир гремит «Эмнести Интернейшнл». Она настаивает, что совершенно объективна и равномерна ко всему миру. Ничего подобного. Она пользуется данными оттуда, откуда их легко получить. Из Чили можно получить — о Чили будет писать много. А если о Северной Корее ничего неизвестно — то ничего и не будет в её отчётах. То же относится к Китаю. Недавно из Стэнфордского университета один аспирант-антрополог поехал в порядке обмена в Китай, там два года жил. Вернулся в Стэнфорд и стал рассказывать, какой ужас творится в Китае <…>. Его изгнали из университета по требованию китайского правительства! Никто не должен знать правды о Китае.

The Times 16 мая 1983

Мне вот вчера в Эдинбурге пришлось быть свидетелем, как по главной улице вдруг понеслась толпа в несколько сот молодых людей, с совершенно дикими криками, с дракой, их даже не мог охладить проливной дождь. Это, кажется, было связано с футбольным матчем, я не знаю, — во всяком случае, с каким-то совершенно ничтожным событием. Никакое серьёзное событие сегодняшнего мира не вызывает и тысячной доли таких эмоций.

… я абсолютно уверен в том, что марксизм уйдёт с земли, как затмение. Даже на примере нашей страны, которая 65 лет под коммунизмом, мы видим, что коммунизм со всем своим оружием не мог победить христианство. Сам я почти уверен, что ещё при своей жизни вернусь на родину.

В Сальвадоре провели выборы под пулемётами, повстанцы действительно расстреливали избирателей. Американский конгресс и американская общественность кричат: «недостаточно демократии! ведите переговоры с бандитами, давайте новые и новые выборы под пулемётами». Простите, но вот такие случаи заставляют меня считать Запад иногда сумасшедшим домом.

Коммунисты, при своей жадности захватывать мир, на самом деле всё время разборчиво хватают те куски, которые ухватить легче. А где они встречают твёрдую волю — они отступают. Даже от своих узников, собственных узников, которые тверды волей.

BBC 16 мая 1983

Нет пределов акробатике марксизма. Не только Достоевского они записали уже в свои единомышленники, но, уничтожая христианство, они готовы и Иисуса Христа записать себе. В СССР совершенно серьёзно доказывается в атеистической и политической литературе, что именно лучшее, что есть в христианстве, — христианство осуществить не может, а наследует и практикует марксизм.

Я 47 лет работаю над книгой о революции, но в ходе работы над ней обнаружил, что русский 1917 год был стремительным, как бы сжатым, очерком мировой истории XX века.

М. Магэридж: Как вы думаете, его когда-нибудь восстановят? — Думаю, <…> [правителям СССР] достаточны для образца такие манекены, такие постоянные куклы, каких они имеют в лице Ленина и Маркса. Если будет слишком много вождей в промежутке, тогда падает роль очередного вождя. <…> знаю десятки случаев, когда простые люди относились к Сталину с насмешкой и полным непочтением, именно в 30-е годы. Это было именно в деревне, самые неграмотные, и вообще низшие слои общества. И для них развенчание Сталина не было никаким потрясением. Они спокойно выбросили из красного уголка <…> портрет Сталина и повесили Маленкова. Потрясением это было для коммунистической элиты, для верхов советской интеллигенции и для западного передового общества, которое верило в Сталина. Откуда и родилось то представление, что XX съезд «открыл глаза». Он открыл глаза только тем, кто до этого хотел быть обманутым.

О «Марте Семнадцатого» 29 июня 1987

В ходе работы я увидел, что, при моей избранной подробности Узлов, каждый Узел разрастается и становится не томом, а двумя томами, а «Март Семнадцатого», собственно сама революция, вот — четырьмя. Стало ясно, что надо мне сократить, до какого рубежа будет развиваться действие. Сперва, с большой жертвой, я решил остановиться на лете 1918 года — это очень острое и очень событийное лето. Потом понял, что и этого мне не уместить и не успеть по возрасту, и решил кончать октябрьским переворотом. А сейчас я склоняюсь к тому, что придётся четвёртым Узлом и закончить — апрелем 1917 и первыми днями мая. Для такого решения три причины: одна — мой возраст: уже мне не по возрасту замахиваться на такие огромные вещи; вторая — не испытывать терпение читателя: уже получается десять томов, это в наш век очень много; а третья — и, собственно, решающая — причина оказалась та, что, когда я доработался до апреля 1917, я понял то, что теперь видно, — но современникам почти никому не было видно, — что уже от начала мая 1917 года вела совершенно ясная и неизбежная дорога к следующим событиям.

Февральские события характерны тем, что ведь были же в России деятельные, предприимчивые, энергичные люди! — а никто из них не проявляется. Всех их куда-то смело. В нужный момент нет никого. Значит, тут есть какая-то закономерность.

Очень ценные материалы созданы в Советском Союзе в ранние советские годы. Это прежде всего — журнал «Красный архив». Ну и в «Красной летописи» и в «Пролетарской революции» тоже бывают перлы, хотя гораздо меньше. <…> Ещё в тридцать седьмом году я, студентом-первокурсником, вижу в каталоге: Степун, «Записки прапорщика-артиллериста». Я их заказываю. Начальница отдела на выдаче говорит: «Вот я смотрю предисловие: эта книга написана матёрым белогвардейцем, врагом советской власти. Взять на себя ответственность выдать вам такую книгу, молодой человек, я не могу».

Нет, никак не вижу я смерти романа. Я думаю, что паника возникла от слабости духа перед событиями XX века. Смерть искусства, в разных жанрах уже провозглашённая, — будто бы искусство должно неузнаваемо переродиться и сменить жанры, — происходит от неверия в возможности человеческого и творчества и восприятия. Я думаю, что возможности духовного роста человека отнюдь не исчерпаны.

Der Spiegel 9 октября 1987

Крестьянство <…> после освобождения от крепостного права в 1861 году, насильственно держалось властью в так называемой крестьянской общине. Это сделано было властью для того, чтобы легче контролировать крестьянство, а в случае каких-то нарушений спрашивать со всех, — это называлось «круговая порука». Таким способом собирались и налоги. Так вот, никакой крестьянин не мог удержать определённого участка земли на долгое время. Одна земля получше, другая похуже, третья ещё похуже, их нарезают полосками, и крестьянин получает одну полосочку здесь, одну полосочку вот здесь, а одну вон там. И полоска такой ширины, что вы не можете посеять не то самое, что сосед, вы должны в один и тот же день прийти и убирать. И ещё: вам нет никакого смысла удобрять эту землю, потому что, вдруг, через три года будет передел — и всё это отойдёт другому. Это была абсурдная система, которая подавляла наше хозяйство, она не давала возможности никакого экономического совершенствования, никакого выбора, что́ сеять, никакой свободы человеку самому сделать лучше или хуже. И поразительно: кто же эту систему защищал? кто же был реакционер в России? Во-первых — власть, во-вторых — социалисты. Почему? Потому что это уже колхоз, это уже социализм. Остаётся убить царя — и будет социалистическое государство. И третьи, — <…> кого у нас называли либералами, на самом деле они были радикалами, — кадеты. Они составляли образованный слой и не вникали в подробности, как там с крестьянством, хотели только не ссориться с социалистами, с которыми они составляли левый блок.

Революция не была неизбежна, но могла произойти. <…> Хотя период так называемой Февральской революции занимает восемь месяцев, на самом деле через три месяца после революции уже была полная анархия. Временное правительство оказалось не в состоянии управлять страной. Страна стала разваливаться не от недостатка прав, а от безумного злоупотребления правами и свободами. Февральская революция привела к тому, что Россия лежала распластанная, для любого желающего: бери, если хочешь. И вот тогда стал неизбежен октябрьский переворот.

К сожалению, в Европе долгие века космополитизм понимался как только всеевропейский, объять всю Европу, но не весь мир.

Time 23 мая 1989

В Советском Союзе поразительное невежество по отношению к Февральской революции, потому что память о ней сознательно подавлялась и уничтожалась. Самые развитые люди, которые досконально знают XIII век, XIX век, — здесь, перед Октябрём, <…> полны незнания и заблуждений. А на самом деле главное событие, которое потом отозвалось на всём мире, — произошло в Феврале.

Революция — огромнейшее космическое Колесо, подобное галактике, закрученной спиральной галактике. Огромное Колесо, которое начинает разворачиваться, — и все люди, включая и тех, которые начинали его крутить, становятся песчинками. Они там и гибнут во множестве. Это грандиозный процесс, его невозможно остановить, если он уже начался.

В Гарвардской речи я сказал о недостатках сегодняшних западных демократий, в том числе о безответственности прессы, предполагая, что демократия жаждет критики, любит критику, ждёт критики. Демократия, может быть, и любит, но пресса — её не любит. Пресса возмутилась, вознегодовала на мою речь. С этого момента я стал как бы личный враг американской прессы…

За эти триста лет в западном обществе произошло выветривание обязанностей и расширение прав. У нас — два лёгких, и мы не можем дышать только одним лёгким, а другим разрешить себе не дышать. Так и права и обязанности.

1990-е

	Столичная интеллигенция, получив гласность, кинулась сразу друг друга грызть вместо того, чтобы активнее использовать гласность для расчистки от коммунизма, <…> а номенклатура только руки потирала и занимала нужные места.
	— на выступлении в новосибирском Академгородке, 28 июня 1994

	Патриотизма истинного у нас мало сейчас, он задавлен и осмеян. Ищут какую-нибудь кличку, что-нибудь позорное, чтоб никто слово «патриот» не смел вымолвить.
	— встреча в Ростовском университете, 20 сентября 1994

	Вот эти разговоры: «правое», «левое», — я их не принимаю, я просто вообще не понимаю, «правое-левое», в нашей стране даже запутались теперь, кто правый, кто левый; вот за это время переменилось: кто были «правые» — они уже «левые», и наоборот. Это всё — в плоскости, а надо мыслить в трёхмерном, четырёхмерном измерении.
	— встреча в Саратовском университете, 13 сентября 1995

Архивы [карательных органов] чуть-чуть приоткрыли в 1991 году, испугались, — и тут же прикрыли. Всё, конец! нету! И дальше, что ни спросишь — «сожжено за отсутствием исторического интереса», — понимаете, сожжено. Архивов так быстро не откроют. Для этого нужны очень большие, глубокие общественные изменения. Я просил показать мне 50 томов моего дела, — как за мной следили в течение многих лет, — «сожжено за отсутствием исторического интереса», вот так.

— то же

	Ещё несколько лет — и нас можно перевести во второстепенную африканскую державу. И тогда нечего хлопотать правительству ни о чём — придут новые хозяева и этой колонией распорядятся. Да первейших задач наших не перечислить. Мы не представляем, насколько все вопросы дошли уже до края.
	— телекомпании НТВ, 23 марта 1997

Не надо придерживаться иллюзий, что Америка или НАТО главной целью своей имеют защиту косоваров. Если бы защита угнетённых сколько-нибудь волновала их серьёзно, то у них было сорок лет, чтобы защитить Тибет с разгромляемым народом, религией, тончайшей древней культурой. Они пальцем не пошевельнули из трусости — потому что с Китаем лучше не связываться. Если бы у них было такое доброе чувство, то они уже имели сорок или пятьдесят лет, чтобы защитить курдов, разорванных на разные страны, уничтожамых, — миллионы несчастных… Они этого не сделали, потому что Турция — выгодный союзник и у неё проливы. Вот их мотивы. А сейчас такой «счастливый случай». Беззащитная мишень — никто Сербию наверняка не защитит: Россия в полном безволии и бессилии. И можно показать клюв и когти. Можно показать… Это и делается. Самое страшное из того, что происходит, — даже не бомбардировка Сербии, как это ни трудно выговорить. Самое страшное то, что НАТО привело нас в новую эпоху. Подобно тому, как Гитлер когда-то для своей авантюры вышел из Лиги Наций, и так началась Вторая Мировая война, — эти вышли… собственно говоря, отшвырнули Организацию Объединённых Наций, систему коллективной безопасности, признание суверенности государств. Они начали новую эпоху: кто сильнее — тот дави. <…> И довольно страшно, что Восточная Европа, которой всегда я так сочувствовал в её угнетении, в её неволе, — они одним хором во главе со своими лидерами говорят: бомбите, бомбите Югославию, бомбите! Они, только что освободившиеся…

— «О балканской трагедии», 27 апреля 1999

Как стали говорить: лучше сидеть в Государственной Думе, чем сидеть в тюрьме. И никаких денег не жалко преступнику, чтобы купить себе это место. И сильных, грязных, тёмных денег. От уголовной ответственности не может быть свободен даже и Президент. Вообще никто. Члены Думы должны быть свободны от административной ответственности, от гражданской и от политической, совершенно правильно, но не от уголовной. Это разлагает Думу.

— НТВ, 19 ноября 1999

У нас, поразительным образом, никто не говорит и никто не беспокоится о такой процедуре: отзыв депутата. Ведь это же должен быть живой, очень способный инструмент. Это свойственно настоящей демократии. Отзыв, и даже не должен быть он слишком затруднительным. Когда будет существовать отзыв, тогда депутат, усевшись в кресло, будет знать, что его могут отозвать, хотя бы за то, что, как у нас, многие депутаты, вообще не ходят на заседания. Карточки на голосование кому-то отдали — и всё. Их там не видно месяцами. Такого депутата давно нужно отозвать. Они только званием пользуются и не озираются на такую ответственность: меня могут отозвать. Всё, на 4 года выбрали, живём, теперь уже до конца.

— то же

1993

Главным образом, коммунизм сохранился в национальных республиках: в Средней Азии, в Закавказьи, в Азербайджане. Там во главе те же самые первые секретари ЦК, они же теперь все объявили себя националистами, и сохранились все кадры. <…> в Туркменистане президент себя обоготворил, какая уж там демократия. <…> Так же поступил и Кравчук на Украине. Он до последнего дня был вернейший коммунистический лидер. И даже говорил, что ненавидит жёлто-голубое знамя националистов. А как только увидел, что в Кремле произошла передвижка, он за два часа изменился, объявил, что он всю жизнь был националист, всю жизнь был за жёлто-голубое знамя. <…> Вы обратите внимание: в Чехии — Гавел, <…> в Польше — Валенса, это действительно противники коммунизма. Когда же вы посмотрите на сегодняшних наших правящих российских демократов — вы не найдёте там тех, кто боролся против коммунизма.

— шведскому телевидению, 16 сентября

Гайдар совершенно безголово вёл реформу. <…> Со слепыми глазами пошёл. А Международный валютный фонд его в этом подталкивал всё время, на это и направлял, они всё по Латинской Америке судили, но там — частный бизнес был, у нас не было, такого опыта вообще ещё не было, и Международный фонд не знал, что именно делать, а советы и директивы давал. Гайдар польстился, что нам потом когда-то в долг дадут 24 миллиарда долларов, а тем временем создалось такое положение в стране, что у нас разворовывают на сто миллиардов в год, воруют — и всё.

— то же

Когда я писал «Как нам обустроить Россию?», я не был уверен, что доживу до начала исполнения этой программы. И вот, статья уже три года как напечатана, она вышла широким тиражом, 27 миллионов экземпляров, — а обсуждение её было сразу же задавлено Горбачёвым. Хлынули читательские письма, по тысяче в неделю, собирались их широко печатать — и всё задушили, печатать не стали. Так что предложения эти ещё и не обсуждались на родине по-настоящему.

— на телепередаче Бернара Пиво «Культурный бульон», 17 сентября

	Когда большевики объявили свой лживый НЭП, так стоило им только сказать «объявляем» — мгновенно вся коммерция пошла. Ещё были навыки, были люди. А вот сейчас: «объявляем» — а идут только воры и взяточники.
	— то же

	Я считаю, что сегодня в мире христиане все должны быть заедино, а не в соперничестве; у католиков много повсюду упущенной паствы, и лучше бы католикам заниматься её спасением, а не смотреть на Россию как на пустыню, которую надо стараться занять под католицизм.
	— то же

	За время холодной войны люди привыкли к синдрому «иметь врага», и некоторые сейчас, может быть, растеряны.
	— «Le Figaro», 19 сентября

Американская политическая жизнь могла меня захлестнуть мгновенно. Меня только ещё выслали из СССР, как я получал в Цюрихе десятки телеграмм — приглашения от сенаторов, от конгрессменов ехать в Америку и выступать. Я не поехал. Когда я только переселился в Америку, да и все годы там, я получал сотни приглашений делать доклады, читать лекции, ехать на симпозиумы, на конференции. Но я понимал, что это для меня гибель. Если я этим займусь — я как писатель кончен. Поэтому я всем отказывал, решительно всем, и в политическую жизнь Америки сознательно не вошёл. Моё общение с Америкой был Вермонт. В Вермонте у нас были очень тёплые отношения с местными людьми. В Вермонте я наблюдал вот ту самую демократию малых пространств, которую я так люблю.

— то же

Ленин ещё в дореволюционный период мог, например, бросать такие фразы в Швейцарии: «Конечно, мы сразу же повесим 800 помещиков.» Как только революция началась, он даёт телеграммы, до сих пор скрытые, даже в собраниях сочинений, сегодня их открывают. В первые месяцы революции: «Расстрелять.» «Расстрелять.» Расстрелять как можно больше, ни с чем не считаться. Я утверждаю, что этических представлений у него не было вообще. У него была только убеждённость, что, взяв власть, он может сделать что хочет. Он может строить так, как хочет. Создатель ГУЛАГа — совсем не Сталин. Создатель ГУЛАГа — Ленин, и во многом Маркс.

— «Die Zeit», 8 октября

	В современном авангардизме более всего меня отталкивает именно желание зачеркнуть всё, что было до сих пор.
	— то же

… сейчас чрезвычайно опасное и неверное решение — избрать новый парламент на пять лет. У нас ещё не было настоящих выборов. У нас ещё нет опыта — у избирателей ещё нет опыта разбираться в кандидатах. У депутатов ещё нет опыта и практики доказать свою полезность. Мы можем на свою шею нахомутать такой «Верховный Совет», от которого не будем знать, как избавиться. Надо ни в коем случае не избирать больше чем на два года.

— телекомпании «Останкино» в Швейцарии, 21 октября

Forbes 16 апреля 1994

Павлу Хлебникову. Последнее интервью, данное А. И. Солженицыным на Западе, перед возвращением в Россию.

… многие американские политики и публицисты затвердели в схеме мышления, усвоенной ими когда-то, много лет назад, и с неизменным упорством и ослеплением всё повторяют и повторяют эту версию о якобы извечной агрессивности России, никак не соображаясь с сегодняшней реальностью. <…> Вот, вообразите, что в один не-прекрасный день два-три юго-западных ваших штата — в двадцать четыре часа объявили себя никак не зависящим от США суверенным государством, где единственным языком утверждается испанский, а все англоязычные жители, хотя бы их роды жили там уже двести лет, должны за один-два года сдать экзамен по испанскому языку и присягнуть новому государству, иначе не получат гражданства и будут стеснены в гражданских, имущественных и служебных правах. Какова бы была реакция Соединённых Штатов? да не сомневаюсь, что немедленное военное вмешательство. А Россия вот именно так, в двадцать четыре часа, лишилась 8—10 чисто русских областей, 25 миллионов этнических русских, вот так же попавших в положение «нежелательных иностранцев» — в местах, где их отцы, деды, прадеды жили издавна, даже с XVII века, их притесняют в служебном положении, подавляют их культуру, образование и язык. (А желающим уехать из Средней Азии не дают брать с собой личное имущество, власти объявляют им: нет такого понятия — «личное имущество»!) И вот в таком положении «империалистическая Россия» не сделала ни одного силового движения к исправлению этой чудовищной каши: безропотно отдала 25 миллионов своих соотечественников — самую большую диаспору в мире! <…> Кто приведёт из мировой истории ещё подобный пример миролюбия?! И если Россия миролюбива в самом жизненном для неё вопросе — почему можно ожидать от неё агрессивности по поводам второстепенным.

И почему же Госдепартамент решает, кому отдать Севастополь? Если это сопоставить с бестактным заявлением президента Буша о поддержке украинской суверенности ещё перед референдумом о том, — приходится понять, что всё это — в одном ряду: всемерно, во что бы то ни стало, ослаблять Россию.

Президента Назарбаева встречают на Западе как великого демократа, а он — уже реальный диктатор.

Жириновский — это злая карикатура на русского патриота: как если бы кто-то его фигурой хотел бы представить миру русский патриотизм — отвратительным чудовищем. Кроме выдающейся денежной поддержки Жириновский имел успех на выборах только потому, что к тому времени все демократические партии группы и деятели полностью пренебрегли русскими национальными интересами и оставались равнодушны к жестокой нищете и безвыходности, в которые повергла большинство народа кабинетная гайдаровская ре форма — ещё один, после стольких лет коммунизма бессердечный эксперимент над несчастной Россией cумасбродные, крикливые и безумные заявления Жириновского не имеют почвы в психологии нашего усталого народа, измученного семидесятилетним коммунизмом.

Если смотреть далеко в будущее, то можно прозреть в XXI веке и такое время, когда США вместе с Европой ещё сильно вознуждаются в России как в союзнице.

2000-е

	Когда Ельцин разламывал Советский Союз, он 25 миллионов наших соотечественников, как котят, швырнул в море. Не подумавши о них, никогда не позаботившись. И, обнимаясь с вождями СНГ, он никогда не защищал их прав, их униженного состояния, их растерянности.
	— РТР, май 2002

	Ещё до возврата на родину из изгнания я не раз публично говорил, что возвращаюсь именно как писатель, не приму никаких постов ни по выборам, ни по назначению. (Именно в те месяцы в российской прессе публиковались и приглашения мне баллотироваться в качестве Президента.)
	— «Die Weltwoche», декабрь 2003

… публичное покаяние — везде в современном человечестве — самое неприемлемое действие для политических фигур. <…> отождествление «советского» с «русским», против которого я столь часто выступал ещё в 1970-е годы, не изжито <…>. Старое поколение политиков в коммунистических странах оказалось не готово к покаянию, зато новое поколение политиков вполне готово предъявлять претензии и обвинения — и самой удобной для себя мишенью выбирают сегодняшнюю Москву. Как будто они героически освободили сами себя и вот живут новой жизнью, а Москва осталась коммунистической.

— Der Spiegel, 2007

Когда я вернулся в Россию в 1994-м, я застал здесь почти обожествление Западного мира и государственного строя разных его стран. <…> в этом было не столько действительного знания и сознательного выбора, сколько естественного отвращения от большевицкого режима и его антизападной пропаганды. Обстановку сначала поменяли жестокие натовские бомбёжки Сербии. Они провели чёрную, неизгладимую черту — и справедливо будет сказать, что во всех слоях российского общества. Затем положение усугубилось шагами НАТО по втягиванию в свою сферу частей распавшегося СССР, и особенно чувствительно — Украины, столь родственной нам через миллионы живых конкретных семейных связей. Они могут быть в одночасье разрублены новой границей военного блока. Итак, восприятие Запада как, по преимуществу, Рыцаря Демократии — сменилось разочарованной констатацией, что в основе западной политики лежит прежде всего прагматизм, зачастую корыстный, циничный. Многими в России это переживалось тяжело, как крушение идеалов. В то же время Запад, празднуя конец изнурительной «холодной войны» и наблюдая полтора десятка лет горбачёвско-ельцинскую анархию внутри и сдачу всех позиций вовне, очень быстро привык к облегчительной мысли, что Россия теперь — почти страна «третьего мира» и так будет всегда. Когда же Россия вновь начала укрепляться экономически и государственно, это было воспринято Западом, быть может, на подсознательном уровне ещё не изжитых страхов — панически. <…> Но ещё прежде того Запад позволил себе жить в иллюзии (или удобном лукавстве?), что в России — юная демократия, когда её ещё не было вовсе. Разумеется, Россия ещё не демократическая страна, она только начинает строить демократию, и ничего нет легче, как предъявить ей длинный список упущений, и нарушений, и заблуждений. <…> А претензии к России Европы почти нескрываемо коренятся в её энергетических страха…

— то же

Витторио Страда 20 октября 2000

Во-первых, я никогда не разделял восхищения Сталиным, всегда относился к нему резко отрицательно. Во вторых, изучая, скажем, «Диалектику природы» Энгельса, я не очаровывался его замечаниями о естественных науках или о математике, с иронической улыбкой их воспринимал. Вот эта «недоработка» в советском идеале, она и сказалась: собственно, рано или поздно я должен был сесть. А когда я попал в тюрьму, в 26 лет, то уже за один год я действительно полностью очистился ото всего марксистского, потому что я в тюрьмах пытался спорить и всё время был бит, всё время мне не хватало аргументов. Так меня тюрьма перевоспитала, и уже с 27 лет я имел отчётливое представление — то, с которым прошёл жизнь, с которым написал все свои произведения.

Николай II <…> многое сделал для падения России <…>. Поэтому меня коробит, что выделяется его роль едва ли не как первомученика, первострадальца и главы сонма святых. Поспешный жест. Да, святых мы заслужили многих, и далеко ещё не всех открыли. А в отношении царской семьи — конечно, это невинные страдальцы, но у меня вызывает противодействие, что вознесли их из ряда.

Кроме накопившегося у людей за десятилетия противодействия казёнщине, когда литературу заставляли служить государственной идее, — теперь выработалось сильное течение принципиального отказа от всякой традиции в русской литературе. Я бы сказал, это течение даже имеет характер интеллектуального сладострастия, то есть с какой-то сладострастной ненавистью отвергается всякая социальная роль литературы, всякое включение её в какие-либо проблемы общественной жизни.

В. Страда: Отсылает ли название вашего романа «В круге первом», его смысловое содержание, к дантовскому аду? <…> — Конечно, это напрашивается, органическое сходство и подобие спуска в круги ада у Данте и спуска в круги бытия в Архипелаге. Однако здесь есть и одна принципиальная духовная разница. В схеме Данте чем больше грешен человек, тем ниже он оказывается, в низшем круге, а наверху — наименее грешные. Гулаг устроен иначе, и в ходе моего романа видно: те, кто пытаются бороться со злом, не служить злу, отгородиться от него, — те опускаются вниз. А те, кто согласны со злом сотрудничать и примириться, — те остаются наверху. То есть картина прямо обратная.

Литература

Большая часть издана в:

• Солженицын А. И. Публицистика: в 3 т. — Ярославль: Верхняя Волга, 1995—1997.
• Солженицын А. И. На возврате дыхания. — М.: Вагриус, 2004. — 720 с.