Красное колесо

«Красное колесо» — незаконченный исторический роман-эпопея Александра Солженицына о России 1914—1917 годов (Первой мировой войне и революциях 1917 года), впервые изданный в 1971—1991 годах. Задумано 20 томов («Узлов»), написано лишь 4 и конспект остальных.

• Узел I — «Август Четырнадцатого» (издан в 1971, расширен в 1984). Главы о Ленине изданы в 1975 отдельной книгой «Ленин в Цюрихе».
• Узел II — «Октябрь Шестнадцатого» (1985)
• Узел III — «Март Семнадцатого» (1989)
• Узел IV — «Апрель Семнадцатого» (1991)

Цитаты о «Красном колесе»

«Октябрь Шестнадцатого» является чем-то необычным для читателя в вашем творчестве; в нём, в отличие от «Августа» и других романов, ничего не происходит, это срез на всю Россию, взор на Россию перед революцией. <…> «Октябрь Шестнадцатого», пожалуй, одна из самых насыщенных книг, появившихся за последние десятилетия. Такой насыщенностью, таким богатством политически-общественным, социальным, затрагивая многие существенные вопросы, не преувеличили ли вы способности современного читателя?

— Никита Струве, интервью с Солженицыным для «L’Express» 30 сентября 1984

	Солженицын <…> крутится, бедолага, как белка в «Красном колесе».
	— Вагрич Бахчанян

	Он пишет свои «узлы», которые, как он считает, люди поймут через сто лет, хотя там и сейчас понимать нечего, но читать трудно.
	— Владимир Войнович, письмо Елене Чуковской конца 1987

Солженицын <…> показывает, <…> какими были главные действующие лица нашей трагедии, где был народ, где — общество, где — государство. Он срывает маски, высвечивает подлинные цели и побуждения, развенчивает мифы. Он это делает в свободной форме, у него под одной обложкой и роман, и публицистика, и научные исследования. <…> Книги Солженицына просвещают и воспитывают читателя в совершенно определённом, заданном духе: антикоммунистическом, христианском и демократическом. (Впрочем, его книги так страстно написаны, что, перевернув последнюю страницу, читатель осознаёт себя скорее врагом марксизма-ленинизма-сталинизма, чем другом свободы и демократии.) Солженицынская проза и публицистика как нельзя более точно отвечают горячему народному желанию найти виноватых во всех русских бедах и покарать их хотя бы словом. Важнейшее дело для Солженицына — донести до читателя своё понимание истории, своё объяснение беды, приключившейся с Россией под конец первой мировой войны. Его книги можно назвать особым, высшим учебником истории для народа.

— Анатолий Стреляный, «Сходит затмение», 1991

	На всех людей нагнал он страху Его авторитет весом: По всем читателям с размаху Проехал «Красным колесом».
	— Лев Куклин

	… покатилось «Красное колесо» — эпопея длинная, скучная, как езда на волах по бескрайней, однообразной северокавказской степи.
	— Владимир Войнович, «Портрет на фоне мифа», 2002

Александр Солженицын

	Наиболее влекущая меня литературная форма — «полифонический» роман (без главного героя, где самым важным персонажем являемся тот, кого в данной главе «застигло» повествование) и с точными приметами времени и места действия.
	— интервью С. Комото, 15 ноября 1966

В захвате безостановочной работы в ту зиму я обнаружил, что на сорок девятом году жизни окончу «n-1»-ю свою работу всё, что я собирался в жизни написать, кроме последней и самой главной «Р-17». Тот роман уже 30 лет — с конца 10-го класса, у меня обдумывался, перетряхивался, отлёживался и накоплялся, всегда был главной целью жизни, но ещё практически не начат, всегда что-то мешало и отодвигало. Только вот весной 1967-го года предстояло мне наконец дотянуться до заветной работы, от которой сами ладони у меня начинали пылать, едва я перебирал те книги и те записи.

— «Бодался телёнок с дубом», 1967

… я, собственно, всю жизнь работаю над одним: написать историю русской революции. С 1936, этому уже сорок лет, работе этой. Но меня всё время что-то отвлекало и мешало, перебивало. <…> Если бы сегодня в нашей стране не было бы режима постоянного угнетения, <…> и если б эта система не старалась распространиться на весь земной шар, то я бы мог себе разрешить вообще не писать публицистических статей, не давать интервью, никаких общественных выступлений, а только писать мою книгу. Но вот горькая необходимость. Мне моей жизни всей, вероятно, не хватит кончить мою работу, я так думаю. <…> Всё свободное время я занят чтением для моего романа, исторического. Исторический роман требует такого количества чтения — ведь это эпоха, пропущенная в нашей стране. Трудно представить, но <…> о 14-м, 15-м, 18-м, 20-м годе у нас в стране знают меньше, чем о пушкинском времени, о Екатерине II.

— интервью CBS 17 июня 1974

Моя первая книга, где не произведено никаких намеренных смягчений, умолчаний, сокращений, — «Архипелаг». Всё остальные <…> были смягчены или укорочены мною самим. <…> Даже и «Август Четырнадцатого», который я печатал открыто и сразу за границей, тоже не мог появиться в своём полном виде. Мне пришлось выпустить одну главу — 22-ю — и потом читать упрёки некоторых критиков, что Солженицын до того уже распустился, что печатает романы, не успев их окончить. Никто не высказал предположения: а может быть, глава опущена из предосторожности? Действительно так. В написанных Узлах есть главы, отведённые Ленину, в «Августе» такая глава — 22-я <…>. Но, делая первый опыт открытого самовольного печатания на Западе, я исключил эту главу: я хотел; чтобы мой опыт прошёл в «чистом» виде: только без спроса властей, только в обход цензуры, но ни одного места, к которому, можно было бы придраться как к «антисоветскому», любимый ярлык надпей пропаганды. Как известно, однако, это не помогло: из лютой ненависти к моему имени и, потеряв рассудок, этот патриотический роман советская пресса объявила «клеветой на Россию» и даже — по материалам 1914 года! — «антисоветским». Что же было бы, если б там ещё была глава о Ленине?!

— интервью Н. Удгорду 27 июля 1974

М. Чарлтон: … вы описываете Ленина в Цюрихе. Многие, мне кажется, отметили сходство между ним и вами. Портрет мощного характера, Ленина, отрезанного, изолированного, неспособного повлиять на события внутри России, нетерпеливого? <…> — Я работаю над образом Ленина 40 лет. <…> Конечно, ни один персонаж художника не создаётся без вклада автора. <…> Однако я думаю, что, сравнивая нас, поддаются внешним несущественным признакам. Ленин был весь направлен на разрушение. Нет, я нисколько не ставил целью как-то автобиографически своё чувство или своё положение отражать. <…> Я показываю, каким он бывал близоруким, <…> как слаба была его связь с собственной страной. Я не его атакую, а его идеологию. Ленин — превосходная концентрация, экстракт коммунистической идеи. <…> Разумеется, занимаясь этим образом, мы занимаемся самой коммунистической идеологией, той, которая развратила, удушила и практически погубила мою страну, а вслед за ней уже ещё двадцать.

— интервью BBC 22 февраля 1976

Я бы сказал, что это жанр художественного исследования. То есть цель моя — восстановить историю в её полноте, в её многогранности. Для этого, однако, приходится применять видение, глаз художника, потому что историк пользуется только фактическими, документальными материалами, из которых значительная часть уничтожена, пользуется показаниями свидетелей, которые почти все убиты, и он ограничен в возможностях проникнуть в суть событий. Художник может глубже и больше увидеть благодаря пронзающей силе этого метода — художественного видения.

— интервью о «Ленине в Цюрихе» 25 февраля 1976

• см. «Интервью на литературные темы» марта 1976

	… замысел мой продолжается <…> на 20 Узлов, я должен бы описать дальше Гражданскую войну и первые годы становления советской власти, до 1922 года, до конца подавления крестьянских восстаний. Но думаю, что мне уже жизни на это не хватит.
	— интервью к 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича», 1982

Рвут [наши плюралисты] к Октябрю, объяснить нам скоренько и Октябрь, — но я умоляю остановиться: а Февраль? <…> Да откровенно: нечего сказать. Трудно объяснить в благоприятном смысле для либералов, радикалов и интеллигенции. А во-вторых, не менее главное, снижу голос: не знают. Вот так, всё учили, до, и после, и вокруг, и XVI век, а Февраля — не знают. Отчасти потому, что и большевицкие пропагандисты и учащие профессора всегда спешили вперёд — к Октябрю и к интернациональному счастью народов, освободившихся из российской тюрьмы. Отчасти — и сами промарщивают эти неприятные 8 месяцев, трудные к оправданию. <…> А я — взялся напомнить. Я годами копил, копил — не цитаты из чьих-то обзоров, а самые первичные факты: в каком городе, на какой улице, в каком доме, в какой день и в котором часу, и несколько сотен важнейших деятелей всех направлений, всех видов общественной жизни, и каждого жизнь осматривается, когда доходит до описания его действий, и повествование без главного героя, ибо не бывает их в истории миллионных передвижений. И начал из тех Узлов публиковать главы, обильные фактами и цитатами из жизни, сгущённый, объективный исторический материал, открытый для суждения всем, дюжина глав, страниц уже до 400, да петита. И что же? Вот поразительно! Обмолчали! <…> обошли, как нет, как не было! Не все, отдадим справедливость. Профессор Эткинд, из самых пламенных плюралистов, окрикнул (это место и другие все заметили): зачем я в думском заседании цитирую крайне правого Маркова 2-го? (А он держал там речь больше полутора часов, ему продляли, как же мне отобрать? я там не председатель. Значит — вычеркнуть, переписать историю по оруэлловскому рецепту?) А главное, окрикнул: «Нет смысла задним числом устраивать суды над Милюковым или, скажем, Парвусом (над Сталиным — нужно, это вопрос иной)». А — почему иной? А как насчёт Ленина? — не указал. И ещё один историк: «нас не интересует роль Парвуса в русской революции». Вот так так! Вот это «тоска по истории»! Да ведь и пишут: «что пользы расчёсывать язвы, и без того зудящие нестерпимо»? Ба! Так от демократических плюралистов я слышу то же самое, что слышал от коммунистических верзил с дубинами, когда прорвался «Иван Денисович» (не пускали меня дальше, к «Архипелагу»): не надо вспоминать! зачем ворошить прошлое? — это так больно, это сыпать соль на старые раны!

— «Наши плюралисты», 1982

Б. Пиво: У вас целая глава о женщинах. Но я хочу выделить одну, она потрясающая. Это Евлалия Рогозинникова. Она запрятала 13 фунтов динамита себе в лифчик, чтобы броситься и взорвать собой крупных персон. Это мне напоминает не только японских камикадзе во время войны, но и нынешних террористов на Ближнем Востоке, которые за рулём грузовика с динамитом жертвуют при взрыве и своей собственной жизнью. — Вот мы здесь и видим, насколько революционный террор в России имел все характерные черты сегодняшнего террора. <…> я хотел этой галереей террористок показать всю силу террора, его движущие идеи, его приёмы, методы… И я думаю, что на этих женщинах показал. <…> Б. Пиво: Я поражён, Александр Исаевич, необычайным богатством художественной техники, которую вы применяете в «Августе Четырнадцатого». — <…> Сплошным повествованием можно утомить читателя, а кроме того — не всё можно плотно передать. Поэтому кроме повествовательных глав есть у меня целый ряд других.

— интервью Б. Пиво 31 октября 1983

От XIX века изменился темп нашей жизни, значит и темп чтения, темп восприятия, темп мысли, поэтому невозможно писать так разреженно, как в XIX веке. И я вынужден был в своей эпопее применить до восьми разнообразных жанров, но ни одного из них я не придумывал для того, чтобы поразить новизной. Я только каждый раз ищу, каким инструментом наиболее ярко и наиболее плотно передать. <…> какова должна быть пропорция исторических личностей, конкретно существовавших, не обязательно на вершинах, — и тех, что придуманы мною? Я бы считал пустой забавой дать большею пропорцию придуманных персонажей, как будто я с историческими событиями бы играл и нарочно подставлял туда персонажа, чтоб он там наблюдал. Нет, я главное внимание уделяю персонажам, реально существовавшим, и я занят только истолкованием их психологии и поступков. Но тогда возникает обратный вопрос: может быть, вообще выбросить вымышленных персонажей? — нет, нет, художественное произведение нуждается в них. Они — как бы смазка или соединительная ткань, и они дают маленькие оазисы совсем простой жизни, совсем простого воздуха, как-то даже забыть об истории.

— интервью «Libération», 1 ноября 1983

Мне удалось <…> личное посещение мест. Ну, во-первых, для меня очень важны Тамбовская губерния и Тамбов, я там бывал несколько раз, хотя тоже, как человек неофициальный, я должен был это делать скрыто. Ростов и Новочеркасск — ну, там я провёл молодость. Изучал и старую Москву. А что касается Петербурга-Петрограда, то я посвятил, к счастью, один полный месяц жизни на то, что пешком, ежедневно, ходил по городу, имея на руках объяснительные карточки на все улицы, на все дома, объяснения — что в каком доме было, что на какой улице случилось и когда. Карточки я сперва заготовлял многие месяцы <…>. Останавливался около каждого дома и рассматривал. Я даже и не представлял, насколько это мне понадобится. Теперь, когда я писал четыре тома Февральской революции, и большая часть действий происходит в Петрограде, я бы не мог этого писать ни по какой карте, если бы я это всё не видел. Но я с закрытыми глазами вижу каждый дом, каждый перекрёсток.

— интервью «Голосу Америки» о «Красном Колесе», 31 мая 1984

Мои Узлы кажутся как будто бы объёмными, в «Октябре» больше тысячи страниц, но это заменяет десятки, если не сотни тысяч страниц, мною прочитанных. Было очень много частных свидетельств, и почти совершенно отсутствуют обобщающие работы. <…> Распутин, роль его сильно преувеличена тем общественным возбуждением, которое вокруг него было. <…> заняться Распутиным — это значит взять нечто лежащее на поверхности, дразнящее, очень удобное как будто бы для художника, а на самом деле это значило бы проявить мелкость. Клюнуть дешёвую наживку. В «Марте» у меня отражается смерть Распутина уже ретроспективно, то есть это как-то вспоминается, как-то на это люди реагируют, но я обошёл самого Распутина, потому что считаю: история зиждится на основных камнях, а не на внешних таких вот приманках и наживках.

— интервью «L’Express», 30 сентября 1984

В ходе работы я увидел, что, при моей избранной подробности Узлов, каждый Узел разрастается и становится не томом, а двумя томами, а «Март Семнадцатого», собственно сама революция, вот — четырьмя. Стало ясно, что надо мне сократить, до какого рубежа будет развиваться действие. Сперва, с большой жертвой, я решил остановиться на лете 1918 года — это очень острое и очень событийное лето. Потом понял, что и этого мне не уместить и не успеть по возрасту, и решил кончать октябрьским переворотом. А сейчас я склоняюсь к тому, что придётся четвёртым Узлом и закончить — апрелем 1917 и первыми днями мая. Для такого решения три причины: одна — мой возраст: уже мне не по возрасту замахиваться на такие огромные вещи; вторая — не испытывать терпение читателя: уже получается десять томов, это в наш век очень много; а третья — и, собственно, решающая — причина оказалась та, что, когда я доработался до апреля 1917, я понял то, что теперь видно, — но современникам почти никому не было видно, — что уже от начала мая 1917 года вела совершенно ясная и неизбежная дорога к следующим событиям.

— интервью о «Марте Семнадцатого» 29 июня 1987

Об «Августе Четырнадцатого»

	Солженицын здесь, можно сказать, превзошёл самого себя. «Август Четырнадцатого» — это настоящий, неприкрытый вызов, брошенный им нынешнему режиму и направленный против его сущности. У Солженицына есть свой взгляд на Россию, на её славу и на её падение в момент величайшей трагедии, с которой началась её современная история.
	— Анатоль Шуб

	Нужно читать и перечитывать эту книгу Солженицына, его великий плач по России, чтобы, может быть, впервые не умом, а всем сердцем почувствовать, откуда пошло наше общее несчастье, за которое Россия расплачивается уже пятьдесят лет.
	— Андрей Седых, «Плач по России»

	Он <…> хитро применил испытанный приём, который позволяет ему избежать тюремного заключения за антигосударственную деятельность. Он переносит действие в дореволюционное время. Однако читатель сразу же понимает, что, описывая исторические события, автор имеет в виду проблемы современности.
	— статья в Stern

Враги Советского Союза искали и нашли в романе Солженицына четырёх тузов для своего политического покера: царская Россия была просто идеальным государством; Октябрьская революция — большая трагическая ошибка; следствием революции явилось уничтожение нации; русские утратили чувство патриотизма… — 26 февраля в интервью финской газете Uusi Suomi он заявил, что роман не читал, т. к. не владеет русским языком, а в 1971 г. «Лит. газета» предложила ему прокомментировать рецензию А. Шуба, что он и сделал

— Мартти Ларни, «Когда историю ставят в угол»

Роман сводится к банальной апологии теории конвергенции, по которой технократия как определяющая якобы сила общества сумеет устранить противоречия между социализмом и капитализмом путём их сглаживания. Солженицын не выводит в своей книге ни одного большевика, ни одного рабочего. А своих жалких, изолированных от народа, придурковатых «революционеров» он выдает за всех русских революционеров, в том числе и за тех, которые в 1917 году возглавили революцию. С подобной точки зрения Октябрьская революция может казаться только несчастным случаем в истории народа.

— Марина Штюц, «В кривом зеркале»

Позиция Солженицына… по частным вопросам обусловлена его отношением к стране, в которой он родился. Книга изобилует многочисленными рассчитанно оскорбительными сентенциями в адрес России и славян, которые декларируются как истина в конечной инстанции, верная для всех времён. <…> Солженицын не искал объективной правды, он заботился исключительно о том, чтобы представить события в пропагандистской версии, сходной с позицией апологетов германского милитаризма. <…> Почему же Солженицын поднимает политическую полемику по вопросам, давно решённым историей в ходе Октябрьской революции? <…> Солженицын творит свой суд и на скамью обвиняемых вместе с монархистами сажает революционеров. — статья этого неизвестного пришла в редакции «Труда» и «Лит. России» уже на русском из директивных органов

— Ежи Романовский, «„Август Четырнадцатого“ Александра Солженицына, или Правда о книге и мифе»

Солженицын десять лет проработал в наших архивах. Всем было объявлено, что он работает над важной темой: Антоновским мятежом. Мне кажется, что главных заказчиков Солженицына не удовлетворила фигура главного героя Антонова. Как-никак, кулак-то кулак, но и бывший народоволец, бывший шлиссельбуржец. Безопаснее было отступить в стоходские болота и там выуживать поэтическую истину. Но истины в «Августе 1914» не оказалось. Невозможно и предположить, чтобы продукцию такого качества, как «Август 1914» мог в нынешнем или прошлом веке доставить в редакцию любого журнала мира — и роман примут к печати. За два века такого слабого произведения не было, наверное, в мировой литературе.

— Варлам Шаламов, записная книжка, начало 1970-х