Жизнь и смерть

Здесь приведены цитаты, сопоставляющие жизнь и смерть. Многие гуманитарные цитаты подразумевают жизнь и смерть людей (часто — в связи с общественными условиями).

Жизнь и смерть в прозе

Жизнь и смерть для человека, имеющего дело непосредственно с природой, слиты почти воедино. Вот умерло срубленное дерево, оно вянет, гниет, но в то же самое мгновение пополняется новой жизнью. Под гниющей корой неведомо откуда явились и копошатся тысячи червей, муравьев; все это суетится, лазает, точит, ест мертвеца, тащит в свой дом, строится, устраивает муравьиные кучи, растаскивает его по мельчайшим частям, как у бобыля шапку, полушубок, и, глядишь, нет дерева, а есть что-то другое, и не мертвое, а живое; дерево рассыпалось, и на том месте, где оно лежало, по всей его длине, вырос крепкий мох, разнообразный, красивый, и в нем после хорошего «грибного дождя» (для грибов бывает особенный грибной дождь) ― масса грибов, которые через день по появлении жарятся на сковороде в сметане…

— Глеб Успенский, «Крестьянин и крестьянский труд», 1880

	Знаете, как бы я нарисовал картину «Жизнь»? По необъятному полю, изрытому могилами, тяжело движется громадная стеклянная стена… Люди с безумно выкатившимися глазами, напряжёнными мускулами рук и спины хотят остановить её наступательное движение, бьются у нижнего края её, но остановить её невозможно. Она движется и сваливает людей в подвернувшиеся ямы — одного за другим…
	— Аркадий Аверченко, «Смерть африканского охотника», 1914

	… пока мы живы, не будем хвастаться пользой, какую приносим после смерти.
	… so we needn't brag of our usefulness after we are dead.
	— Фрэнк Баум, «Страшила из страны Оз», 1915

	Мой дедушка прожил без перерыва 84 года, а затем умер.
	— Вагрич Бахчанян, Корабль «Дураков»

Я отчётливо помню чувство возмущения, сопровождавшее все смерти любимых книжных героев, и помню, что со страхом оно никак не было сопряжено — скорее с тем, что история будет продолжаться дальше без того персонажа, которого я успела так полюбить. С тех пор мне никак не отделаться от убеждения, что наша скорбь по ушедшим — это как минимум наполовину возмущение тем, что человек, ставший частью нашей жизни, был внезапно выхвачен из неё и на его месте оказалась пустота, откуда веет холодом. Его сюжетная линия прервана, и все завязки на неё теперь должны быть переписаны и переплетены по-другому. Все наши планы, связанные с ним, пошли прахом. <…> То состояние, которое ты полагал временным, сиюминутным, — каким-то непостижимым образом оказалось закреплено навсегда. <…> Уже самим фактом этой завершённости ушедший в каком-то смысле выше тебя. Все его слова и поступки приобретают какое-то особенное, новое значение. Даже языческое отчаяние знает о смерти больше, чем современное благо— (а на самом деле равно-) душие. Это удивительно, но это факт: зная, что неизбежен тот момент, когда строку придётся закончить точкой, мы сознательно предпочитаем не думать о том, как эта точка будет поставлена, не думать о фразе, которая этой точкой закончится. И даже перед лицом другой смерти мы не вдумываемся, а дистанцируемся. Мысль о том, что в смерти есть какой-то смысл, представляется чуть ли не кощунственной. Общественная этика предлагает только глухую скорбь, краткое сопереживание с теми, кто потерял близкого человека, — как будто этот человек им принадлежал как вещь, которую можно потерять…

— Ольга Брилёва, «Ничего нет прекраснее смерти», 2003

	— Никто не умирает добровольно. <…> Нас всегда подталкивает к этому кто-то живой и кто-то мёртвый. Вот почему мы нуждаемся в мёртвых и храним их в ящиках. — перевод: Е. Лившиц, 1983
	— Борис Виан, «Зовут» (Le rappel), [1962]

	Вся жизнь — это ритм. <…> Смерть разрушение ритма, синкопа перед возобновлением жизни.
	All life is a rhythm. <…> All death is rhythm suspended, a syncopation before life resumes.
	— Сэмюэл Дилэни, «Пересечение Эйнштейна», 1967

	… нигде во всей Вселенной не найти ни одного надгробия, на котором было бы высечено: «В жизни ему нравилось всё, особенно собственная смерть».
	… nowhere in the Universe is there a single gravestone that reads 'He Loved Everything About His Life, Especially the Dying Bit at the End'.
	— Оуэн Колфер, «А вот ещё…», 2009

	Пусть жизнь и умирает, но смерть не должна жить.
	— Карл Маркс, «Дебаты шестого рейнского ландтага» (статья первая), 1842

Как заметил албанский юморист Гайдур Джемалия, даже существо, победившее смерть, оказывается совершенно беззащитным перед гибелью. <…> Да, смерть — это прекращение существования человека. Но вот вопрос: где проходит реальная граница между жизнью и смертью? В какой временной точке её искать? Тогда ли, когда в бессознательном теле останавливается сердце? Тогда ли, когда исчезает сознание? Ведь личности после этого уже не существует. Тогда ли, когда, пропитываясь окружающим нас ядом, трансформируется душа и на месте одного человека постепенно вызревает другой? Ведь при этом исчезает прежняя личность. Тогда ли, когда ребёнок становится юношей? Юноша — взрослым? Взрослый — стариком? Старик — трупом? Не является ли слово «смерть» обозначением того, что непрерывно происходит с нами в жизни? Не является ли жизнь умиранием, а смерть — его концом? И вот ещё: нельзя ли сказать, что событие, в сущности, происходит тогда, когда становится необратимым? — вероятно, неоригинально

— Виктор Пелевин, «Бубен Нижнего мира», 1993

Самая совершенная фигура, окружность — это и есть смерть, потому что в ней слиты конец и начало. Тогда безупречная жизнь должна быть окружностью, которая замкнётся, если добавить к ней одну-единственную точку. Совершенная жизнь — это постоянное бодрствование возле точки смерти, думал я, ожидание секунды, когда распахнутся ворота, за которыми спрятано самое важное. От этой точки нельзя удалиться, не потеряв из виду главного; наоборот, надо постоянно стремиться к ней, и отблеск красоты сможет озарить твою жизнь, сделав её если не осмысленной, то хотя бы не такой безобразной, как у большинства. Так я понимал слова «Хагакурэ»: «В ситуации „или/или“ без колебаний выбирай смерть».

— Виктор Пелевин, «Гость на празднике Бон», 2003

• см. Сенека, «Нравственные письма к Луцилию»: IV, 5; LVIII, 33; LXXVIII, 4; CII, 25

	Истинное мужество заключается не в том, чтобы призывать смерть, а в том, чтобы бороться против невзгод.
	— Сенека

… жизнь есть различные состояния различных жидких составов мироздания. Мир бродит, движется, живёт. Земля бродит, движется, живёт; все её части живут; камень живёт тоже — живёт подобно мне, подобно мне ощущает время, имеет начало и конец: он только живёт жизнью неорганическою, быть может, совсем бесчувственною, хотя ещё имеет свои движения, потому что сам собою образует свои кристаллы, растёт и сокрушается, несколько иначе, чем я. Камень слишком удалился от летучего и жидкого состояния материи, и его частицы потеряли ту способность химически сочетаться с духом, которая свойственна самому совершенному и замысловатому составу различных жидкостей, человеку. Итак, в природе нет смерти: то, что мы называем смертью, есть только переход из одного состояния всеобщей жизни в другое, простая перемена звания. Дух <…> воспарит выше; <…> моё тело будет жить другою, неорганическою жизнью; будет перерабатываться, скитаться по другим телам, одушевлённым или бездушным — но будет жить, будет ещё сочетаться в разных видах со временем, то есть со всеобщею жизнью…

— Осип Сенковский, «Любовь и смерть», 1834

	… жить в прошлом — всего лишь ещё один способ умирания в настоящем. — вероятно, неоригинально
	— Питер Уоттс, «Остров», 2009

	Вот чем всё кончается. Смертью. Не знаешь даже, к чему всё это. Не успеваешь узнать. Тебя просто швыряют в жизнь и говорят тебе правила, и в первый же раз, когда тебя застанут врасплох, тебя убьют. <…> В этом можешь быть уверен. Сиди и жди, и тебя убьют. Однажды на привале в лесу я подложил в костёр корягу, которая кишела муравьями. Когда она загорелась, муравьи выползли наружу и сначала двинулись к середине, где был огонь, потом повернули и побежали к концу коряги. Когда на конце их набралось слишком много, они стали падать в огонь. Некоторым удалось выбраться, и, обгорелые, сплющенные, они поползли прочь, сами не зная куда. Но большинство ползло к огню, и потом опять назад, и толпилось на холодном конце, и потом падало в огонь. Помню, я тогда подумал, что это похоже на светопреставление и что вот блестящий случай для меня изобразить мессию, вытащить корягу из огня и отбросить её туда, где муравьи смогут выбраться на землю. Но вместо этого я лишь выплеснул на корягу воду из оловянной кружки, которую мне нужно было опорожнить, чтобы налить туда виски и потом уже разбавить водой. Вероятно, вода, вылитая на горящую корягу, только ошпарила муравьёв.
	That was what you did. You died. You did not know what it was about. You never had time to learn. They threw you in and told you the rules and the first time they caught you off base they killed you. <…> You could count on that. Stay around and they would kill you. Once in camp I put a log on top of the fire and it was full of ants. As it commenced to burn, the ants swarmed out and went first toward the centre where the fire was; then turned back and ran toward the end. When there were enough on the end they fell off into the fire. Some got out, their bodies burnt and flattened, and went off not knowing where they were going. But most of them went toward the fire and then back toward the end and swarmed on the cool end and finally fell off into the fire. I remember thinking at the time that it was the end of the world and a splendid chance to be a messiah and lift the log off the fire and throw it out where the ants could get off onto the ground. But I did not do anything but throw a tin cup of water on the log, so that I would have the cup empty to put whiskey in before I added water to it. I think the cup of water on the burning log only steamed the ants.
	— Эрнест Хемингуэй, «Прощай, оружие!», 1929

	Мы умираем, вытолкнутые не напором внешних жизненных сил, но неумолимым велением жизненных пределов, пролегающих там, где жизнь, дробясь, замыкается в индивиде.
	— Йозеф Чапек, «Хромой путник» (Kulhavý poutník, гл. «Путь человека»), 1936

	Дешёвый оптимизм недавнего прошлого поучал людей, предлагая им рецепты, как жить. Теперь, когда настали худшие времена, скорее пригодился бы оптимизм, который учит умирать.
	— Йозеф Чапек, «Начертано на тучах», 1938

	… наша жизнь прежде всего подобна платежу, который весь подсчитан из медных копеек и который надо всё-таки погасить: эти копейки — дни, это погашение — смерть.
	… unser Leben einer Zahlung, die man in lauter Kupferpfennigen zugezählt erhält und dann doch quittiren muß: es sind die Tage; die Quittung ist der Tod.
	— Артур Шопенгауэр, «О ничтожестве и горестях жизни», 1844

… почти все люди, даже те, которые кажутся крайне несчастными, любят жизнь. Им трудно перенести мысль, что этот прекрасный и восхитительный мир навсегда погаснет для их очей. Знание того, что каждый прожитый нами миг прекрасен, даже если мы и не обращаем на это особого внимания, а лишь испытываем некое удовольствие, принуждает нас, если мы поставлены перед выбором, предпочесть жизнь, полную страданий и невзгод, её утрате. — перевод: В. Олейник, 1982 («Красота мира»)

— Джонатан Эдвардс, «Образы или тени божественных явлений» (Images of Shadows of Divine Things), около 1750

	Жить — значит умирать.
	— Фридрих Энгельс, «Диалектика природы» (гл. 1), 1882

Станислав Лем

	— Как тебе известно, хоть обычно об этом не думают, мир безгранично богат и разнообразен. В нём есть великолепные города, полные суеты и сокровищ, есть королевские дворцы и хижины, чарующие и угрюмые горы, есть шумные дубравы, ласковые озера, знойные пустыни Юга и бескрайние снега Севера. Ты, такой, каким создан, не можешь, однако, видеть и воспринимать одновременно более одного-единственного места из тех, о которых я упомянул, и из миллионов тех, о которых я умолчал. Поэтому без всякого преувеличения можно сказать, что для тех мест, где тебя нет, ты являешься чем-то вроде мертвеца, поскольку ты не наслаждаешься богатством дворцов, не принимаешь участия в танцах южных стран, не восхищаешься радужными переливами льдов Севера. Для тебя они не существуют совершенно так же, как если б тебя вообще не было на свете. Поэтому если ты хорошо вникнешь, углубишься мыслью в то, о чём я говорю, так поймёшь, что, не будучи всюду, то есть во всех этих волшебных местах, ты не существуешь почти нигде. <…> Итак, между «везде» и «почти нигде» — огромная разница, и это — твой жизненный удел, ибо ты всегда находился одновременно в одном-единственном месте. Зато разница между «почти нигде» и «нигде», по правде говоря, микроскопическая. Математика ощущений доказывает, что ты уже сейчас, собственно, еле живёшь, раз почти повсюду отсутствуешь, совсем как покойник! <…> Насколько ложен и неразумен страх смерти — такого состояния, которое заслуживает скорее прославления! Ибо что может сравниться с совершенством небытия? Конечно, предшествующая ему агония сама по себе не является привлекательным явлением, но, с другой стороны, не было ещё никого настолько слабого телом или духом, чтобы не выдержал агонии и не смог умереть целиком, без остатка, до самого-самого конца. Так что она не заслуживает особого внимания, раз это сумеет сделать любой заморыш, осёл или негодяй. Более того, если она каждому по плечу (ты должен согласиться, что это так; по крайней мере я не слышал ни о ком, у кого не хватило бы сил на агонию), то лучше насладиться мыслью о всемилостивом небытии, которое простирается сразу же за её порогом. А поскольку после смерти невозможно мыслить, ибо смерть и мышление взаимно исключают друг друга, то когда же, как не при жизни, следует предусмотрительно и подробно представить себе все преимущества, удобства и удовольствия, какие сулит тебе смерть?! Подумай только, прошу тебя: никакой борьбы, тревог и страхов, никаких страданий души и тела, никаких неприятных историй. И пусть все злые силы объединятся и вступят в заговор против тебя — они тебе не страшны! О, поистине несравненна сладчайшая безопасность умершего! А если ещё добавить, что безопасность эта не является чем-то мимолётным, нестойким, преходящим, что её невозможно ни отменить, ни нарушить, тогда величайшее восхищение…
	оригинал см. в статье
	— «Друг Автоматея», 1964

Средневековье осуществило род симбиоза со смертью как судьбой, уготованной человеку волей Всевышнего; четыре всадника Апокалипсиса, «плач и скрежет зубовный», пляски скелетов, «чёрная смерть» и «Höllenfahrt» стали естественными спутниками человеческого существования, а смерть — орудием Провидения, уравнивающего нищих с монархами. Это оказалось возможно как раз потому, что Средневековье было совершенно беспомощно перед смертью. <…> ничто не могло противостоять напору смерти или хотя бы позволить принять её как удел всего живого, ибо христианство резкой чертой отграничило человека от остальной природы. Но как раз высокая смертность, непродолжительность жизни и примирили Средневековье со смертью — смерть получила самое высокое место в культуре, устремленной к потустороннему. Смерть была ужасающей тьмой, только если смотреть на неё отсюда; созерцаемая с той стороны, она оказывалась переходом к вечной жизни — через Страшный суд, который, как он ни страшен, всё же не обращает человека в ничто. Такого накала эсхатологических чаяний нам не дано даже отдалённо себе представить; в памятных словах, принадлежащих христианину — «Убивайте всех, Господь узнает своих», — которые кажутся нам изощрённым кощунством, нашла выражение глубочайшая вера. Современная цивилизация есть, напротив, движение прочь от смерти. Социальные реформы, успехи медицины, причисление проблем, которые прежде были сугубо личной заботой (болезнь, старость, увечье, нужда, личная безопасность, безработица), к разряду проблем общественных, — всё это изолировало смерть; по отношению к ней социальные реформы оставались бессильными, и потому она становилась делом всё более частным, в отличие от прочих невзгод, которым общество хоть как-то могло помочь. Социальное обеспечение, особенно в «государстве всеобщего благосостояния», сокращало область нужды, эпидемий, болезней, жизнь становилась всё комфортабельней, но смерть по-прежнему оставалась смертью. Это выделяло её среди других составляющих человеческого бытия и делало «лишней» с точки зрения доктрин, которые ставили целью улучшение жизни и которые мало-помалу стали универсальной религией обмирщённой культуры. Тенденция к отчуждению смерти особенно усилилась в XX веке, когда даже из фольклора исчезли её «одомашненные персонификации» — Ангел Смерти, Курносая или Гость без лица; по мере того как культура из суровой законодательницы превращалась в послушную исполнительницу желаний, смерть, лишённая всякой потусторонней санкции и не принимаемая, как прежде, безропотно, становилась чужеродным в культуре телом, обессмысливалась всё больше и больше, поскольку культура, эта заботливая опекунша и поставщик удовольствий, уже не могла наделить её каким-либо смыслом. Но смерть, публично приговорённая к смерти, не исчезла из жизни. Не находя себе уголка в системе культуры, низвергнутая с прежних высот, она стала наконец прятаться и дичать. Вновь освоить её, вернуть ей прежнее место общество могло одним только способом: узаконив и регламентировав её. Но напрямик, в открытую, этого нельзя было объявить, и потому убивать следовало не во имя возвращения смерти в культуру, а во имя добра, жизни, спасения, и именно этот подход был возведён нацизмом в ранг государственной доктрины. <…> В самом широком историософском плане мы наблюдаем многовековой процесс отчуждения смерти в гедонистической, реформаторской и прагматической культуре. Страх перед смертью, лишившейся прав гражданства, нашел выражение в законодательстве — в виде исключения смертной казни из уголовных кодексов тех государств, которые дальше всего зашли на этом пути. И ещё — в противоестественной и лишь на первый взгляд странной медицинской практике, когда врачи отказываются отключать от реанимационной аппаратуры умирающих, а фактически — трупы, внешние признаки жизни которых поддерживаются благодаря перекачиванию в них крови. В обоих случаях никто не желает принять на себя ответственность за смерть. За декларациями об уважении к жизни кроется страх, причина которого — ощущение беззащитности, беспомощности, а значит, ужасающей тщетности жизни перед лицом смерти. Этой беспомощности, этому страху перед умерщвлением соответствует такое возрастание ценности человеческой жизни, что правительства уступают шантажу, если на карту поставлена жизнь заложников, кто бы они ни были. Процесс зашел далеко, коль скоро правительства, вменяющие себе в обязанность соблюдать закон, нарушают его, если это дает надежду спасти кого-либо от смерти; и процесс этот ширится, он затронул уже международное право и даже священный с незапамятных времен иммунитет дипломатических представительств. А оптимизм и стремление к безграничному совершенствованию жизни побуждают культуру, убеждённую в своём техническом всемогуществе, попытаться реализовать воскрешение; и хотя специалистам известно, что «обратимая витрификация», то есть замораживание человека с надеждой на его воскрешение в будущем, невозможна (по крайней мере пока), тысячи богатых людей соглашаются на замораживание и консервацию собственных трупов в жидком азоте. Всё это примеры чудовищной юмористики в эсхатологии, полностью обмирщенной. Общество охотно принимает к сведению, что человек сотворён не Богом, но Добрыми Космическими Пришельцами, что зародыш цивилизации хранило не Провидение, но Заботливые Праастронавты со звёзд, что не ангелы-стражи, а летающие тарелки парят над нами, следя за каждым нашим шагом, что не преисподняя разверзается под ногами проклятых, но Бермудский треугольник, — и оно не менее радо услышать, что жизнь можно запросто продлевать в холодильнике, а заботу о приятной и долгой жизни следует предпочесть упражнениям в добродетели. И наконец, всё больше делается попыток так подправить, переиначить и подсластить сырую, необработанную смерть, чтобы её можно было освоить неметафизически и сделать пригодной для потребления. Отсюда спрос на эффектную смерть, на убийство и на агонию, поданные крупным планом, спрос на акул-людоедок, на грандиозные землетрясения и пожары, на оживление с экрана сцен реального геноцида («Holocaust»), отсюда поток садистской литературы и коммерческая эксплуатация сексуальных извращений, почти неотличимых от смертных мук, отсюда же цепи, кандалы и орудия для бичевания, весь этот реквизит псевдосредневековых застенков, популярный на американском потребительском рынке, отсюда, наконец, превращение как нельзя более реального риска смерти в ходовой товар — готовность героев на час, рискуя жизнью, заработать на жизнь. И отсюда же популярность псевдонаучной литературы, наплодившей тьму книжек с экспериментальными доказательствами посмертной жизни, да так, что эти писания вступили в конфликт с церковной ортодоксией, которая не очень-то ясно представляет себе, как быть со столь непрошеным и столь сомнительным подкреплением. Последовательным этапам изгнания смерти из культуры Запада уделялось меньше внимания, чем её коммерческому освоению; исследований дождались наивные и броские ухищрения похоронной косметики и сценографии, но скальпель аналитической мысли, временами на удивление острый, не создал целостной историософской картины пути, который прошла цивилизация в своём противоборстве со смертью, — смертью, лишённой санкции свыше и загадочного назначения, некогда примирявшего её с жизнью.

— «Провокация», «Fremdkörper Tod», 1980

Жизнь и смерть в поэзии

	Ясно, что нам ничего не может быть страшного в смерти, Что невозможно тому, кого нет, оказаться несчастным, Что для него всё равно, хоть совсем бы на свет не родиться, Ежели смертная жизнь отнимается смертью бессмертной. <…> Если же тут, наконец, сама начала бы природа Вдруг говорить и средь нас кого-нибудь так упрекнула: «Что тебя, смертный, гнетёт и тревожит безмерно печалью Горькою? Что изнываешь и плачешь при мысли о смерти? Ведь коль минувшая жизнь пошла тебе впрок перед этим И не напрасно прошли и исчезли все её блага, Будто в пробитый сосуд налитые, утекши бесследно, Что ж не уходишь, как гость, пресыщенный пиршеством жизни, И не вкушаешь, глупец, равнодушно покой безмятежный?» <…> Думаю, так укорять и бранить нас вправе природа, Ибо отжившее всё вытесняется новым, и вещи Восстановляются вновь одни из других непременно, И не уходит никто в преисподней мрачную бездну, Ибо запас вещества поколениям нужен грядущим, Но и они за тобой последуют, жизнь завершивши; И потому-то, как ты, они сгинули раньше и сгинут. Так возникает всегда неизменно одно из другого. В собственность жизнь никому не даётся, а только на время.
	оригинал см. в статье
	— Тит Лукреций Кар, «О природе вещей» (книга III)

	Жизнь, чьи цвета столь многи в смене лет, Свет Вечности пятнает, белый свет, Пока не глянет Смерть. <…> Пусть Жизнь не делит то, что Смерть соединит.
	Life, like a dome of many-coloured glass, Stains the white radiance of Eternity, Until Death tramples it to fragments. <…> No more let Life divide what Death can join together.
	— Перси Шелли, «Адонаис», 1821

	«Куда я беден, боже мой! <…> И выдался ль когда на свете Хотя один мне радостный денёк?» В таком унынии, на свой пеняя рок, Зовёт он Смерть <…>. Явилась вмиг И говорит: «Зачем ты звал меня, старик?» Увидевши её свирепую осанку, Едва промолвить мог бедняк, оторопев: «Я звал тебя, коль не во гнев, Чтоб помогла ты мне поднять мою вязанку». <…> Что как бывает жить ни тошно, А умирать ещё тошней.
	— Иван Крылов, «Крестьянин и Смерть», 1807

	Блажен, кто праздник Жизни рано Оставил, не допив до дна Бокала полного вина, Кто не дочёл Её романа И вдруг умел расстаться с ним…
	— Александр Пушкин, «Евгений Онегин», гл. 8, 1832

	… Предполагаем жить, и глядь — как раз умрём.
	— Александр Пушкин, «Пора, мой друг, пора!..», 1834

	Жизнь реальна! Жизнь есть подвиг! И могила ей не цель;..
	Life is real! Life is earnest! And the grave is not its goal;..
	— Генри Лонгфелло, «Псалом жизни» (A Psalm of Life), 1838

	Живя, мы боимся, Умирая, живём.
	Living, we fret; Dying, we live.
	— Роберт Браунинг, «Простить хорошо», 1878

	Мы — лицевой узор ковра метаморфоз, Смерть ткёт его с изнанки.
	— Жан Кокто, 1919

	А «жизнь» — только слово, Есть лишь любовь и есть смерть, <…> Смерть стоит того, чтобы жить, А любовь стоит того, чтобы ждать.
	— Виктор Цой, «Легенда», 1987

	Пока живой — то бог с тобой, А вот умрёшь — то вечно с нами!
	— Владимир Дагуров

	Грядущее видится былью И пахнет седой стариной И древней египетской пылью, Сиренью и мглой ледяной. Персик, созревший на ветке, Солнцем согрел мирок, Где мумия в каменной клетке О будущем даст урок. <…> Дети <…> выходят на берег, Чертят судьбы свои на песке, Смерти они не верят, Что бродит в будущем далеке.
	Futures so far they are ancient And filled with Egyptian dust, That smell of the tomb and the lilac, And seed that is spent from lust, And peach that is hung on a tree branch Far out in the sky from one's reach, There mummies as lovely as lobsters. <…> And children <…> draw out their lives in the sands, Remembering deaths that wonв't happen In futures unseen in far lands.
	— Рэй Брэдбери, «Где-то играет оркестр», 2007