Любовь и смерть (Сенковский)
«Любовь и смерть. Ночное мечтание» — короткая готическая повесть Осипа Сенковского 1834 года.
Цитаты
правитьЯ не тронусь с этих кресел, не пошевелюсь, пробуду здесь неподвижно, пока эта мечта, драгоценный дар навестившего меня счастия, сама собою не потухнет в моей голове, подобно последней искре огня в камине, передающей терпкому минеральному холоду то место, которое согревала она жирным веществом своим. Долго, долго пробуду здесь в роскошных объятиях моей очаровательной мечты, страстно прижав её к сердцу, обняв её всею душою; и приклоню моё чело к белой и пахучей её груди, и вопьюсь в эту сладкую грудь устами, и не отторгну их до самой смерти или до нового страдания. Пробуду так на её груди камнем — мыслящим камнем, потому что в эту минуту душа моя слилась в одну массу с телом; я даже не чувствую тела; его нет на мне!.. Я свободен от тела: тем лучше! — оно всегда мешало мне в счастии. Я весь превратился в мысль. Я дух!.. или всё моё тело мысль! |
Терять время — значит терять жизнь <…>. Когда умру, я лишусь только чувства времени и часы не будут нужны. Смерть есть то состояние, в котором не может быть часового мастера… |
Почва, по которой ползаю, обложена вся толстым слоем воздуха, облита глубоким океаном тонкой, упругой, сухой материи. Воздух есть сухая вода[1]. О, как внешняя поверхность этого огромного воздушного океана должна быть красива и блестяща! На ней-то пылает то чистое огненное мерцание, которым красуются яркие сестры нашей Земли, текущие вместе с нею около солнца. Зачем не могу я посмотреть издали на планету, в которой погружен как рыба, внутри которой обитаю как червь. Она должна быть великолепна!.. Да! я купаюсь в летучей жидкости; я на дне сухого, но очень глубокого океана. В нём есть ещё другие жидкости, плотнее и тяжелее первой: одна из них, вода, составляя род осадка, заняла все углубления и впадины дна большого воздушного океана и на дне его образует другие, влажные моря. Дно сухого океана и влажных морей та же жидкость, только погуще воды и воздуха, жидкость сыпучая, опирающаяся на слоях другой жидкости, ещё более сгущённой — сгущённой до степени камня. Камень, гранит — тоже жидкость, но которой уже мы не можем укусить нашими мягкими зубами[1]. В природе, в мироздании всё жидкость, только в разных состояниях — жидкость беспрестанно кипящая, перерабатывающая, плавящая одна другую. |
Любовь и смерть! — кроме этого, более нет ничего в органической жизни. <…> Смерть есть жизнь без любви. Жизнь до смерти есть любовь, окружённая формами животного существования. Жизнь и Любовь одно и то же. Любовь — цвет органической жизни, верховная точка высоты всей горы земного бытия, возносящейся между двумя его границами — рождением и смертью. Это положительный полюс органической жизни: вся её сила, вся теплота, всё духовное и животное Начало стремятся с целой её поверхности к этой главной точке существования. Если в человеке есть что-либо возвышенного, отрадного, добродетельного, прекрасного все это сильно течёт туда и скопляется у этого полюса, как электричество, и, как оно, выскакивает из нашего сердца в виде мощной искры, чтоб передать своё начало другому существу. Любовь есть самое сильное, доведённое до последней степени напряжения восторженное состояние органической жизни, и в этом восторге, в этом напряжении бытия заключается человеческое счастие — счастие единственное, неподдельное, совершенное, потому что в нём сосредоточиваются и участвуют все силы духа и тела, всё существо. Да! любовь есть цель жизни, исполнение великого намерения Божества и высочайший пункт одушевлённого бытия. И вся животная жизнь есть только феномен любви — осуществлённое, осязаемое чувством проявление этой великой души мироздания. Посмотрите на этих мелких насекомых, которые живут всего только полчаса времени: они родятся, целуются, несут яйца и умирают, даже без обеда. Не есть ли это молния жизни — и молния любви в то же время? Напротив, это одна молния.[1] |
Она просто жертва неопределённости нашего быта! Живая утопленница зыбких его форм, окружённая неизбежною погибелью, ещё борющаяся с волнами страшного хаоса и в лице погибели хватающаяся за подмытые утёсы, которые обрушаются и дробятся в её руках! Уже наша образованность обманула её призраком супружеского счастия; уже смолола её существование в своей пасти и бросила его без всякой доски в омут домашнего насилия…[1] |
Мне всегда хотелось увидеть гробницу моей Зенеиды, и я не имел смелости отправиться на Смоленское. Я боялся, что не вынесу вида её могилы <…>. |
Примечания
править- ↑ 1 2 3 4 5 6 Николай Надеждин (Здравый смысл и Барон Брамбеус, статья II // Телескоп, 1834, № 20, с. 255, 272-3) и Виссарион Белинский (Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке // Отечественные записки, 1842, № 9, отд. VIII, с. 41) включили это в примеры дурновкусия Сенковского.