Адонаис

«Адонаис» (англ. Adonaïs) — элегическая поэма Перси Шелли на смерть Джона Китса, напечатанная 13 июля 1821 года. Название совместило имена мифического погибшего юноши Адониса и поэмы Стация «Ахиллеида».

Здесь приведены одни и те же цитаты в двух переводах.

Перевод К. Д. Бальмонта, 1907

… место [Китса] — в ряду гениальнейших писателей, украсивших собою наш век. Моя хорошо известная неприязнь к тем узким эстетическим принципам, сообразно с которыми были написаны некоторые из его ранних произведений, доказывает, по меньшей мере, что я беспристрастный судья. Я нахожу, что отрывок «Гипериона» не был превзойдён ни одним из произведений какого бы то ни было писателя в таком возрасте. <…> Гений этот <…> был столь же хрупок и нежен, сколь и прекрасен; и удивительно ли, что молодой его цветок увял, не раскрывшись, если он вырос там, где изобилуют черви? Дикий критический разбор «Эндимиона», появившийся в Quarterly Review, произвёл самое болезненное впечатление на его впечатлительную натуру; волнение, вызванное этим, причинило разрыв кровеносного сосуда в лёгких, последовала скоротечная чахотка, — и выражение симпатий со стороны более справедливых критиков, видевших истинные размеры его творческих сил, было бессильно залечить рану, нанесённую так неосмотрительно. Поистине эти несчастные не знают, что творят. Они распространяют свои оскорбления и клевету, не заботясь о том, коснется ли ядовитая стрела сердца, сделавшегося зачерствелым от множества ударов, или такого, как сердце Джона Китса, созданное из более проницаемого вещества. — предисловие

… to be classed among the writers of the highest genius who have adorned our age. My known repugnance to the narrow principles of taste on which several of his earlier compositions were modelled prove at least that I am an impartial judge. I consider the fragment of "Hyperion" as second to nothing that was ever produced by a writer of the same years. <…> The genius <…> was not less delicate and fragile than it was beautiful; and, where canker-worms abound, what wonder if its young flower was blighted in the bud? The savage criticism on his Endymion which appeared in the Quarterly Review produced the most violent effect on his susceptible mind. The agitation thus originated ended in the rupture of a blood-vessel in the lungs; a rapid consumption ensued; and the succeeding acknowledgments, from more candid critics, of the true greatness of his powers, were ineffectual to heal the wound thus wantonly inflicted. It may be well said that these wretched men know not what they do. They scatter their insults and their slanders without heed as to whether the poisoned shaft lights on a heart made callous by many blows, or one, like Keats’s, composed of more penetrable stuff.

Но самого живого, молодого Лишилась ты, погиб питомец твой; Певучая меж плакальщиц, плачь снова! Он был цветком, что вскормлен был росой, Влюбленной девой, нежно-молодой; Увы, последний цвет твоей надежды Увял, не вспыхнув всею красотой, Не развернув роскошные одежды; Гроза прошла — цветок лежит, склонивши вежды. — VI

But now, thy youngest, dearest one, has perished — The nursling of thy widowhood, who grew, Like a pale flower by some sad maiden cherished, And fed with true-love tears, instead of dew; Most musical of mourners, weep anew! Thy extreme hope, the loveliest and the last, The bloom, whose petals nipped before they blew Died on the promise of the fruit, is waste; The broken lily lies — the storm is overpast.

	Весна безумной сделалась в печали И сбросила на землю все листы, Как будто ветры Осень к ней примчали Иль стали почки красные желты; К чему будить ей год, рождать мечты? Был Гиацинт для Феба — упоенье, И для себя — Нарцисс, — не так, как ты Для них обоих; в них изнеможенье, И весь их аромат — как вздохи сожаленья. — XVI
	Grief made the young Spring wild, and she threw down Her kindling buds, as if she Autumn were, Or they dead leaves; since her delight is flown, For whom should she have waked the sullen year? To Phoebus was not Hyacinth so dear Nor to himself Narcissus, as to both Thou, Adonais: wan they stand and sere Amid the faint companions of their youth, With dew all turned to tears; odour, to sighing ruth.

И чумный труп, согрет прикосновеньем Той ласки, превращается в цветы, Горящие лучистым упоеньем, Как звезды, что ниспали с высоты; У смерти озаряются черты; Нет смерти. Неужели же в богатом Расцвете гибнут наши лишь мечты? Лишь то, что знает, — напряжённый атом, — Горит, чрез миг погас и мёртвым скрыт закатом! Увы, всё то, что в нём любили мы, Сокрылося подобно лёгкой пене, И наша скорбь — в объятьях смертной тьмы. Кто мы? Откуда? На какой мы сцене Актеры или зрители, — о плене Скорбящие! В один водоворот Всех Смерть ввергает, в вечной перемене; Пока лазурен синий небосвод, Ночь дню печаль несет, год омрачает год. — XX, XXI

The leprous corpse, touched by this spirit tender, Exhales itself in flowers of gentle breath; Like incarnations of the stars, when splendour Is changed to fragrance, they illumine death And mock the merry worm that wakes beneath; Nought we know, dies. Shall that alone which knows Be as a sword consumed before the sheath By sightless lightning? — the intense atom glows A moment, then is quenched in a most cold repose. Alas! that all we loved of him should be, But for our grief, as if it had not been, And grief itself be mortal! Woe is me! Whence are we, and why are we? of what scene The actors or spectators? Great and mean Meet massed in death, who lends what life must borrow. As long as skies are blue, and fields are green, Evening must usher night, night urge the morrow, Month follow month with woe, and year wake year to sorrow.

	Наш Адонаис выпил чашу с ядом! Какой глухой, с змеиною душой, Принёс конец чуть начатым усладам? Хотел бы червь быть больше не собой, Он понял сладость песни неземной, Той песни, чьё чудесное начало Будило зависть, мыслей смутный рой, И лишь в единой груди зарычало, Что песен ждет того, чья лютня отзвучала. — XXXVI
	Our Adonais has drunk poison — oh! What deaf and viperous murderer could crown Life's early cup with such a draught of woe? The nameless worm would now itself disown: It felt, yet could escape, the magic tone Whose prelude held all envy, hate, and wrong, But what was howling in one breast alone, Silent with expectation of the song, Whose master's hand is cold, whose silver lyre unstrung.

	Молчанье! Он не умер, он не спит, — От жизненного встал он сновиденья — Нас буря лживых грез, взметая, мчит, Вступаем мы в бесплодное боренье, Нож духа мы вонзаем в привиденья, Ничто неуязвимые разим — Мы, точно трупы, в склепах, в царстве тленья, Ветшаем, пыткам преданы своим, И рой надежд в себе, как рой червей, храним. — XXXIX
	Peace, peace! he is not dead, he doth not sleep — He hath awakened from the dream of life — 'Tis we, who lost in stormy visions, keep With phantoms an unprofitable strife, And in mad trance, strike with our spirit's knife Invulnerable nothings. — We decay Like corpses in a charnel; fear and grief Convulse us and consume us day by day, And cold hopes swarm like worms within our living clay.

С Природою он слился воедино: Во всех её напевах — звук его, От громких гулов грома-властелина До пенья соловья; среди всего, В лучах, во тьме, влиянье своего Присутствия сознанью он являет, В цветах, в камнях — путь жизни для него; Та Власть любви его с собой сливает, Что держит мир внизу и сверху зажигает. — XLII

He is made one with Nature: there is heard His voice in all her music, from the moan Of thunder, to the song of night's sweet bird; He is a presence to be felt and known In darkness and in light, from herb and stone, Spreading itself where'er that Power may move Which has withdrawn his being to its own; Which wields the world with never-wearied love, Sustains it from beneath, and kindles it above.

Единое нетленно остаётся, Различности меняются, их нет; Над шаткой тенью луч от века льётся; Жизнь, чьи цвета столь многи в смене лет, Свет Вечности пятнает, белый свет, Пока не глянет Смерть. — Коль ты слиянья С тем хочешь, что ты ищешь, — вот завет: Умри! — Цветы, руины, изваянья, Всё — лишь намёк на то, в чем без границ сиянье. О, Сердце, что ж ты медлишь? Погляди, Ушли твои надежды без возврата. Куда умчалось все, и ты иди. Во всех вещах поблеклость и утрата, Год круг свершил, нет больше аромата, Ни в ком, ни в чём; и, если что пьянит, Так лишь затем, чтоб сердце было сжато. Чу! Адонаис! Ветер шелестит! Пусть Жизнь не делит то, что Смерть соединит. — LII, LIII

The One remains, the many change and pass; Heaven's light forever shines, Earth's shadows fly; Life, like a dome of many-coloured glass, Stains the white radiance of Eternity, Until Death tramples it to fragments. — Die, If thou wouldst be with that which thou dost seek! Follow where all is fled! — Rome's azure sky, Flowers, ruins, statues, music, words, are weak The glory they transfuse with fitting truth to speak. Why linger, why turn back, why shrink, my Heart? Thy hopes are gone before: from all things here They have departed; thou shouldst now depart! A light is passed from the revolving year, And man, and woman; and what still is dear Attracts to crush, repels to make thee wither. The soft sky smiles, — the low wind whispers near: 'Tis Adonais calls! oh, hasten thither, No more let Life divide what Death can join together.

	Дыхание, чью власть я в песнь призвал, Нисходит на меня; ладью мечтанья От берегов далеко вихрь умчал, Прочь от толпы, чей парус чужд дыханья Могучих бурь; в разрывах мирозданья Разъединен с землёю небосвод. Так страшно в тьму я мчусь, меж тем сиянье, Маяк-звезда, мне Адонаис шлёт Из сокровенных сфер, где Вечное живёт. — LV (конец)
	The breath whose might I have invoked in song Descends on me; my spirit's bark is driven Far from the shore, far from the trembling throng Whose sails were never to the tempest given; The massy earth and sphered skies are riven! I am borne darkly, fearfully, afar; Whilst, burning through the inmost veil of Heaven, The soul of Adonais, like a star, Beacons from the abode where the Eternal are.

Перевод В. Б. Микушевича, 1998

Цветок сегодня сокрушён грозою, В котором вся любовь была жива, Вспоен девичьей чистою слезою, Питомец хрупкий твоего вдовства. Певучая печаль! К чему слова? Конец любви! Конец надежде смелой! Раскрылись лепестки едва-едва, Завистливая буря налетела, И вместо всех плодов — безжизненное тело. — VI

Скорбит весна, и падают бутоны, Подобно листьям осени сухим. Почиет мрачный год под эти стоны, Покинутый возлюбленным своим. Был Фебом Гиацинт не так любим, Не так Нарцисс любим самим собою, Как он любим обоими. Над ним Завяли обделённые судьбою. Не запах, нет, печаль над пажитью любою. — XVI

И под землёй, почуяв дух отрадный, Дразня червя, глотающего прах, Цветами труп дохнул в могиле смрадной, Как будто звездный свет живёт в цветах, И смерть благоухает на устах; Нет смерти, только смертный ум встревожен И за себя испытывает страх; И должен меч распасться прежде ножен, Слепою молнией внезапно уничтожен. Так, значит, всё, что мы любили в нём, То, что любых сокровищ драгоценней, Похищено одним жестоким днём, Который смертен сам на этой сцене? А кто же мы? В кровопролитной смене Актеры или зрители? В долгу У смерти жизнь: чем зеленей, тем тленней. Всех встречных губит время на бегу, Подобно самому свирепому врагу. — XX, XXI

Дерзнувший опоить отраду нашу, Убийца, разве только был он глух, Когда подлил отравы в эту чашу, Свой собственный обкрадывая слух, Червь безымянный, ибо певчий дух Заранее смиряет злобу мира, И тех заворожив, кто сердцем сух; И сдавлен вой в груди пустой и сирой, Когда безвременно осиротела лира. — XXXVI

Не умер он; он только превозмог Сон жизни, сон, в котором истязаем Мы все самих себя среди тревог; Сражаться с привиденьями дерзаем, Ничто неуязвимое пронзаем Ножом духовным; это мы гнием Здесь, в нашем затхлом склепе; исчезаем, Терзаемые страхом день за днём. Надежды-черви нас готовы съесть живьём. — XXXIX

Не умер он; теперь он весь в природе; Он голосам небесным и земным Сегодня вторит, гений всех мелодий, Присущ траве, камням, ручьям лесным, Тьме, свету и грозе, мирам иным, Где в таинствах стихийных та же сила, Которая, совпав отныне с ним, И всех и вся любовью охватила И, землю основав, зажгла вверху светила. — XLII

Жить одному, скончаться тьмам несметным. Свет вечен, смертны полчища теней. Жизнь — лишь собор, чьим стёклам разноцветным Дано пятнать во множестве огней Блеск белизны, которая видней, Когда раздроблен смертью свод поддельный, И тот, кто хочет жить, стремится к ней. Мелодия, руина, мир скудельный Таят веками смысл неизъяснимо цельный. Тогда зачем же сердцу трепетать, Измучившись в напрасном ожиданье? Год потускнел. Зачем судьбу пытать, Когда в желанной близости страданье И даже казнь; в разлуке увяданье, Зато приветлив солнечный зенит, И ветер, ласковый в своём блужданье: Зов Адонаиса во всём звенит. Разрозненное здесь он там соединит. — LII, LIII

Дыханье Адонаиса во мне. Отвергнутый другими голосами, Отплыл я вдаль один в своём челне. В толпе пугливой понимают сами: Не плыть им под моими парусами. Для них земля достаточно тверда, Тогда как мой приют за небесами, И, словно путеводная звезда, Дух Адонаиса влечёт меня туда. — LV

О поэме

Вам я посылаю — как Диомед дал Главку своё медное оружие взамен золотого — несколько строф на смерть Китса, написанных как только я получил о ней известие. Хотя я убеждён в правильности своей оценки «Гипериона», <…> я сознаюсь, что волнение первых минут и возмущение завели меня чересчур далеко в похвалах. Но если я ошибся, я утешаюсь тем, что ошибся, защищая слабого, а не подпевая сильным. Возможно также, что я ошибся из-за односторонности своего взгляда на Китса — я видел лишь, насколько он превосходит меня, но не насколько он ниже других;..

— Перси Шелли, письмо Джорджу Байрону 16 июля 1821

	Достаточно сравнить эту поэму с любым «плачем» и панегириком, какими прежде поэты удостаивали своих собратьев, <…> как станет видна полная принципиальная перестроенность всей картины: прежде всего поэт изображает скорбь, свою скорбь, то есть фактически себя. А там, где он прямо, почти прямо, в форме прозрачного иносказания, говорит о себе, тут самоанализ опасно граничит с самолюбованием.
	— Дмитрий Урнов, «Живое пламя слов»