О хороших, в сущности, людях

«О хороших, в сущности, людях» — юмористический сборник Аркадия Аверченко 1914 года большей частью из прошлогодних рассказов.

Цитаты

— Лет двенадцать не была я в этом милом городишке. <…> — Если соберётесь ехать, возьмите и меня. И я вспомню с вами ваше детство. И, как солидная казенная бумага скрепляется печатью, — так и поклонник подкрепил свой совет поцелуем в плечо. <…> — О, солнце моё! И я с вами!! И впервые, вероятно, за всё время существования солнечной системы, с солнцем было поступлено так фамильярно: солнце было поцеловано в сгиб руки, у локтя.

— «Актриса»

	— Они были хорошие люди. И крыльцо таким же осталось!.. Я помню, мы однажды свалились с него вместе с Ташей, и я ударилась виском о такую металлическую штуку, которой с подошв грязь счищают. Видите — вот эта штука до сих пор… И даже грязь на ней засохшая… Милая грязь!
	— там же

	Голова — шишом, покрытая очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не выкорчеванного леса.
	— «Бельмесов»

— Да у нас в России есть такие капиталы, обретаются такие богачи, которые Франции и не снились. Только потому, что мы скромнее, никуда не лезем, ничего не кричим — о нас и не знают. А во Франции этот Ротшильд, что ли, всё время на том и стоить, чтоб какую-нибудь штуку позаковыристее выкинуть. Купить тысячу каких нибудь там белых собак, напишет краской на брюхе у каждой «Вив ля Франс!» да и выпустить на улицу. А парижане и рады. Или яхту купить, приделает к ней колёса, да по Нотр-Даму и катается с неграми. Этак, конечно, всякий обратит внимание… А у нас народ тихий, без выдумки, без скандалу.

— там же

— Предыдущий оратор — глуп, но какой-то нерв уловил. Ты мне начинаешь нравиться, предыдущий оратор! «Всё, говорит, в Новом году должно быть новое…» И верно! У вас, например, — как вас там, Агния Львовна, что ли?… есть дети. Так? Что же это за дети? Это старые дети… Верно я говорю? К чёрту же их! В воду надо, в мешок, как котят. Надо новых. (Саня, не надо смеяться; надо плакать. Слёзы очищают. Эх, господа!) <…> Всё, всё, всё, всё, должно быть новое. Предыдущий оратор, может быть, не вылезал из приюта для безнадёжных идиотов, но, господа! Ведь и устами паралитиков иногда глаголет истина… <…> Марья Кондратьевна! Я уже давно замечаю, что у вас, не при муже будь сказано, — один и тот же возлюбленный. Второй год… Боже, Боже! Переменить! Пардон, пардон… Я ведь себя не предлагаю! я говорю лишь ака… академически. Представьте себе: у одного англичанина была собака, пудель… Впрочем, к чёрту собаку… Чего она тут путается? (Саша, прогони).

— «Новогодний тост», декабрь 1913

— Примета такая есть. Пропажа котиковой шапки — в доме радость. Он даже не спросил: в чьём доме радость — в его или воровском. Просиял. <…> Я натянул с его помощью пальто, а когда он снял с вешалки своё, я сказал: — Ты прости, но я тебе тем же услужить не могу. — Почему? — Такая примета есть: если гость хозяину пальто подаёт — в доме умереть должны. Стряпухин отскочил от меня и наскоро натянул в углу сам на себя пальто. <…> он задумчиво сказал: — <…> На днях я узнал удивительную штуку, которая приносит счастье и застраховывает от всяких неудач. <…> Слоны. Одиннадцать слонов. Нужно купить одиннадцать штук от самого большого до самого маленького и держать их в доме. Поразительная примета. — Что ж ты, уже купил их? — Девять штук. Двух ещё нет. Самых больших. Да они дорогие, большие-то. Рублей по тридцати… Кстати, ты не можешь одолжить мне пятьдесят рублей? Я бы завтра комплект уже имел. — Что ты! Разве можно одалживать деньги в пятницу?! Есть такая приме… — Да сегодня разве пятница? Нынче ведь четверг, — возразил он. <…> — Я знаю, что четверг. Но ведь четверг — это у нас? — Ну да. — А в Индии-то что теперь? Пятница! — Пятница, — машинально подтвердил он, приоткрыв от недоумения рот. — Ну вот. А слоны-то ведь индийские? — Какие слоны? — Да которых ты собираешься покупать!

— «Одиннадцать слонов»

— Дай конфету, Милка, а то на стол плюну. — Пошёл, пошёл! Я маме скажу. — Дай конфету, а то плюну. — Ну, и плюй. Не дам. Егорка исполняет свою угрозу и равнодушно отходить к печке. Милочка стирает передничком с колбасы плевок и снова аккуратно укладывает ее на тарелку. В глазах её долготерпение и кротость. Боже, сколько в доме враждебных элементов… Так и приходится жить — при помощи ласки, подкупа и унижения.

— «Рождественский день у Киндяковых»

	— … [вы] написали: «Никакая „голова“, кроме, может быть, вашей, — не рифмуется со словом „солома“». Это у меня стихи такие были: Повсюду лишь пустырь один, Куда ни взглянет голова… И преждевременных седин Повсюду веется солома.
	— «Секретарь из почтового ящика»

	— … по статистике на каждую душу человека народонаселения приходится в год выпить полтора ведра <водки>. Понял? Значить, обязан ты выпить свою долю или нет?
	— «Сила красноречия»

	— Знаете, как бы я нарисовал картину «Жизнь»? По необъятному полю, изрытому могилами, тяжело движется громадная стеклянная стена… Люди с безумно выкатившимися глазами, напряжёнными мускулами рук и спины хотят остановить ее наступательное движение, бьются у нижнего края ее, но остановить ее невозможно. Она движется и сваливает людей в подвернувшиеся ямы — одного за другим…
	— «Смерть африканского охотника»

	Дух меценатства свил себе в отце прочное гнездо.
	— там же

	Солнце ещё не припекало. Только грело. Его лучи ещё не ласкали жгучими ласками, подобно жадным рукам любовницы; скорее, нежная материнская ласка чувствовалась в тёплых касаниях нагретого воздуха.
	— «Телеграфист Надькин»

	… в сапогах подмётки отваливались у носка, как челюсти старых развратников…
	— там же

	Грязная, форменная тужурка, обтрепанные, с громадными вздутиями на тощих коленях, брюки и фуражка с полуоторванным козырыком — всё это, как пожар — Москве, служило украшением Надькину.
	— там же

«Два крестьянина вышли одновременно из пункта А в пункт Б <…>». Бедный Панталыкин Семён! Ему дали отвлечённую математическую задачу в то время, как он сам, целиком, весь, с головой и ногами, жил только в конкретных образах, не постигая своим майн-ридовским умом ничего абстрактного. Первым долгом ему пришла в голову мысль: — Что это за крестьяне такие: «первый» и «второй»? Эта сухая номенклатура ничего не говорит ни его уму, ни его сердцу. Неужели нельзя было назвать крестьян простыми человеческими именами? Конечно, Иваном или Василием их можно и не называть (инстинктивно он чувствовал прозаичность, будничность этих имён), но почему бы их не окрестить — одного Вильямом, другого Рудольфом. И сразу же, как только Панталыкин перекрестить «первого» и «второго» в Рудольфа и Вильяма, оба сделались ему понятными и близкими. Он уже видел умственным взором белую полоску от шляпы, выделявшуюся на лбу Вильяма, лицо которого загорело от жгучих лучей солнца… А Рудольф представлялся ему широкоплечим мужественным человеком, одетым в синие парусиновые штаны и кожаную куртку из меха речного бобра. <…> Панталыкину пришёл на ум такой вопрос: — Знакомы ли они друг с другом, эти два мужественных пешехода? Вероятно, знакомы, если попали в одну и ту же задачу… Но если знакомы — почему они не сговорились идти вместе?

— «Экзаменационная задача»

	— Привлекают к ответственности за то, что я перепечатал заметку о полицеймейстере, избившем еврея. — Он что же?… Не бил его, что ли? — Он-то бил. А только говорят, что этого нельзя было разглашать в печати. Он бил его, так сказать, доверительно, не для печати.
	— «Я — как адвокат»

— Господа судьи! Позвольте мне сказать несколько слов в защиту моего адвоката. Вот перед вами сидит это молодое существо, только что сошедшее с университетской скамьи. Что оно видело, чему его там учили? Знает оно несколько юридических оборотов, пару другую цитат, и с этим крохотным микроскопическим багажом, который поместился бы в узелке, завязанном в углу носового платка, — вышло оно на широкий жизненный путь.

— там же

Дебютанты

Неприспособленных к жизни людей на свет гораздо больше, чем думают. Это всё происходить от того, что жизнь усложнилась <…>. Раньше-то хорошо было: хочется тебе есть — подстерёг медведя или мамонта, треснул камнем по черепу — и сыт; обидел тебя сосед — подстерёг соседа, треснул камнем по черепу — и восстановлен в юридических правах; захотел жениться — схватил суженую за волосы, треснул кулаком по черепу — и в лес!

От рождения и до смерти священник, доктор и околоточный царили над жизнью и смертью человека. Но кого, в каких случаях и в каких комбинациях надлежало призывать на помощь — бедный Ландышев не знал…

Швейцар Чебурахов сначала держался за столом так, как будто щедрая прачка накрахмалила его с ног до головы. Садясь за стол, с трудом сломал застывшее туловище и, повернувшись на стул, заговорил бездушным деревянным голосом, который является только в моменты величайшего внутреннего напряжения воли… Однако радушие супругов согнало с него весь крахмал, и он постепенно обмяк и обвис от усов до конца неуклюжих ног.

О шпаргалке (1910)

… папирус и выделанная кожа убитых животных — стоили очень дорого. Поэтому шпаргалки писались древними учениками на неуклюжих, тяжёлых навощённых кирпичах, которые не могли быть спрятаны в карманы или за пазуху. Ученики, пользовавшиеся на экзаменах такими шпаргалками, часто попадались, подвергались взысканиям и иногда даже, как неспособные быть гражданами в будущем, — сбрасывались с утёса в бушующее море (Спарта). Со времени изобретения бумаги шпаргалка стала популяризироваться, развиваться и уже, в ближайшие к нам века, завоевала себе в науке выдающееся положение. Но дети, пользовавшиеся шпаргалкой, как и в древности, подвергались всяческим наказаниям и гонениям и даже вызвали знаменитый по своей жестокости закон Мальтуса. Наука <…> шла напролом быстрыми шагами, толкая впереди себя юркую, удобную, портативную шпаргалку. Некоторые защитники шпаргалки, как научного пособия, — утверждают даже, что не наука толкала вперёд шпаргалку, а эта последняя тащила на буксире науку.

Этот способ сдачи экзаменов имеет то неудобство, что лишает экзаменующегося возможности приветствовать товарищей дружеским пожатием, вытереть пот со лба или вступить со сверстниками в оживленную драку. Мы знали мальчугана, которого товарищи однажды перед экзаменом били и оскорбляли, как хотели, а он отвечал на всё это кроткой снисходительной улыбкой… <…> Этот мальчик выдержал экзамен блестяще, но когда потом пошёл стирать свои записи на руках — с помощью лиц и затылков утренних обидчиков, то так увлёкся этим, что был замечен попечителем округа и оставлен на второй год. <…> Недавно, сидя у костра, мы слышали от старых учеников такую поэтическую легенду о шпаргалке… Несколько учеников в ночь перед экзаменом пробрались к спящему крепким сном учителю и исписали всё его лицо несмывающимися чернилами. Это была первая шпаргалка в неприятельском лагере. И когда на другое утро он спрашивал экзаменующихся, они прямо, честно и внимательно глядели ему в лицо и отвечали без запинки. — Шпаргалка телесная

Мы знали двух мальчиков — одного чрезвычайно прилежного, а другого — шалопая, ленивого, как тропический индеец. Они готовились к экзаменам. <…> Прилежный ученик вынул как раз тот билет, до которого не успел дойти, а лентяй превосходно ответил тот единственный кусочек, который значился на его билете и который он успел прочесть по дороге на экзамены. Прилежный мальчик после этого случая забросил все свои тетради, изорвал книги и, переселившись на Камчатку, сделался грозой и несчастьем всех других детей: он бил их и увечил так, что потом кончил свои дни в колонии малолетних преступников, где дожил до глубокой старости.

… автор — ярый противник экзаменов. Да и автор уверен, что в данной статье он приковывал внимание юной аудитории лишь до тех пор, пока говорил с ней серьёзным, деловым понятным ей языком — без всякого ломанья. А пустые советы слушаться доброго начальства и вести себя паиньками — пусть дают другие, которые любят бедных детей меньше, чем автор…