Сергей Донатович Довлатов

Серге́й Дона́тович Довла́тов (по паспорту — Довла́тов-Ме́чик; 3 сентября 1941 — 24 августа 1990) — русский писатель, публицист и журналист. Сын Д. И. Мечика.

Сергей Донатович Довлатов

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

подонкизм

К страху привыкают лишь трусы. — слова в 1960-х

Главная моя цель — писать не быстрее, а медленнее. Лучше всего было бы высекать слова на камне — не чтобы навечно, а чтобы не торопясь. — 1980-е

Иосиф Бродский — единственный влиятельный русский на Западе, который явно, много и результативно помогает людям.

Неподкупность чаще всего волнует тех, кого не покупают.

Рассказы

	Потомок актёрской фамилии, он с детства наблюдал театр из-за кулис. Он полюбил изнанку театра, зато навсегда возненавидел бутафорскую сторону жизни. Навсегда проникся отвращением к фальши. Как неудачливый самоубийца, как артист. — <…> артист — это донор. Именно донор, который отдаёт себя, не требуя вознаграждения…
	— «Дорога в новую квартиру», 1987

	— Я не пью. Театр заменяет мне вино. Тонкий аромат кулис опьяняет сильнее, чем дорогой мускат. — вымысел из сентиментального дневника героини
	— там же

	— Выносила одна жиличка мусор… Появился неизвестный грабитель… Ведро отобрал, и привет!..
	— там же

	Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная — Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии.
	— «Встретились, поговорили», 1988

	Оленьке должно было исполниться тринадцать лет. <…> она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение. Когда мать её наказывала, она просила: — Дядя Боря, купите мне яду…
	— там же

	Полнолуние мятной таблетки…
	— «Жизнь коротка», 1988

— Юношеский сборник Левицкого у меня есть. К сожалению, он не продаётся. Готов обменять его на четырёхтомник Мандельштама. В результате состоялся долгий тройной обмен. Регина достала кому-то заграничный слуховой аппарат. Кого-то устроили по блату в Лесотехническую академию. Кому-то досталось смягчение приговора за вымогательство и шантаж, ещё кому-то — финская облицовочная плитка. На последнем этапе фигурировал четырёхтомник Мандельштама. (Под редакцией Филиппова и Струве.)

— там же

	Последний раз я видела этого несносного мальчика в тридцать четвёртом году. Мы встретились на премьере «Тангейзера». Он, помнится, сказал: — Такое впечатление, что неожиданно запели ожившие картонные доспехи.
	— там же

	Честный американец это тот, кто продаётся один раз в жизни. Он назначает себе цену, получает деньги и затем становится неподкупным.
	— «Ослик должен быть худым (Сентиментальный детектив)», 1967 (1980)

	Майор подошёл к столу, выдвинул ящик, достал оттуда брикет сливочного мороженого и разломил его. — Мороженое заменит вам пароль, — сказал он, — одна половинка будет у вас, другая — у человека, который явится год спустя.
	— там же

	… в Москву через Никитские ворота проник Боб Кларк, американский шпион <…>. Все с удивлением провожали его глазами, ибо там, где шёл Боб Кларк, на мягком асфальте оставались чёткие следы в форме раздвоенного копыта. — Видать, шпион, — сказал один прохожий, — у них всегда так, специальные чурки привяжет к галошам и коровой притворяется. Так и шастают через границу, так и шастают.
	— там же

	Около двенадцати спиртное кончилось. Лида достала из шкафа треугольную коробку с надписью «Русский бальзам». Дорожинский повертел в руках крошечные бутылочки и говорит: — Это всё равно, что соблазнить малолетнюю…
	— «Роль», конец 1960-х (1984)

Солдаты на Невском

1965 (1980)

Отец его, мрачный боровлянский конюх, наказывал Ваську своеобразно. Подвешивал за ногу к ветке дерева…

— Человеку нравится, когда ему вопросы задают. У меня в Перми такой был случай. Заловили меня раз урки с левого берега. Идут навстречу, рыл пятнадцать, с велосипедными цепями, а сзади тупик, отвал сыграть некуда. Один уже замахиваться начал. Амбал с тебя ростом, пошире в плечах. Тут я ему и говорю: «Але, не знаешь, как наши со шведами сыграли?» Молчит. Руку опустил. Потом отвечает: «Три — два». — «В нашу, что ли, пользу?» — «Да нет, говорит, — в ихнюю». А уж после этого и бить человека вроде бы неприлично. Короче, спасла меня психология. Отошёл я метров на двести, изматерил их от и до и бегом на правый берег…

	На серой ткани неба разошлись какие-то невидимые швы, и голубые отмели возникли тут и там, будто тронулся лёд на реке и блеснула вода под солнцем среди шершавых льдин…
	— там же

— Эта слишком толстая, — прикинул Андрюха, — а какая-то задумчивая. Может, сифилис у ней…

Из рассказов о минувшем лете

Три рассказа 1988 года. Название цикла дано А. Арьевым по авторскому подзаголовку к «Мы и гинеколог Буданицкий».

	Если дети не ладили между собой, за них вступались родители. Ругаясь, они переходили на английский: — Факал я тебя, Марат! — А я, Владлен — тебя, о кей?!. <…> Если шум становился невыносимым, писатель кричал из окна: — Тише! Тише! Вы разбудите комаров!..
	— «Ариэль»

	Фаина говорила: — Ему лишь бы поддать и в койку. Я к такому отношению не привыкла. — Сколько лет вы женаты? — интересовался писатель. — Двадцать пять. А что?
	— «Мы и гинеколог Буданицкий»

	У самой воды на клетчатом одеяле лежала Фаина. Её силуэт напоминал географические очертания Конго.
	— там же

Холодильник

Название не окончательное, но сам писатель употреблял его чаще других, говоря о задуманном сборнике. Были и иные: «… строчу книжку про жратву на манер «Чемодана». Называется: «Меню, или Записки голодающего» (письмо составителю от 25 апреля 1990). Написать автор успел только два рассказа. После «Холодильника» Довлатов предполагал создать похожую книгу «о любви», замыкая круг «бездуховных», как он выразился, житейских тем..

	Розовые лифчики с чёткими швами являли напоказ овощное великолепие форм. <…> лямки были натянуты до звона в ушах.
	— «Виноград»

	— Эй, раздолбай с Покровки! Помоги-ка! «Раздолбай» явно относилось ко мне. Я хотел было пройти, не оглядываясь. Вечно я реагирую на самые фантастические оклики. Причём с какой-то особенной готовностью.
	— там же

	— Не будь чем кисель разливают. Будь чем кирзу раздают!..
	— там же

	— Вы что, университет кончали? — Имею диплом с отличием. — Так почему же вы здесь? — А где же мне быть? Где же мне работать, по-твоему? В школе? Что я там буду воровать, промокашки?! Устраиваясь на работу, ты должен прежде всего задуматься: что, где и как? Что я смогу украсть? Где я смогу украсть? И как я смогу украсть?..
	— там же

	Память наша — как забор, что возле Щербаковских бань. Чуть ли не каждый старается похабную надпись оставить. — возможно, неоригинально
	— «Старый петух, запечённый в глине»

Письма

• См. отдельную статью

Статьи, эссе

Был чей-то день рождения, не помню… Собрались писатели, художники, так называемая вторая культурная действительность. Хозяин в шутку предложил: — Давайте объявим конкурс на лучшее… постановление. <…> — Отмечая шестидесятилетний юбилей Советского государства, ленинский Центральный Комитет выносит постановление: «НЕЛЬЗЯ!..» <…> — Ленинский Центральный Комитет постановляет также: «За успехи в деле многократного награждения товарища Брежнева орденом Ленина — наградить орден Ленина орденом Ленина!» <…> — В целях дальнейшего усиления конспирации групком инакомыслящих постановляет <…> именовать журнал «Континент» журналом «КонтинГент»…

— «Уроки чтения», 1978

	«Континент» в Ленинграде популярен необычайно. Любым свиданием, любым мероприятием, любой культурно-алкогольной идеей готов пренебречь достойный человек ради свежего номера. Хотя бы до утра, хотя бы на час, хотя бы вот здесь перелистать…
	— там же

Андрей Синявский меня почти разочаровал. Я приготовился увидеть человека нервного, язвительного, амбициозного. Синявский оказался на удивление добродушным и приветливым. Похожим на деревенского мужичка. Неловким и даже смешным. <…> В Париже рассказывают такой анекдот. Синявская покупает метлу в хозяйственной лавке. Продавец спрашивает: — Вам завернуть или сразу полетите?.. Кажется, анекдот придумала сама Марья Васильевна. Алешковский клянётся, что не он. А больше некому…

— «Литература продолжается. После конференции в Лос-Анжелесе», 1982

	Лимонов — талантливый человек, современный русский нигилист. Эдичка Лимонова — прямой базаровский отпрыск. Порождение бескрылого, хамского, удушающего материализма.
	— там же

Юмор — инструмент познания жизни: если ты исследуешь какое-то явление, то найди, что в нём смешного, и явление раскроется тебе во всей полноте. Ничего общего с профессиональной юмористикой и желанием развлечь читающую публику всё это не имеет. — газетная заметка 1980-х; его теория юмора

Антисемитизм — лишь частный случай зла, я ни разу в жизни не встречал человека, который был бы антисемитом, а во всём остальном не отличался бы от нормальных людей.

Еврей возвращает российской словесности забытые преференции лёгкость, изящество, тотальный юмор. Таким же способом — представьте, написан «Домик в Коломне». И тем более — «Граф Нулин». Через множество поколений «Сагаловский восходит к рассказчикам неандертальской эпохи. Которым за байки и юмор разрешали не охотиться, а позднее не трудиться… Двадцать лет я проработал редактором. Сагаловский — единственная награда за мои труды.

— послесловие к книге Сагаловского «Витязь в еврейской шкуре», 1982

Именно в эту пору, когда Хемингуэй завоевал журналы и издательства, сцену и кинематограф, русское общество начало охладевать к своему кумиру. Любовь к нему перестала быть личной, интимной, полузапретной, она стала общей, дозволенной, массовой, а не это ли верный признак угасания чувств? <…> Хемингуэй был нашим кумиром, его не только любили как писателя, но и старались жить по его образцам, и потому разочарование в нём было особенно сильным, ведь по-настоящему презирать и ненавидеть человек способен лишь собственные слабости и грехи.

— «Папа и блудные дети», 1984

В конце шестидесятых годов художник Вагрич Бахчанян <…> произнёс ядовитую шутку, которая с быстротой молнии <…> облетела всю страну. Перефразируя слова известной песни, Бахчанян воскликнул: — Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью! В основе этой крылатой фразы лежит необъяснимый парадокс: как удалось Францу Кафке, еврею по крови, чеху по рождению и месту жительства, немцу по языку и культуре, как удалось ему в своих мрачных, сюрреалистических романах и новеллах с такой художественной прозорливостью различить черты грядущего реального социализма? Как он сумел в своих пророчествах так верно изобразить социальные механизмы тоталитарного государства задолго до его возникновения? <…> Франц Кафка, по мнению многих, — одна из трёх величайших фигур в мировой литературе двадцатого столетия, но если два других титана — Джойс и Пруст — произвели революцию, главным образом, в области формы, эстетики, то проза Франца Кафки, суховатая, почти бесцветная, лишённая малейших признаков эстетического гурманства, интересует нас прежде всего своим трагическим содержанием, причём именно в нас она вызывает столь болезненный отклик, ведь именно для нас фантасмагорические видения Кафки обернулись каждодневной будничной реальностью. — парафраз распространённых мыслей

— Сергей Довлатов, «Записки чиновника», сентябрь 1984

	Долгие годы американская славистика простодушно ориентировалась на советские литературоведческие источники, и потому история нашей культуры представлялась искажённой.
	— «Памяти Карла Проффера», октябрь 1984

Представление о советском марксизме как о космическом воплощении Зла только усиливает его продолжающуюся власть. Однако существует и менее апокалиптический взгляд на СССР как на самую большую в мире «банановую республику». Суеверная тарабарщина о силах Тьмы и об опасностях излишней свободы для индивидуумов — всё это пораженчество. Когда русские прозреют, новая революция сможет произойти почти что за ночь.

— там же

	Алкаши подвижны, издёрганы, суетливы. Алкаши руководствуются чёткой, хоть и презренной целью. Наши же герои полны умиротворения и спокойствия… Помню, спросил я одного знакомого бомжа: — Володя, где ты сейчас живёшь? Он помолчал. Затем широко раскинул ладони и воскликнул: — Я? Везде!..
	— передача на Радио «Свобода»

Вспоминается Шемякин дерзким и самоуверенным. — Скоро уеду, — говорит он. — Вы же не еврей (тогда это было сложно). — У меня друзья на Западе. — Влиятельные? — Помпон обещал содействие. — Кто это — Помпон? — Помпиду. Действительно, тогдашний президент Франции, эстет и сноб, любил художества Шемякина. <…> Я часто думаю, откуда такие берутся?! Эти голодные недоучившиеся российские мальчики?! С невероятными философскими реформами?! С гениальными картинами?! С романами вроде «Москва — Петушки»?! Кто их создаёт? Я знаю — кто. Советская власть! Проклинаем её, и не зря. А ведь создаёт же! Как это происходит? На голове у каждого художника лежит металлическая плита соцреализма. И давит многотонной тяжестью. Художник тоже напрягается, мужает. Кто-то, сломленный, падает. Кто-то превращается в атланта. Вот так. На голове у западного человека — сомбреро. А у нашего плита… <…> Можно всю жизнь, подобно Илье Глазунову, копировать русские иконы. И всю жизнь проваляться в материалистической луже. А можно — по-другому. Оседлать, как Шемякин, метафизическую улитку и в безумном, ошеломляющем рывке пробить небесный купол… И что тогда? А тогда — разговор с Небожителем. И тут мы, непосвящённые, умолкаем…

— «Верхом на улитке»

В Америке <…> Зощенко стали переводить лет шестьдесят назад. И начали появляться в журналах его рассказы. И действие там иногда происходило в коммуналках. И вот американский критик написал статью про Зощенко. В ней было сказано: «Зощенко — это русский Кафка, фантаст и антиутопист. Он гениально выдумал коммунальные жилища, где проживают разом множество семей. Это устрашающий и жуткий символ будущего».

— «Переводные картинки», 1990

	Язык не может быть плохим или хорошим… Ведь язык — это только зеркало. То самое зеркало, на которое глупо пенять.
	— там же

Писатель [в США] не олимпиец, а чаще всего — бедный, мрачноватый человек. Обладатель не самой редкостной профессии. Да и слово «писатель» воспринимается на Западе как-то иначе. Автор «Войны и мира» здесь «писатель». И тексты на консервных банках создают — «писатели». Однажды я спросил Воннегута, который живёт между Лексингтон и Третьей: — Вас, наверное, тут каждый знает? Воннегут ответил: — Десять лет я гуляю здесь с моим терьером. И хоть бы один человек закричал мне: «Ты Воннегут?!»

— там же

… в Америке <…> есть, конечно, и рвачи, и лентяи, и бездельники, не говоря о тупицах, а слова «халтура» — нет. Более того, я вынужден прибегнуть к парадоксальной формулировке: «халтурщики» в Америке есть, а слово «халтура» в американском лексиконе — отсутствует. Как же так? Прислушайтесь, с каким выражением, с какой интонацией употребляет это слово российский мастеровой, художник-штукарь, или писатель, устремившийся в погоню за длинным рублем, то есть любой человек, занимающийся сознательной халтурой. Вы не увидите на его лице ни следов раскаяния, ни ощущения вины, ни гримасы стыда. Он говорит о своей халтуре с весёлой гордостью, торжеством и подъёмом, как будто идёт на штурм мирового рекорда по штанге. Ведь ему предоставляется шанс, счастливая возможность обмануть государство (а иногда и своего знакомого), урвать шальные деньги, бессознательно отомстить неведомым высоким инстанциям за своё нищенское существование. Поэтому советский халтурщик избавлен от комплексов, он весел и счастлив, как жаворонок. В Америке тоже, как я убедился, хватает бездельников, хапуг и всяческих тунеядцев, но у них нет решительно никакой возможности торжествующе о себе заявить. Американский рвач, хапуга и бездельник может работать нерадиво, поспешно, но рано или поздно хозяин это заметит, вышвырнет лентяя с работы или резко сократит его жалованье. <…> Что же касается трудностей литературного перевода, то в следующий раз, напоровшись на слово «халтура», я предложу переводчику сделать такую беспомощную сноску: «Загадочное, типично советское, неведомое цивилизованному миру явление, при котором низкое качество является железным условием высокого заработка».

— «Трудное слово»

Я долго размышлял над загадкой личности Катаева. Какие силы заставляют этого человека добровольно совершить то, от чего всеми правдами и неправдами уклоняются другие, причём — не диссиденты, не герои, а нормальные рядовые люди, которые не желают быть пугалом в глазах окружающих. Я пребывал в недоумении, пока один из друзей-литераторов не объяснил мне. — Пойми, — сказал он, — Катаев действует искренне. Когда он участвует в травле Солженицына или Сахарова, он действует, как это ни жутко звучит, по велению сердца… Сделай опыт, — продолжал мой друг, — поставь себя на место Катаева. Ведь он рассуждает примерно так. «Литературных дарований у меня от природы не меньше, чем у Солженицына. Во всяком случае наши таланты соизмеримы. При этом Солженицын лет восемь сидел в тюрьме, переболел раком, писал что ему вздумается, клал на все литературное начальство, и в результате — у него мировая известность, Нобелевская премия, поместье в Вермонте, и фотографии этого типа красуются на первых страницах западных газет, а я, Катаев, всю жизнь служил режиму, коверкал свои произведения, наступал на горло собственной песне, сочинял всякое конъюнктурное барахло вроде романа «Время, вперёд!», и в результате, что у меня есть? Коллекция зажигалок, машина и дача в Переделкине, которую в любой момент начальство может отобрать!..» Вот и подумай, — продолжал мой друг, — как ему не ненавидеть Солженицына?!»Ведь это явная несправедливость! Солженицыну, понимаешь, все, а мне, Катаеву, ничего?!. Так я хотя бы в «Правде» оттяну его как следует…» Вероятно, мой друг близок к истине. <…> К чему же пришёл Валентин Катаев на склоне лет? Все материальные льготы, которые он вырвал у режима ценою бесконечных унижений, измен и предательства, доступны в западном мире любому добросовестному водопроводчику! И наверное, всё чаще рвётся из глубины души этого старого, умного, талантливого, циничного и беспринципного человека отчаянный вопль: — За что боролись?! За что ЧУЖУЮ кровь проливали?! И гробовая тишина — в ответ.

— «Чернеет парус одинокий», 1984

Хамство тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить. <…> хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом — умноженные на безнаказанность. <…> Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство — это всегда «сверху вниз», это всегда «от сильного — слабому», потому что хамство — это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство — это неравенство.

— «Это непереводимое слово — „хамство“»

Из «Нового американца»

— Если бы государство вернуло землю крестьянам, что тогда? — Кому это надо? — ответил Тимоха. — На бутылку и так любой заработает. Землю пахать разучились… Беда… Вернёмся к деревенской прозе. Белов, Лихоносов, Астафьев, Распутин — талантливые, яркие писатели. Тем не менее в основе их творчества — уклончивый вялый мотив. «Где ты, Русь? Где частушки, рушники, кокошники? Где хлебосольство, удаль и размах? Где самовары, иконы, подвижники, юродивые? Где стерлядь, карпы, мёд, зернистая икра? Где обыкновенные лошади, чёрт побери?! Где целомудренная стыдливость чувств?» Писатели голову ломают: «Где ты, Русь? Куда девалась? Кто тебя загубил?»… Кто, кто… Да любой семиклассник знает — кто! Однако эта трагическая истина не для советских писателей. Пусть даже и весьма талантливых… — № 14, 16 мая 1980

— «Счастливая деревня»

	В царской России человека на дно уводили пороки. В Советской России — достоинства… — № 8, 3 апреля 1980
	— «Дзэн-буддист с лопатой»

	В Союзе нам тоже приходилось обсуждать личные качества государственных деятелей: <…> — Повинен ли Хрущёв в истреблении миллионов украинских коммунистов? Или гуманно ограничился сотнями тысяч? <…> — Кто симпатичнее — людоед или вурдалак? Грабитель или разбойник? — И вообще, что лучше? По локоть в крови или по горло?.. — № 38, 29 октября 1980, колонка редактора (далее КЛ)
	— «Завершается предвыборная кампания…»

Советское литературоведение хитроумно истолковывает книги Воннегута. Его пессимистическое неприятие действительности, апокалиптичность мышления — выдаётся за отрицание конкретного буржуазного строя. Глобальный язвительный фарс его романов трактуется как антибуржуазная сатира. Литературоведы, разумеется, молчат о том, что Курт Воннегут неизменно поддерживает советских диссидентов. Что им подписаны десятки обращений к советским властям. Что Воннегут — участник бесчисленных демонстраций перед зданием советской миссии в ООН… — № 31, 9 сентября 1980 (?)

— «Поэтому будет война. Беседа с Куртом Воннегутом»

Здравствуйте, уважаемый Леонид Ильич! <…> Человеческие слабости вождей принято таить от народа. И вдруг — такая неожиданная откровенность! Такой обескураживающий материализм! Могучий генсек шатается от слабости на виду у бессердечных западных корреспондентов. Вместо пламенной здравицы издаёт какое-то невнятное шипение… Мне кажется, это неспроста. Мне кажется, вас усиленно гримируют под нормального человека. Вернее, под коммуниста с человеческим лицом. Мне кажется, ваши служащие преследуют далеко идущую цель. Они как бы говорят мировому империализму: — Видите, буржуи, как слаб наш Леонид Ильич?! Так что не откладывайте переговоров! Подписывайте СОЛТ! Спешите договориться по международным вопросам! А то придёт на смену Леониду Ильичу — жлобина. Какой-нибудь здоровенный Романов из Ленинграда. И всех мгновенно раздраконит! — № 56, 3 марта 1981, КР

— «Здравствуйте…»

Вон она Польша — рядом. Забастовали поляки, и ничего. Пришлось идти на уступки. И танками давить поляков Брежнев не решается. Потому что война начнётся. А на войне, говорят, стреляют. И могут угодить в тебя… В Чехословакии была совсем другая картина. Там всё происходило наверху. В правительстве. Под руководством товарища Дубчека. А народ был сравнительно пассивен. То есть поддерживал, конечно, разумные начинания. Но без особого энтузиазма. Не проявляя собственной инициативы. Как говорится, в силу привычки. Польша — совсем иное дело. Там именно народное движение. Направленное против руководства… — № 58, 17 марта 1981, КР

— «Недавно я беседовал…»

В случае интервенции разразится огромный скандал. И дело не в сопротивлении поляков. Активного сопротивления не будет. Польские рабочие не вооружены. Армия в лучшем случае разойдётся по домам. Всё ограничится незначительными диверсионными актами. Советские власти — если они решатся на это — захватят Польшу мгновенно. Причём без особого кровопролития. И тут начнётся самое ужасное. Когда-то Валенса произнёс очень серьёзную фразу: — Можно захватить Польшу. Нельзя заставить поляков работать… Это правда. А значит, в Польше увязнет огромный советский корпус. А значит, нужно будет кормить тридцать шесть миллионов поляков. Такого советская экономика не выдержит. Начнётся агония… Советские власти колеблются. Теоретически у них есть два пути: 1. Дать Польше независимость. Оставить её в покое. Предоставить ей возможность жить самостоятельно. Этого не будет. Этого советская власть не допустит. Если это произойдёт, можно собирать чемоданы и отправляться домой… 2. Оккупировать Польшу. Перессориться со всем миром. Окончательно разрушить советскую экономику. И с горя начать мировую войну… Разумеется, существуют полумеры, компромиссы. Можно тянуть время. Дожидаться благоприятного момента. Разумеется, захват Польши будет инспирирован. Разумеется, этому будет предшествовать (и уже предшествует) оглушительная демагогическая кампания. Но это все — косметика. Физиономия тоталитарного режима остаётся прежней. — № 60, 1 апреля 1981, КР

— «Ситуация в Польше»

Фрейд совершил гениальное открытие. Всеобъемлющее и неоценимое. Может быть, равное открытиям Галилея и Канта. А именно: Фрейд обнаружил в человеке комплекс неполноценности. <…> В основе мирового исторического процесса лежит банальный комплекс неполноценности. <…> Мало того, что жена <Пушкина> симпатизировала Дантесу. <…> Но ведь Дантес был молод. Дантес был привлекателен. А главное — Дантес был совершенно зауряден. Не отягощён гениальностью, которая молоденьких женщин повергает в ужасающую тоску. Убеждён, что Пушкина выводила из себя заурядность Дантеса. И она же служила предметом его мучительной зависти. Источником беспредельного комплекса неполноценности… <…> В Америке есть десятки мощных фирм, которые отказываются предоставлять работу незамужним женщинам тридцати лет и старше. Дискриминация такого рода — противозаконна. <…> За что и подвергаются нападкам юнионов. А также — ощутимым штрафам. <…> Владельцы этих фирм панически боятся скандалов. Фрейда они, может быть, и не читали. Но в жизни разбираются… <…> Припоминается такой эпизод в издательстве «Молодая гвардия». Редактор беседовал с прозаиком Заводчиковым. В частности, мягко его укорял: — «В общем-то» — пишется через дефис. И выделяется запятыми… Заводчиков страшно обиделся: — Я вам не еврей, чтобы всюду запятые расставлять! И тем более — ваши паршивые жидовские дефисы… Заводчикова угнетал тягчайший комплекс неполноценности. Он был убеждён, что русскую грамматику выдумали коварные евреи. Причём с неблаговидной целью. Чтобы связать по рукам и ногам его безграничную волжскую удаль… <…> Комплекс неполноценности — огромная сила. Вот только неясно — разрушительная или созидательная… <…> Комплекс неполноценности способен загубить человеческую душу. Толкнуть человека на ужасающие злодеяния. А может и возвысить до небес. Жил в Германии хрупкий болезненный юноша. Заикался от неуверенности. Избегал развлечений. И только за роялем он преображался. Звали его Моцарт. Говорят, Сальери выглядел куда более полноценным… — № 60

— «Nobody is Perfect (Все мы не красавцы)»

	Случается, что хамство приобретает узаконенную форму директивы. В жизни я читал немало поразивших меня объявлений. <…> Но самое удивительное <…> я заметил его в приёмной сельской больницы. В нём было одно-единственное слово: «НЕЛЬЗЯ!!!» И три восклицательных знака… — № 72, 5 июля 1981
	— «СССР — большая зона»

	Эстонский филолог Теппе женился на девушке-коми. Его специальностью были финно-угорские языки. И ему не хватало коми-пермяцкого диалекта. Теппе использовал жену в качестве учебного пособия… — № 94, 28 ноября 1981
	— «Брак по-эмигрантски»

…Вдовствующая королева Дании — Герлинда была помолвлена с немецким ландграфом Мериндом. Затем помолвка расстроилась. Причины Герлинда сформулировала так: — Увы, я белым говорю стихом, а он, злодей, предпочитает рифму!.. <…> В России достаточно быть относительно трезвым, чтобы считаться завидным женихом. Достаточно рассказать анекдот, чтобы считаться инакомыслящим. <…> Достаточно посетить Болгарию, чтобы считаться заместителем Магеллана и внуком Лаперуза. Достаточно плюнуть на холст, чтобы считаться художником-авангардистом. Достаточно не бить жену лопатой, чтобы считаться образцовым мужем… — № 95, 5 декабря 1981

— «Развод по-эмигрантски»

	Довлатов-рассказчик создаёт новый литературный жанр. Документальная фактура его рассказов — лишь обманчивая имитация. Автор не использует реальные документы. Он создаёт их художественными методами. То есть сама документальность — плод решения эстетической задачи. И как результат — двойное воздействие. Убедительность фактографии помножается на художественный эффект.
	— фиктивное «письмо доцента минского пединститута» в редакцию

	Джаз — это мы сами в лучшие наши часы. То есть когда в нас соседствуют душевный подъём, бесстрашие и откровенность… — последняя его статья там
	— «Мини-история джаза, написанная безответственным профаном, частичным оправданием которому служит его фантастическая увлечённость затронутой темой», 1982

Выступления, интервью

	Литературный процесс разнороден, литература же едина. Так было раньше, и так, мне кажется, будет всегда.
	— «Две литературы или одна?»

	Порой нас спрашивают, какого направления придерживается наша газета, с кем она борется, кого ненавидит, против кого выступает. Так вот, мы не против, мы — за. Мы за правду, за свободу, за человеческое достоинство, за мир и культуру [и т.д.]
	— «Эмигрантская пресса»

Самиздат распространился повсеместно. Если вам говорили: «Дай что-нибудь почитать», значит, речь шла о самиздате. Попросить официальную книгу считалось неприличным. Масштабы увлечения самиздатом достигали масштабов российского пьянства. Теперь мы писали без определённой цели, движимые иррациональными силами. Видимо, так и должно быть. Я не буду говорить о том, для кого мы пишем. Этот вопрос заслуживает многотомного научного исследования. Лично я писал главным образом для моей бывшей жены. Пытаясь доказать ей, какого сокровища она лишилась. <…> И всё-таки я предпочитаю здешнюю конъюнктуру. Ведь понятия «талантливая книга» — «рентабельная книга» хоть изредка, но совпадают. Разумеется, не всегда. И даже не часто. Скажем, в трёх из десяти. Понятия же «талантливая книга» — «идеологически выдержанная книга» не совпадают никогда. Нигде. Ни при каких обстоятельствах. Здешняя конъюнктура оставляет писателю шанс, надежду, иллюзию. Идеологическая конъюнктура — это трибунал. Это верная гибель. И никаких иллюзий!.. <…> Бродского двадцать лет упрекают в космополитизме. Говоря, что его стихи напоминают переводы с английского. <…> В его поэзии сравнительно мало национальных чёрт. Хотя ленинградские реалии в его стихах точны и ощутимы. Мне кажется, Бродский успешно выволакивает русскую словесность из провинциального болота. А раньше этим занимался Набоков. Который ещё менее национален, чем Бродский. <…> Рядом с Чеховым даже Толстой кажется провинциалом. <…> Чрезвычайно знаменателен феномен Солженицына, который добился абсолютного мирового признания. И что же? Запад рассматривает его в первую очередь как грандиозную личность. Как выдающуюся общественную фигуру. Как мужественного, стойкого, бескомпромиссного человека. Как историка. Как публициста. Как религиозного деятеля. И менее всего как художника. Мы же, русские, ценим в Солженицыне именно гениального писателя. Выдающегося мастера словесности. Реформатора нашего синтаксиса. Отдавая, разумеется, должное его политическим и гражданским заслугам.

— «Как издаваться на Западе?»

Когда я жил в Ленинграде, я читал либо «тамиздат», либо переводных авторов. <…> И только в Америке выяснилось, что меня больше интересует русская литература… <…> Представьте себе — в Ленинграде ходит такой огромный толстый дядя, пьющий. Печатается в «Континенте», в журнале «Время и мы». Участвует в литературной жизни, знаком с Бродским. Шумно везде хохочет, говорит какие-то глупости, ведёт вздорные антисоветские разговоры и настоятельно всем советует следовать его примеру. И если существовал какой-то отдел госбезопасности, который занимался такими людьми, то им стало очевидно: надо либо сажать, либо высылать. Они же не обязаны были знать, что я человек слабый, и стойкий диссидент из меня вряд ли получится… <…> Нью-Йорк — это филиал земного шара, где нет доминирующей национальной группы и нет ощущения такой группы. <…> Не думайте, что я кокетничаю, но я не уверен, что считаю себя писателем. Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же. Писатель занят серьёзными проблемами — он пишет о том, во имя чего живут люди, как должны жить люди. А рассказчик пишет о том, КАК живут люди. Мне кажется, у Чехова всю жизнь была проблема, кто он: рассказчик или писатель? Во времена Чехова ещё существовала эта грань. <…> Я не журналист по духу. Меня не интересуют факты, я путаю, много вру, я не скрупулезный, не энергичный, короче — не журналист. Хотя всю жизнь зарабатывал именно этим. И, оказавшись в эмиграции, я для себя выработал жанр. Поскольку я не знал американской жизни, плохо знал американскую прессу, не следил за американским искусством, я внедрил такой жанр, который в России называется «Взгляд и нечто». Довлатов разглагольствует о чём придётся. Стал поступать какой-то отклик, значит, кто-то слушает, кому-то нравится…

— «Дар органического беззлобия», 1990

	Русские писатели за границей вообще очень редко переходили на иностранную тематику. <…> Даже у Набокова, заметьте, русские персонажи — живые, а иностранцы — условно-декоративные. Единственная живая иностранка у него — Лолита, но и она по характеру — типично русская барышня.
	— «Писатель в эмиграции», 1990

	Я лично пишу для своих детей, чтобы они после моей смерти всё это прочитали и поняли, какой у них был золотой папаша, и вот тогда, наконец, запоздалые слёзы раскаяния хлынут из их бесстыжих американских глаз!
	— там же

Статьи о произведениях

• См. в отдельной категории

О Довлатове

• См. отдельную статью и категорию

Ссылки

• Сайт о Сергее Довлатове sergeidovlatov.com