Заповедник (Довлатов)

«Заповедник» — повесть Сергея Довлатова. Первый вариант написан в 1977-78 гг. в Ленинграде. Окончательный вариант опубликован в 1983. Импульсом к созданию явилась работа Довлатова экскурсоводом музея-заповедника «Михайловское» в 1976-77 годах.

Цитаты

В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади. Девушка-экскурсовод сменила возвышенный тон на более земной: — Там налево есть одно местечко... Мой сосед заинтересованно приподнялся: — В смысле — уборная? — начало

… появился официант с громадными войлочными бакенбардами. — Что вам угодно? — Мне угодно, — говорю, — чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны. Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал. <…> Безобразно дрожали руки. «Стакан бы не выронить…» А тут ещё рядом уселись две интеллигентные старухи. Вроде бы из нашего автобуса. <…> Старухи брезгливо меня рассматривали. Я попытался улыбнуться: — Взгляните на меня с любовью! Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические междометия.

— Давайте познакомимся. — Аврора. <…> — А я, — говорю, — танкер Дербент. Девушка не обиделась. — Над моим именем все смеются. Я привыкла… Что с вами? Вы красный! — Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я — конституционный демократ.

— Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить… читать.

Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый — гений?!

До Пушкинских Гор оставалось километров сто. Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением Магеллана. Спросил зачем-то: — Вы не знаете, при чём тут Магеллан? Продавец задумчиво ответил: — Может, умер… Или героя дали…

Вообще страсть к неодушевлённым предметам раздражает меня… <…> Есть что-то ущербное в нумизматах, филателистах, заядлых путешественниках, любителях кактусов и аквариумных рыб. Мне чуждо сонное долготерпение рыбака, безрезультатная немотивированная храбрость альпиниста, горделивая уверенность владельца королевского пуделя… Говорят, евреи равнодушны к природе. Так звучит один из упрёков в адрес еврейской нации. <…> Короче, не люблю я восторженных созерцателей. И не очень доверяю их восторгам. Я думаю, любовь к берёзам торжествует за счёт любви к человеку. И развивается как суррогат патриотизма... Я согласен, больную, парализованную мать острее жалеешь и любишь. Однако любоваться её страданиями, выражать их эстетически — низость...

— Тут всё живёт и дышит Пушкиным, — сказала Галя, — буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль… Между тем из-за поворота вышел Лёня Гурьянов, бывший университетский стукач. — Борька, хрен моржовый, — дико заорал он, — ты ли это?!

Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре. Следовало разбить это поле на участки и браться за дело. Разорвать цепь драматических обстоятельств. Проанализировать ощущение краха.

Имея деньги, так легко переносить нищету…

Тебя угнетают долги? У кого их не было?! Не огорчайся. Ведь это единственное, что по-настоящему связывает тебя с людьми…

Но что же пишут твои современники? <…> Слово перевёрнуто вверх ногами. Из него высыпалось содержимое. Вернее, содержимого не оказалось. Слова громоздились неосязаемые, как тень от пустой бутылки…

Твои безобразия достигали курьёзов. Помнишь, как ты вернулся около четырех ночи и стал расшнуровывать ботинки. Жена проснулась и застонала: — Господи, куда в такую рань?!. — Действительно, рановато, рановато, — пробормотал ты. А потом быстро разделся и лёг... Да что тут говорить...

Я давно заметил, что на этот вопрос люди реагируют с излишней горячностью. Задайте человеку вопрос: «Бывают ли у тебя запои?» — и человек спокойно ответит — нет. А может быть, охотно согласится. Зато вопрос «Ты спал?» большинство переживает чуть ли не как оскорбление. Как попытку уличить человека в злодействе…

Я давно заметил: у наших художников имеются любимые объекты, где нет предела размаху и вдохновению. Это в первую очередь — борода Карла Маркса и лоб Ильича…

Я объяснил цель моего приезда. Скептически улыбаясь, она пригласила меня в отдельный кабинет. — Вы любите Пушкина? Я испытал глухое раздражение. — Люблю. Так, думаю, и разлюбить недолго. — А можно спросить — за что? Я поймал на себе иронический взгляд. Очевидно, любовь к Пушкину была здесь самой ходовой валютой. А вдруг, мол, я — фальшивомонетчик… — <…> Пушкин — наш запоздалый Ренессанс. Как для Веймара — Гёте. Они приняли на себя то, что Запад усвоил в XV–XVII веках. Пушкин нашел выражение социальных мотивов в характерной для Ренессанса форме трагедии. Он и Гёте жили как бы в нескольких эпохах. <…> — При чём тут Гёте? — спросила Марианна. — И при чём тут Ренессанс? — Ни при чём! — окончательно взбесился я. — Гете совершенно ни при чем! А Ренессансом звали лошадь Дон Кихота. Который тоже ни при чём! И я тут, очевидно, ни при чём!.. — Успокойтесь, — прошептала Марианна, — какой вы нервный… Я только спросила: «За что вы любите Пушкина?..» — Любить публично — скотство! — заорал я. — Есть особый термин в сексопатологии… Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его. <…> — Пушкин — наша гордость! — выговорила она. — Это не только великий поэт, но и великий гражданин… По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на её дурацкий вопрос.

В заповеднике — толчея. Экскурсоводы и методисты — психи. Туристы — свиньи и невежды. Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И любовь к своей любви.

Грязные овцы с декадентскими физиономиями вяло щипали траву.

— Я приезжий. — Не с Опочки? — Из Ленинграда. — А, знаю, слышал…

— Лично я евреев уважаю. — Они Христа распяли, — вмешался Толик. — Так это когда было! — закричал Михал Иваныч. — Это ещё до революции было…

Ходики стояли. Утюг, заменявший гирю, касался пола. <…> Соседняя комната выглядела ещё безобразнее. Середина потолка угрожающе нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьём и смердящими овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа. Откровенно говоря, я немного растерялся. Сказать бы честно: «Мне это не подходит…» Но, очевидно, я всё-таки интеллигент. И я произнёс нечто лирическое: — Окна выходят на юг? — На самый, самый юг, — поддакнул Толик. За окном я увидел полуразрушенную баню. — Главное, — сказал я, — вход отдельный. — Ход отдельный, — согласился Михал Иваныч, — только заколоченный. — А, — говорю, — жаль. — Эйн момент, — сказал хозяин, разбежался и вышиб дверь ногой.

Этот стиль вымирающего провинциального дворянства здесь явно и умышленно культивировался. В каждом из местных научных работников заявляла о себе его характерная черточка. Кто-то стягивал на груди фантастических размеров цыганскую шаль. У кого-то болталась за плечами изысканная соломенная шляпа. Кому-то достался нелепый веер из перьев. <…> Все служители пушкинского культа были на удивление ревнивы. Пушкин был их коллективной собственностью, их обожаемым возлюбленным, их нежно лелеемым детищем. Всякое посягательство на эту личную святыню их раздражало. Они спешили убедиться в моем невежестве, цинизме и корыстолюбии.

— Какие экспонаты музея — подлинные? <…> — Здесь всё подлинное. Река, холмы, деревья — сверстники Пушкина. Его собеседники и друзья. Вся удивительная природа здешних мест… — Речь об экспонатах музея, — перебил я, — большинство из них комментируется в методичке уклончиво: «Посуда, обнаруженная на территории имения…» — <…> Музей создавался через десятки лет после его гибели… <…> Но мы воссоздаём колорит, атмосферу. <…>Какой вы, однако, привередливый. Личные вещи, личные вещи… А по-моему, это нездоровый интерес… Я ощутил себя грабителем, застигнутым в чужой квартире. — Какой же, — говорю, — без этого музей? Без нездорового-то интереса? Здоровый интерес бывает только к ветчине…

— Что же тебя в [жене] привлекало? Михал Иваныч надолго задумался. — Спала аккуратно, — выговорил он, — тихо, как гусеница…

Я вышел на крыльцо. Слышу разговор: — Сосед, холера, дай пятёрку. <…> — Да принесу с аванса. — Какой аванс?! Тебя давно уж маханули по статье… — А… Конем их!.. Все же дай пятёрочку. Из принципа дай, бляха-муха! Покажи наш советский характер! — На водку, что ли? — Кого? На дело… — Какое у тебя, паразита, дело? Трудно лгать Михал Иванычу, ослаб. — Выпить надо, — говорит он. — типичная сцена

Туристы из Риги — самые воспитанные. Что ни скажи, кивают и улыбаются. Если задают вопросы, то, как говорится, по хозяйству. Сколько было у Пушкина крепостных? Какой доход приносило Михайловское? Во что обошелся ремонт господского дома? Кавказцы ведут себя иначе. Они вообще не слушают. Беседуют между собой и хохочут. По дороге в Тригорское любовно смотрят на овец. Очевидно, различают в них потенциальный шашлык. Если задают вопросы, то совершенно неожиданные. Например: «Из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым?» <…> Интеллигенция наиболее придирчива и коварна. Готовясь к туристскому вояжу, интеллигент штудирует пособия. Какой-нибудь третьестепенный факт западает ему в душу. Момент отдаленного родства. Курьезная выходка, реплика, случай… Малосущественная цитата… И так далее. На третий день работы женщина в очках спросила меня: — Когда родился Бенкендорф? — Году в семидесятом, — ответил я. В допущенной мною инверсии звучала неуверенность. — А точнее? — спросила женщина. — К сожалению, — говорю, — забыл… Зачем, думаю, я лгу? Сказать бы честно: «А пёс его знает!»… Не такая уж великая радость — появление на свет Бенкендорфа. — Александр Христофорович Бенкендорф, — укоризненно произнесла дама, — родился в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году. Причем в июне… Я кивнул, давая понять, что нахожу это сообщение ценным. С этой минуты она не переставала иронически улыбаться. Так, словно мое равнодушие к Бенкендорфу говорило о полной духовной нищете…

Как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуются в поэтике Есенина…

В течение года ему удалось напечатать семь рассказов и повесть. Сочинения его были тривиальны, идейно полноценны, убоги. В каждом слышалось что-то знакомое. От цензуры их защищала надежная броня литературной вторичности. Они звучали убедительно, как цитаты. Наиболее яркими в них были стилистические погрешности и опечатки: «В октябре Мишутке кануло тринадцать лет…» (Рассказ «Мишуткино горе»). «Да будет ему земля прахом! — кончил свою речь Одинцов…» (Рассказ «Дым поднимается к небу».) «Не суйте мне белки в колеса, — угрожающе произнес Лепко…» (Повесть «Чайки летят к горизонту».)

Ко дню моего приезда Стасик был изнурен недельным запоем. Он <…> рассказал драматическую историю: — Дед, я чуть не разбогател. Я придумал исключительный финансовый трюк. Послушай, идея такова. Я знакомлюсь с каким-нибудь фрайером. У него машина, деньги, бля, и прочее. Мы берём одну, заметь — одну чувиху и едем на пленэр. Там мы вдвоём отмечаемся… — Не понял. — По очереди её того… Утром я бегу к нему. «Дед, у меня закапало». Он в панике. Тогда я ему говорю: «Можно, бля, посодействовать. Будет стоить всего лишь четвертак». Фрайер прыгает от радости. Я беру шприц с чистой водой из-под крана. Делаю укол в задницу ему и себе. Фрайер с благодарностью откидывает мне четвертак. И мы расстаемся друзьями. Чувиха получает колготки за семь рублей. Восемнадцать рэ чистой прибыли. Всё было гениально задумано. Операция — «Фиктивный трипак»… И надо же, бля, сорвалось… — То есть? — Сначала всё шло хорошо. Фрайер меня дико полюбил. Взяли коньяку, бутербродов. Я ангажировал Милку косоглазую из «Витязя»… Едем, бля, на пленэр. Киряем, отмечаемся. И что ты думаешь? Фрайер сам прибегает наутро: «Дед, — орёт, — у меня с конца закапало!..» Садится, бля, в машину и уезжает. Я бегу в поликлинику к Фиме. Так, мол, и так. Фима говорит: «Двадцать пять рублей!..» Мама родная! Где их взять?! Всю Псковщину обегал, еле наскрёб. Одиннадцать дней не пил…

Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику и жертве. Не монархист, не заговорщик, не христианин — он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет её. Его литература сродни молитве, природе…

Мы сидели в бюро, ожидая клиентов. Разговоры велись о Пушкине и о туристах. Чаще о туристах. Об их вопиющем невежестве. «Представляете, он меня спрашивает, кто такой Борис Годунов?..» Лично я в подобных ситуациях не испытывал раздражения. Вернее, испытывал, но подавлял. Туристы приехали отдыхать. Местком навязал им дешевые путевки. К поэзии эти люди, в общем-то, равнодушны. Пушкин для них — это символ культуры. Им важно ощущение — я здесь был. Необходимо поставить галочку в сознании. Расписаться в книге духовности…

И вообще, Мишина речь была организована примечательно. Членораздельно и ответственно Миша выговаривал лишь существительные и глаголы. Главным образом, в непристойных сочетаниях. Второстепенные же члены употреблял Михал Иваныч совершенно произвольно. Какие подвернутся. Я уже не говорю о предлогах, частицах и междометиях. Их он создавал прямо на ходу. Речь его была сродни классической музыке, абстрактной живописи или пению щегла. Эмоции явно преобладали над смыслом. Допустим, я говорил: — Миша, пора тебе завязывать хотя бы на время. В ответ раздавалось: — Эт сидор-пидор бозна где… Пятёрку утром хва и знато бысь в гадюшник… Аванс мой тыка што на дипоненте… Кого же еньть завязывать?.. Без пользы тыка… И душа не взо́йде…

Вроде бы, это называется — сублимация. Когда пытаешься возложить на литературу ответственность за свои грехи. Сочинил человек «Короля Лира» и может после этого год не вытаскивать шпагу…

— Борька трезвый и Борька пьяный настолько разные люди, что они даже не знакомы между собой…

Нельзя уйти от жизненных проблем… Слабые люди преодолевают жизнь, мужественные — осваивают…

На скамейке, укрывшись газетой, лежал Митрофанов. Даже во сне было заметно, как он ленив…

Мы жили бедно, часто ссорились. Кастрюля, полная взаимного раздражения, тихо булькая, стояла на медленном огне… <…> Я говорил: — <…> Пороки были свойственны гениальным людям в такой же мере, как и добродетели… — Значит, ты наполовину гений, — соглашалась моя жена, — ибо пороков у тебя достаточно… <…> Лампа, шкаф, два стула эпохи бронтозавров, а также кот Ефим, глубоко уважаемый мною за чуткость. Не в пример моим лучшим друзьям и знакомым, он стремился быть человеком…

Он ел фаршированную рыбу, то и дело восклицая; — Потрясающая рыба! Я хотел бы иметь от неё троих детей…

Шел дождь, и я подумал: вот она, петербургская литературная традиция. Вся эта хваленая «школа» есть сплошное описание дурной погоды. Весь «матовый блеск её стиля» — асфальт после дождя…

— Как там ваши папа с мамой? Волнуются, наверное? Уже лет пятнадцать я неизменно задаю симпатичным девушкам этот глупый вопрос. Три из пяти отвечают: «Я живу одна. Так что волноваться некому…» Этого-то я и жду. Старая истина гласит: на территории врага сражаться легче…

… я видел написанное мелом ругательство. Хула без адреса. Феномен чистого искусства… — по распространённой мысли о бесполезности искусства

— Какой вы огромный, — шепнула Таня. — А вы, — говорю, — наблюдательная…

Максимум стиля для репортёра — немота. В ней минимальное количество лжи…

Бывало, что я напивался и тогда звонил ей. — Это мистика! — кричал я в трубку. — Самая настоящая мистика… Стоит мне позвонить, и ты каждый раз говоришь, что уже два часа ночи…

— Женихи бывают стационарные и амбулаторные.

В поразительную эпоху мы живём. «Хороший человек» для нас звучит как оскорбление. «Зато он человек хороший» — говорят про жениха, который выглядит явным ничтожеством…

Однажды Таня позвонила <…>. — Ты свободен? — К сожалению, нет, — говорю, — у меня телетайп… Года три уже я встречаю отказом любое неожиданное предложение. Загадочное слово «телетайп» должно было прозвучать убедительно.

Над утёсами плеч возвышалось бурое кирпичное лицо. Купол его был увенчан жесткой и запыленной грядкой прошлогодней травы. Лепные своды ушей терялись в полумраке, форпосту широкого прочного лба не хватало бойниц. Оврагом темнели разомкнутые губы. Мерцающие болотца глаз, подернутые ледяною кромкой, — вопрошали. Бездонный рот, как щель в скале, таил угрозу. Братец поднялся и крейсером выдвинул левую руку. <…> Брат-пейзаж заинтересованно тянулся к вину.

Мы огибали декоративный валун на развилке <…>. У подножия холма темнел очередной валун. Его украшала славянская каллиграфия очередной цитаты. Туристы окружили камень и начали жадно его фотографировать. <…> Ко мне подошел толстяк с блокнотом: — Виноват, как звали сыновей Пушкина? — Александр и Григорий. — Старший был… — Александр, — говорю. — А по отчеству? — Александрович, естественно. — А младший? — Что — младший? — Как отчество младшего?

Всю жизнь я ненавидел активные действия любого рода. Слово «активист» для меня звучит как оскорбление. Я жил как бы в страдательном залоге. Пассивно следовал за обстоятельствами. Это помогало мне для всего находить оправдания.

Развода, который формально уже состоялся. И который потерял силу наподобие выдохшегося денатурата.

— И щели в полу. — Сейчас ещё ничего. А раньше через эти щели ко мне заходили бездомные собаки. — Щели так и не заделаны. — Зато я приручил собак…

— … я познакомилась с известным диссидентом Гурьевым. <…> Советовались насчёт отъезда. В доме полно икон… — Значит, еврей.

Я боялся, что он начнёт материться. Мои опасения подтвердились. — Может, радио включить? — сказала Таня. — Радио нет. Есть электрическое точило... Миша долго не затихал. В его матерщине звучала философская нота. Например, я расслышал: «Эх, плывут муды да на глыбкой воды...»

Выяснилось, что Тане необходима справка. Насчет того, что я отпускаю ребёнка. <…> Таня продиктовала мне несколько казённых фраз. Я запомнил такую формулировку: «…Ребёнок в количестве одного…»

На фоне местных алкашей я выглядел педантом.

В прихожей у зеркала красовалась нелепая деревянная фигура — творение отставного майора Гольдштейна. На медной табличке было указано: Гольдштейн Абрам Саулович. И далее в кавычках: «Россиянин». Фигура россиянина напоминала одновременно Мефистофеля и Бабу Ягу.

Портвейн распространялся доброй вестью, окрашивая мир тонами нежности и снисхождения.

Даже сзади было видно, какой он пьяный. Его увитый локонами затылок выражал какое-то агрессивное нетерпение.

— Зарабатываю много… Выйду после запоя, и сразу — капусты навалом… Каждая фотка — рубль… За утро — три червонца… К вечеру — сотня… И никакого финансового контроля… Что остаётся делать?.. Пить… Возникает курская магнитная аномалия. День работаешь, неделю пьёшь… Другим водяра — праздник. А для меня — суровые будни… То вытрезвитель, то милиция — сплошное диссидентство… Жена, конечно, недовольна. Давай, говорит, корову заведём… Или ребёнка… С условием, что ты не будешь пить. Но я пока воздерживаюсь. В смысле — пью… <…> Поразительно устроен российский алкаш. Имея деньги — предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу не берёт…

— Вера, — крикнул Марков, — дай опохмелиться! Я же знаю — у тебя есть. Так зачем это хождение по мукам? Дай сразу! Минуя промежуточную эпоху развитого социализма…

Здесь же помещались кабины двух междугородных телефонов. Один из них был занят. Блондинка с толстыми ногами, жестикулируя, выкрикивала: — Татуся, слышишь?! Ехать не советую… Погода на четыре с минусом… А главное, тут абсолютно нету мужиков… Алё! Ты слышишь?! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув… — парафразировано в «Соло на ундервуде»

Вечно я слушаю излияния каких-то монстров. Значит, есть во мне что-то, располагающее к безумию…

… на крыльце чека <…> я нажал симпатичную розовую кнопку.

Всех связывало что-то общее, хотя здесь присутствовали не только евреи.

Одиннадцать дней я пьянствовал в запертой квартире. <…> На одиннадцатые сутки у меня появились галлюцинации. Это были не черти, а примитивные кошки. Белые и серые, несколько штук. Затем на меня пролился дождь из червячков. На животе образовались розовые пятна. Кожа на ладонях стала шелушиться. Выпивка кончилась. Деньги кончились. Передвигаться и действовать не было сил. Что мне оставалось делать? Лечь в постель, укрыться с головой и ждать. Рано или поздно все это должно было кончиться. Сердце у меня здоровое. Ведь протащило же оно меня через сотню запоев. Мотор хороший. Жаль, что нету тормозов. Останавливаюсь я только в кювете… Я укрылся с головой и затих. В ногах у меня копошились таинственные, липкие гады. Во мраке звенели непонятные бубенчики. По одеялу строем маршировали цифры и буквы. Временами из них составлялись короткие предложения.

— Мы ещё встретимся? — Да… Если ты нас любишь… Я даже не спросил — где мы встретимся? Это не имело значения. Может быть, в раю. Потому что рай — это и есть место встречи. И больше ничего. Камера общего типа, где можно встретить близкого человека…

О повести

	Не считаете ли Вы целесообразным дать к «Запов.» такой эпиграф из Блока: «Но и такой, моя Россия, ты всех сторон дороже мне…»? Или это слишком примитивно? Всё равно что дать к «Лолите» эпиграф: «Любви все возрасты покорны…»
	— Сергей Довлатов, письмо Игорю Ефимову, 26 июля 1983

Бесчисленные пушкины, наводняющие Заповедник, суть копии без оригинала, другими словами — симулякры <…>. Единственное место в «Заповеднике», где Пушкина нет, — это сам Заповедник. Подспудный, почти сказочный сюжет Довлатова — поиски настоящего Пушкина, который откроет тайну, способную помочь герою стать самим собой. <…> Трагические события «Заповедника» осветлены болдинским ощущением живительного кризиса. Преодолевая его, Довлатов не решает свои проблемы, а поднимается над ними. Созревая, он повторяет ходы пушкинской мысли. Чтобы примерить на себя пушкинский миф, Довлатов должен был не прочесть, а прожить Пушкина. <…> Пушкинский заповедник <…> — не миф, а карикатура на него: «грандиозный парк культуры и отдыха». Литература тут стала не ритуалом, а собранием аттракционов, вокруг которых водят туристов экскурсоводы — от одной цитаты к другой. Пушкинские стихи, вырезанные «славянской каллиграфией» на «декоративных валунах», напоминают не ожившую книгу, а собственное надгробие. Присвоенный государством миф Пушкина фальшив, как комсомольские крестины. <…> Довлатовская книга настояна на Пушкине, как коньяк на рябине. Она вся пронизана пушкинскими аллюзиями, но встречаются они в нарочито неожиданных местах. <…> Важнее прямых аналогий — само пушкинское мировоззрение, воплощённое не в словах, а в образах — в героях «Заповедника», каждый из которых состоит из непримиримых, а потому естественных противоречий. <…> Галерея чудаков в «Заповеднике» — лучшая у Довлатова. Сергей был сильнее всего во фронтальном изображении героев. Отсутствие заранее выбранной позиции, да и вообще определённой концепции жизни подготавливало его к тем неожиданностям, которыми нас дарит неумышленная действительность. <…> Довлатова покоряла способность Пушкина подняться над антагонизмом добра и зла: «Месяц и звёзды ярко сияли, освещая площадь и виселицу». Эта зловещая сцена из «Капитанской дочки» узнаётся в одном из любимых довлатовских пейзажей — луна, которая светит и хищнику, и его жертве. Редкий, малословный, ускользающий от внимания пейзаж Довлатова — красноречивая декларация его философии, отнюдь не только литературной. Орудуя, как часовщик пинцетом, Довлатов вынимал из окружающего нужные ему детали. Остальное шло на пейзажи. Они не помогают сюжету. В них нет значительности, намёка, подтекста. Мелкие подробности мира, они оправдывают своё присутствие в тексте только тем, что существуют и за его пределами. Пейзаж у Довлатова не участвует в действии, он просто есть. Всё, что попадает в него, не отражает лучи освещающего авторского внимания, а светится само, как на картинах Вермеера.

— Александр Генис, «Довлатов и окрестности» («Пушкин»), 1998