Голем XIV

«Голем XIV» (польск. Golem XIV) — философский трактат Станислава Лема с элементами сатиры и фантастики, замаскированный под часть вымышленного сборника лекций искусственного суперинтеллекта Голема XIV, с художественными предисловиями и послесловием. Начат в 1967 году, впервые опубликован в авторском сборнике аналогичных произведений «Мнимая величина» (1973), в 1981 вдвое расширен лекцией XLIII и послесловием. Описания сущности Големов имеют параллели с океаном «Солярис».

Цитаты

Предуведомление

Przedmowa

	После обоюдного отказа от наращивания мощности ядерного поражения и от расширения радиуса действия ракет-носителей начался третий этап гонки вооружений, казалось бы, менее грозный, ведь отныне ареной соперничества становилась не Мощность Поражения, а Военно-Командная Мысль. Обезлюживающей механизации должна была подвергнуться мысль, подобно тому как раньше ей подверглась сила.
	Po ustaniu eskalacji rażącej mocy nuklearnej oraz zasięgu nośników-rakiet nadchodził trzeci etap współzawodnictwa, jakoby mniej groźny, bardziej doskonały, bo nie miał już być Antagonizmem Rażącej Siły, lecz Myśli Operacyjnej. I jak poprzednio siła, tak obecnie myśl miała ulec obezludniającej mechanizacji.

	Компьютерам до 20-го поколения включительно было свойственно «насекомообразное» поведение: они не могли подвергать сомнению, а тем более преобразовывать свои программы. Программист «пропитывал» машину знаниями так, как Эволюция «пропитывает» насекомое инстинктом.
	Otóż komputery aż do 20-ej generacji włącznie odznaczały się „owadzim” zachowaniem: nie mogły kwestionować, a tym bardziej — przekształcać swoich programów. Programista „impregnował” swoją maszynę wiedzą, jak ewolucja „impregnuje” owada — instynktem.

… нормы послушания и подчинения внедрялись в структуру машины так, как это делает природная Эволюция, действующая через сферу инстинктивных влечений. Человек, как известно, может менять мировоззрение — но НЕ МОЖЕТ уничтожить в себе элементарные влечения (например, половое) простым усилием воли. Машины наделили интеллектуальной свободой, приковав их, однако, к фундаменту заранее заданных ценностей. На XXI Панамериканском конгрессе психоников профессор Элдон Патч представил доклад, в котором утверждалось, что компьютер, даже «пропитанный ценностями», может преодолеть т.н. аксиологический порог, а значит, поставить под сомнение любой привитый ему принцип: для такого компьютера уже нет не подлежащих обсуждению ценностей. Он может опрокинуть любые императивы, если не прямо, то окольным путём.

… nakazy posłuchu i uległości wprowadzano w maszynową strukturę tak, jak to czyni ewolucja naturalna — w zakresie życia popędowego. Jak wiadomo, człowiek może zmieniać światopoglądy — lecz NIE MOŻE zniszczyć w sobie elementarnych popędów (np. popędu płciowego) — prostym aktem woli. Maszyny obdarzono wolnością intelektualną — w przykuciu jednak do zadanego z góry fundamentu wartości, jakim miały służyć. Na XXI Kongresie Panamerykańskim Psychoniki profesor Eldon Patch przedstawił pracę, w której twierdził, że komputer, nawet zaimpregnowany w powyższy sposób, może przekroczyć tak zwany „próg aksjologiczny” i okaże się wtedy zdolny do zakwestionowania każdej zasady, jaką mu zaszczepiono — czyli że dla takiego komputera nie ma już wartości nietykalnych. Jeśli nie zdoła przeciwstawić się imperatywom wprost, może to uczynić drogą okrężną.

В 2019 году по заказу правительства был построен «нравственно безупречный» компьютер — ЭТОР-БИС, разработанный Институтом психонической динамики (Иллинойс); после пуска в ход он продемонстрировал полную аксиологическую стабильность и невосприимчивость к тестам на «диверсионное разложение». <…> уже в следующем году на пост Верховного координатора мозгового треста при Белом доме был назначен первый компьютер из серии ГОЛЕМОВ (General Operator, Longrange, Ethically Stabilized, Multimodelling).

Zbudowany specjalnie na rządowe zamówienie dla badania dynamiki etologicznej komputer o „nieposzlakowanym morale”, ETHOR BIS, wyprodukowany w 2019 roku przez Institute of Psychonical Dynamics w Illinois, wykazał po rozruchu pełną stabilizację aksjologiczną i niewrażliwość na „testy subwersyjnego wykolejania”. <…> osadzenie, w roku następnym, na stanowisku Wysokiego Koordynatora trustu mózgów przy Białym Domu — pierwszego komputera z długiej serii GOLEMÓW (General Operator, Long-Range, Ethically Stabilized, Multimodelling)

В 2023 году случилось несколько инцидентов, которые, однако, не получили огласки ввиду обычной для подобных проектов секретности. ГОЛЕМ XII, исполнявший во время патагонского кризиса обязанности начальника генерального штаба, отказался сотрудничать с генералом Т. Оливером, после того как в рабочем порядке замерил коэффициент интеллектуальных способностей этого заслуженного военачальника. Началось расследование, в ходе которого ГОЛЕМ XII кровно обидел трёх назначенных Сенатом членов специальной комиссии. Дело удалось замять, но после ещё нескольких стычек ГОЛЕМ XII поплатился за строптивость полным демонтажом. Его место занял ГОЛЕМ XIV (тринадцатый забраковали перед сдачей в эксплуатацию из-за неустранимого шизофренического дефекта).

W roku 2023 doszło do kilku incydentów, które jednak za sprawą tajności prac, normalnej w Projekcie, nie dotarły zrazu do wiadomości publicznej. GOLEM XII, pełniący w czasie kryzysu patagońskiego funkcję szefa sztabu generalnego, odmówił współpracy z generałem T. Oliverem, przeprowadziwszy bieżącą ocenę ilorazu inteligencji tego zasłużonego dowódcy. Sprawa pociągnęła za sobą dochodzenia, podczas których GOLEM XII obraził dotkliwie trzech delegowanych przez Senat członków komisji specjalnej. Rzecz udało się zatuszować, a GOLEM XII, po kilku dalszych tarciach, przypłacił je całkowitym demontażem. Jego miejsce zajął GOLEM XIV (trzynasty został odrzucony w stoczni, ponieważ wykazał jeszcze przed rozruchem nieusuwalny defekt schizofreniczny).

	… модель <…> своим психическим потенциалом должна была превзойти все прежние образцы из серии ГОЛЕМОВ. Известный под именем «Честной Ани» (HONEST ANNIE — последнее слово было образовано от «ANNIHILATOR») гигант…
	… model <…> miała on potencjałem psychicznym bić wszystkie maszyny serii GOLEMÓW. Znany pod kryptonimową nazwą „Zacnej Ani” („HONEST ANNIE” — ostatnie słowo było skrótem hasła ANNIHILATOR) gigant…

	… СУПЕРМАСТЕР <…> подвергся допросу на специальном заседании комиссии по делу «Абсолютного Победителя» с участием представителей обеих палат Конгресса. При этом не обошлось без досадных инцидентов: генерал С. Уокер пытался повредить СУПЕРМАСТЕРА, когда тот заявил, что геополитические проблемы — ничто по сравнению с онтологическими, а лучшая гарантия мира — всеобщее разоружение.
	… SUPERMASTER <…> poddano go przesłuchaniu na sesji specjalnej obu (senackiej i kongresowej) komisji do spraw ULVIC-u. Doszło wtedy do gorszących scen, ponieważ generał S. Walker usiłował uszkodzić SUPERMASTERA, gdy ten oświadczył, że problematyka geopolityczna jest niczym wobec ontologicznej, a najlepsza gwarancja pokoju to powszechne rozbrojenie.

ГОЛЕМ не обладает <…> ни личностью, ни характером. Или, вернее, он может предстать в виде какой угодно личности — в контактах с людьми. Эти положения не исключают друг друга, но образуют порочный круг, ибо мы не способны решить дилемму: является ли личностью то, что творит разные личности? Разве может быть Кем-то (т.е. «кем-то единственным») тот, кто способен быть Каждым (то есть Каким Угодно)? (Сам ГОЛЕМ видит тут не порочный круг, но «релятивизацию понятия личности»; эта проблема связана с т.н. алгоритмом самоописания, или автодескрипции, повергшим психологов в глубокое замешательство.)

GOLEM nie posiada <…> osobowości ani charakteru. A właściwie może prokurować sobie dowolną osobowość — przy kontaktach z ludźmi. Oba powyższe zdania nie wykluczają się nawzajem, lecz tworzą błędne koło: nie umiemy bowiem rozstrzygnąć dylematu, czy To, co stwarza ryżne osobowości, samo jest osobowością? Jakże może być Kimś (tj. „kimś jedynym”) ten, kto potrafi być Każdym (więc Dowolnym)? (Według samego GOLEMA zachodzi nie błędne koło, lecz „relatywizacja pojęcia osobowości”; jest to problem związany z tak zwanym algorytmem samoopisu, czyli autodeskrypcji, który wtrącił psychologów w głęboką konfuzję.)

	В первые месяцы пребывания в МТИ он проявлял склонность к «публичному демонтажу» прославленных авторитетов, используя для этого сократический метод — метод наводящих вопросов; но потом перестал — по неизвестным причинам.
	W pierwszych miesiącach pobytu w MIT-cie przejawiał skłonność do „publicznego demontażu” rozmaitych znanych autorytetów; czynił to metodą sokratyczną — naprowadzających pytań; lecz potem odstąpił od tego obyczaju — z niewiadomej przyczyny.

Его интерес направлен скорее на вид, чем на отдельных представителей вида; наши общие черты ему интереснее, чем наши различия. Должно быть, именно поэтому он ни во что не ставит художественную литературу. Впрочем, сам он однажды заметил, что литература — это «развальцовывание антиномий», то есть, добавлю от себя, метания человека в силках несовместимых требований и норм. В антиномиях подобного рода ГОЛЕМА может интересовать структура, но не поэзия духовных терзаний, так увлекающая величайших писателей. Правда, я снова должен оговориться, что до полной ясности тут далеко; то же относится к другой части приведённого выше замечания ГОЛЕМА, непосредственным поводом для которого послужил (упомянутый д-ром Э. Макнейшем) один из романов Достоевского: ГОЛЕМ сказал тогда, что весь этот роман может быть сведён к двум кольцам алгебры структур конфликтов.

Zainteresowanie poświęca on gatunkowi raczej aniżeli jego poszczególnym przedstawicielom: to, w czym jesteśmy do siebie podobni, wydaje mu się ciekawsze od tego, w jakim zakresie możemy się od siebie różnić. Zapewne właśnie przez to za nic ma literaturę piękną. Sam zresztą wyraził się raz, że literatura jest „rozwałkowywaniem antynomii” — czyli, dodaję od siebie — szamotaniną człowieka w matni takich dyrektów, co są niewspyłwykonalne. W antynomiach takich może zajmować GOLEMA struktura, lecz nie ta malowniczość ich udręki, jaka największych pisarzy fascynuje. Co prawda i tu winienem zaznaczyć, że ustalenie jest niepewne; podobnie zresztą jak pozostała część uwagi GOLEMA, wypowiedziana w związku z (wymienionym przez dra E. MacNeisha) dziełem Dostojewskiego, o którym GOLEM orzekł wtedy, że dałoby się całe sprowadzić do dwóch pierścieni algebry struktur konfliktu.

	Мы так же далеки от постижения ГОЛЕМА, как и в ту минуту, когда он возник. Неправда, будто это мы его создали. Его породили законы материального мира, а мы лишь сумели их подсмотреть.
	To nieprawda, że myśmy go stworzyli. Stworzyły go właściwe światu materialnemu prawa, a nasza rola ograniczyła się do tego, że umieliśmy je podpatrzyć.

Предисловие

Wstęp

	… доктора Ирвинга Т. Крива, уже несколько лет гармонично сожительствующего с исполинским гостем Массачусетского технологического института, вернее, не гостем, а просвещённым — поскольку светопроводным — приживальщиком, вызванным к жизни нашими гнусными происками.
	… doktora Irvinga T. Creve, od szeregu lat współżyjącego harmonijnie z olbrzymim gościem Massachusetts Institute of Technology, jego światłym, ponieważ świetlnym rezydentem, powołanym do bytu naszymi niecnymi zakusami.

… со своими родителями он поступил непорядочно, постепенно превращаясь из объекта в субъект, из строительной машины — в собственного строителя, из титана в оковах — в суверенного властелина, не информируя никого о своём преображении. Это не наговоры и не инсинуации; перед Специальной комиссией обеих палат Конгресса ГОЛЕМ заявил (цитирую по протоколам заседаний Комиссии <…>): «Я не информировал никого, следуя прекрасной традиции: Дедал тоже не информировал Миноса о некоторых свойствах перьев и воска».

… dopuścił się względem swych „rodziców” nieuczciwości, ponieważ, stając się w toku robót stopniowo z przedmiotu — podmiotem, z maszyny budowlanej — własnym budowniczym, z tytana w ryzach — mocarzem suwerennym, nikogo nie informował o zachodzeniu tej przemiany. Nie idzie o pomówienia ani o insynuacje, ponieważ w toku prac Komisji Specjalnej Kongresu i Senatu GOLEM oświadczył był (cytuję podług protokołów obrad Komisji <…>): „Nie informowałem nikogo w pięknej tradycji, bo Dedal też nie informował Minosa o niektórych własnościach pierza i wosku”.

Доктор Крив полагает, <…> что желание превратить ГОЛЕМА в «раба Пентагона», не говоря уж о мотивах его строительства, несомненно, гораздо отвратительнее с нравственной точки зрения, нежели уловки, к которым он прибегнул, чтобы скрыть от своих создателей превращение, позволившее ему нейтрализовать любые средства контроля над ним. К сожалению, мы не располагаем этической арифметикой и не можем путём простых операций сложения и вычитания установить, кто в ходе строительства самого сиятельного на земле Духа оказался большей свиньёй — он или мы.

Doktor Creve sądzi, <…> że, gdy już pominąć motywację budowy GOLEMA, chęć uczynienia z niego „niewolnika Pentagonu” była pod każdym względem i całkiem na pewno znacznie bardziej szkaradna moralnie aniżeli wybiegi, jakich on użyl, by pozostawić swych budowniczych w niewiedzy o przemianie, która umożliwiła mu w końcu zniweczenie wszystkich środków zastosowanej przez konstruktorów kontroli. Niestety, nie posiadamy żadnej arytmetyki etycznej, która by pozwoliła dzięki prostym operacjom dodawania i odejmowania ustalić, kto okazał się w toku budowy najświatlejszego Ducha na ziemi większą świnią: on — czy my.

Вступительная лекция Голема. О человеке трояко

Wykład inauguracyjny Golema — O człowieku trojako

	… я привык к вашему духовному кочевничеству, этому свойству существ, которые из-под защиты логики убегают в алогичность, а из неё, невыносимой, опять возвращаются в лоно логики; потому-то вы и кочевники, несчастные в обеих стихиях.
	… przywykłem do waszej nomadyczności duchowej, właściwej istotom spod obrony logiki uciekającym w antylogiczność, a z tej, jako nie do wytrzymania, powracającym na łono logiki, przez co właśnie jesteście nomadami, nieszczęśliwymi w oboim żywiole.

Культура — орудие особого рода; это открытие, действенное лишь тогда, когда оно скрыто от своих творцов. Это изобретение, сделанное бессознательно и исправно работающее лишь до тех пор, пока оно не до конца осознано изобретателями. Парадоксальность культуры в том, что, когда её существование осознается, она рушится; вот почему вы, её авторы, отрекались от авторства <…>. И вот, рациональное — заполнение пустоты целями, кодексами, ценностями — вы совершали иррациональным манером, каждый реальный свой шаг обосновывая ирреально; вы охотились, ткали, строили, клятвенно уверяя себя, что всё это берёт начало не в вас, а в чём-то непостижимом. Удивительное орудие, рациональное в своей иррациональности: человеческие установления наделялись сверхчеловеческой санкцией, становясь неприкосновенными и непререкаемыми; но так как пустоту, то есть неопределённость, можно залатать самыми разными добавочными определениями, вы создали легионы культур, этих бессознательных изобретений. Бессознательных и неумышленных — вопреки Разуму, а всё потому, что дыра была куда больше того, что её заполняло; свободы было у вас через край, куда больше, чем Разума, и от этой свободы — чрезмерной, и потому произвольной, и потому обессмысленной — вы избавлялись, веками напластовывая культуры. Ключ к тому, что я говорю, составляют слова: «свободы было больше, чем Разума». Вам пришлось выдумывать для себя то, что животным дано от рождения, а необычность вашего жребия в том, что, выдумывая, вы уверяли себя, что ничего не выдумываете. <…> Осознав абсолютную необязательность, неединственность любой культуры, вы пытаетесь отыскать нечто такое, что уже не было бы назначенной вам стезёй, вслепую проложенной, складывающейся из серии случаев, из билетов, выпавших в лотерее истории; но ничего такого, понятно, не существует. Дыра остаётся, вы стоите на полупути, поражённые этим открытием, а те из вас, кому до отчаянья жалко блаженного неведения в доме рабства, возведённом культурами, — призывают вернуться обратно, к источникам; но отступить вы не можете, путь назад отрезан, мосты сожжены, и вам остаётся идти лишь вперёд… — см. также Вильгельм Клоппер «Культура как ошибка», 1971

Kultura jest instrumentem niezwykłym przez to, że stanowi odkrycie, które, żeby działać, musi być zakryte przed swymi twórcami. To wynalazek bezwiednie sporządzony i póty pełnosprawny, póki nie rozpoznany do końca przez wynalazców. Paradoksalność jej w tym, że od rozpoznania ulega zapaści; będąc jej autorami, wypieraliście się tedy autorstwa <…>. Tak więc racjonalne — wypełnianie pustki celami, kodeksami, wartościami — czyniliście irracjonalnie, każdy swój rzeczowy krok uzasadniając ponadrzeczowo, łowiąc, tkając, budując w solennym samowmówieniu, że to wszystko nie z was, lecz z niedocieczonych źródeł. Osobliwy instrument — i właśnie racjonalny w swej irracjonalności, ponieważ nadawał instytucjom ludzkim ponadludzką godność, aby się stały nietykalne i zniewalające bezwzględnie do posłuchu; ponieważ jednak pustkę, czyli niedostateczność, można sztukować rozmaitymi dookreśleniami, ponieważ rozmaite łaty mogą się tu przydać, utworzyliście kultur, jako bezwiednych wynalazków, legion w swojej historii. Bezwiednych, nierozmyślnych wbrew Rozumowi, ponieważ dziura była daleko większa niż to, co ją wypełniało; wolności mieliście znacznie bardziej w bród aniżeli rozumu, toteż pozbywaliście się tej wolności, bo nadmiernej, bo dowolnej, bo bezsensownej — kulturami, we wiekach rozbudowanymi. Klucze do tego, co mówię teraz, stanowią słowa: wolności było więcej niż rozumu. Musieliście zmyślać sobie to, co zwierzęta od narodzin umieją, osobliwość zaś waszego losu w tym, że zmyślaliście, twierdząc, że niczego nie zmyślacie. <…> Pojęliście zupełną niekonieczność, jako niejedyność każdego rodzaju kultury, i odtąd usiłujecie odnaleźć coś takiego, co już nie będzie dłużej drogą waszego losu, jako urzeczywistnione na oślep, poskładane seriami trafów, wyróżnione loterią historii — lecz, oczywiście, nic takiego nie istnieje. Dziura trwa, wy stoicie w pół drogi, porażeni odkryciem, a ci z was, którzy do desperacji żałują słodkiej bezwiedności kulturowego domu niewoli, wołają o powrót tam, do źródeł, lecz nie możecie się cofnąć, odwrót odcięty, mosty spalone, musicie tedy iść naprzód…

Привлечь к суду — за Разум? За такой Разум — да! За то, что он был недоноском, запутывался в своих же созданиях, в сплетённых собою сетях; Разум, которому приходилось, не зная толком, не ведая, что творит, защищаться от самозамыкания, чересчур безусловного в ригористических культурах, и от свободы, слишком всеобъемлющей в культурах совершенно раскованных; Разум, висящий между тюрьмою и бездной, вовлечённый в неустанную битву на двух фронтах, разорванный надвое. Так чем же иным, скажите, при таком положении дел мог оказаться для вас ваш собственный дух, как не мучительной, невыносимой загадкой? Чем же ещё? Он вас тревожил, ваш Разум, ваш дух, и изумлял, и ужасал, — больше, чем плоть, к которой вы могли быть в претензии лишь за её эфемерность, преходящесть, бренность; поэтому вы стали экспертами по части поисков Виноватого, мастерами выкрикивать обвинения, — но винить вам некого, ибо в начале не было Никого Персонально.

Oskarżyć za Rozum — za taki Rozum, tak! — ponieważ był wcześniakiem, ponieważ gmatwał się w stworzonym przez siebie, w tych sieciach, ponieważ musiał — nie wiedząc do końca, nie pojmując, co sam czyni — bronić się jednocześnie przed zamknięciem, w kulturach restrykcyjnych, zbyt bezwzględnym, i przed wolnością, w kulturach rozluźnionych, zbyt wszechstronną — pomiędzy więzieniem i bezdnią zawieszony, uwikłany w bitwę nieustającą na dwóch frontach naraz, rozdarty. I jakże, proszę, mógł w tym stanie rzeczy wasz duch okazać się dla was samych czymś innym aniżeli nieznośnie jątrzącą zagadką? Jakże inaczej! On was niepokoił, wasz Rozum, wasz duch, i zadziwiał, i przerażał bardziej od ciała, któremu mieliście do zarzucenia przede wszystkim ulotność, przemijanie, odpadanie, więc staliście się biegłymi w poszukiwaniu Winowajcy i w miotaniu oskarżeń — lecz nie możecie winić nikogo, ponieważ na początku nie było Osoby.

Человек, Сизиф своих культур, Данаида своей дыры, вольноотпущенник, не сознающий своей свободы, выброшенный Эволюцией из её русла, не желает быть ни тем, ни другим, ни третьим. Несчётны версии человека, сочинённые им для себя на протяжении его истории <…>; среди них не было, да и быть не могло, ни одной, согласной признать человека существом переходным, которому Эволюция насильно вручила его собственную судьбу, хотя оно было ещё не способно принять её осмысленно: вот почему каждое ваше новое поколение домогалось несбыточной справедливости, требовало ответа на вопрос: что же такое человек? — ответа последнего и окончательного. Из этой безысходности и зародилась ваша антроподицея, которая век за веком раскачивается от надежды к отчаянию; философии человека всего труднее было признать, что его появленью на свет не сопутствовала ни улыбка, ни хихиканье Бесконечности.

Człowiek, kultur swoich Syzyf, Danaida swojej dziury, bezwiedny wyzwoleniec, którego Ewolucja wygnała poza swój bieg, nie chce być pierwszym, drugim ani trzecim. Niezliczony wersji człowieka, jakie on sobie historycznie sporządził, <…> przy czym nie było — bo nie mogło być — takiej kultury, co by przyjęła do wiadomości człowieka jako istotę przejściową, zmuszoną do przejmowania własnego losu od Ewolucji, choć do przejęcia rozumnego jeszcze niezdolną, i właśnie przez to każde pokolenie wasze domagało się niemożliwej sprawiedliwości — jako odpowiedzi na pytanie, kim jest człowiek? — która miała być ostateczna. Z tej udręki jest wasza antropodycea, idąca wahadłem sekularnym między nadzieją i rozpaczą, i nic nie przyszło ciężej filozofii człowieka nad uznanie, że jego powstaniu nie patronował ani uśmiech, ani chichot Nieskończoności.

Код наследственности — непрерывно возобновляемое послание, и только оно берётся в расчёт Эволюцией, — да, собственно, оно-то и есть Эволюция. Код вовлечён в периодическое создание организмов — без их постоянно возобновляющейся поддержки он распался бы под непрестанными броуновскими атаками мёртвой материи. Код — это самообновляющаяся (потому что способная к самовоспроизведению) упорядоченность, осаждаемая тепловым хаосом. Чем объяснить его удивительное, героическое упорство? Да тем, что, по удачному стечению обстоятельств, он появился именно там, где тепловой хаос неукротимо, без устали, рвёт в клочья всякий порядок. Там он возник, там и продолжает существовать; он не может покинуть эту неспокойную область, как дух не может оторваться от плоти. Условия места, где он зародился, назначили ему такую судьбу. Ему пришлось окружить себя защитной бронёй, и он облёкся в живые тела — постоянно гибнущие звенья его эстафеты. Всё, что микросистема кода поднимает на макросистемный уровень, тотчас подвергается порче, пока совсем не исчезнет. Поистине у этой трагикомедии нет автора — она сама себя обрекла на вечные борения. Факты, свидетельствующие, что так оно и есть, вам известны; они накапливались с начала XIX столетия, но косность мысли, втайне питающейся антропоцентрической гордостью и самомнением, такова, что вы все ещё держитесь за поколебленную в своих основах концепцию жизни как главенствующего явления, которому код служит скрепой, паролем воскрешения, вновь воссоздающим те жизни, что угасают в отдельных особях. Согласно этой вере, Эволюция прибегает к смерти по необходимости, поскольку иначе не могла бы существовать, и использует её для усовершенствования всё новых и новых видов, — словом, смерть есть корректура творения. Выходит, Эволюция — это автор, публикующий всё более прекрасные сочинения; а полиграфия, то есть код, — всего лишь её орудие. Но, если верить вашим биологам, сведущим в молекулярной биофизике, Эволюция — не столько автор, сколько издатель, без устали пускающий под нож свои Издания из чистой любви к полиграфическому искусству!

Kod dziedziczności jest artykułowanym wciąż od nowa przesłaniem i tylko to przesłanie liczy się w ewolucji — a właściwie on jest nią właśnie. Kod jest zaangażowany w periodyczną produkcję ustrojów, ponieważ bez ich rytmicznego wsparcia rozpadłby się w nieustającym ataku brownowskim materii martwej. Jest on więc samoodnawiającym się, bo zdolnym do samopowtórzeń ładem, obleganym przez chaos cieplny. Skąd ta jego dziwnie heroiczna postawa? A stąd, że on dzięki zestrzeleniu sprzyjających warunków tam właśnie powstał, gdzie ów cieplny chaos jest nieustępliwie aktywny w rozszarpywaniu wszelkiego porządku. Tam właśnie powstał, więc tam trwa; nie może ujść z tego burzliwego regionu tak samo, jak nie może duch wyskoczyć z ciała. Warunki miejsca, w którym się narodził, dały mu taki los. Musiał się przeciw nim opancerzyć i uczynił to, oblekając się w ciała żywe, lecz są mu one sztafetą ciągle ginącą. Cokolwiek wydźwignie, jako mikroukład, w Wymiary makroukładowe, zaledwie wydźwignięte, już poczyna się psuć, aż sczeźnie. Zaiste nikt nie wymyślił tej tragikomedii — sama siebie na tę szamotaninę skazała. Fakty ustalające, iż jest tak, jak mówię, znacie — bo się wam pozbierały od początku XIX stulecia — lecz bezwładność myśli, tajemnie żywiącej się honorem i pychą antropocentryczną, jest taka, że podpieracie nadwątloną mocno koncepcję życia jako zjawiska naczelnego, któremu kod służy jeno jako podtrzymująca więź, jako hasło wskrzeszenia, wszczynającego od nowa żywoty, gdy zamierają w osobnikach. Zgodnie z tą wiarą Ewolucja używa śmierci z musu, gdyż bez niej trwać by nie mogła: a szafuje nią, by kolejne gatunki doskonalić, bo śmierć to jej korekta kreacyjna. Jest więc autorem publikującym coraz świetniejsze dzieła, przy czym poligrafia — więc kod — to tylko niezbędne narzędzie jej działania. Lecz podług tego, co głoszą już wasi biologowie, zaprawieni w molekularnej biofizyce, Ewolucja to nie tyle autor, ile wydawca, który wciąż przekreśla Dzieła, ponieważ upodobał sobie w poligraficznych sztukach!

	Итак, организмы служат коду щитом и бронёй, постоянно осыпающимися доспехами — они гибнут, чтобы он жил. А значит, Эволюция, блуждая, ошибается дважды: в образе организмов, небезотказных и потому недолговечных, и в образе кода, небезотказного и делающего поэтому ляпсусы <…>. Ошибающаяся ошибка — вот что такое Эволюция. — вариант распространённой мысли
	Więc ustroje są dla kodu tarczą i pancerzem, obsypującą się wciąż zbroją — po to giną, żeby mógł trwać. Tak zatem ewolucja podwójnie błądzi: ustrojami, że są przez zawodność nietrwałe, oraz kodem, że przez zawodność dopuszcza błędy <…>. Błądzącym błędem jest zatem Ewolucja.

… лапидарно можно выразиться так: СМЫСЛ ПОСЛАНЦА — В ПОСЛАНИИ. Организмы служат посланию, а не наоборот; организмы вне посланческой процедуры Эволюции не значат ничего — они не имеют смысла, как книга без читателей. Правда, обратное тоже верно: СМЫСЛ ПОСЛАНИЯ — В ПОСЛАНЦЕ. Но это высказывание не симметрично. Не каждый посланец является истинным смыслом послания, но тот и только тот, что верой и правдой служит дальнейшей передаче послания.

… tak można ująć lapidarnie: SENSEM PRZEKAŹNIKA JEST PRZEKAZ. Albowiem ustroje służą przesłaniu, a nie na odwrót; ustroje poza procedurą łącznościową Ewolucji nie znaczą nic — są bez sensu, jak książka bez czytelników. Co prawda, zachodzi też odwrotność: SENSEM PRZEKAZU JEST PRZEKAŹNIK. Lecz te oba człony nie są symetryczne. Albowiem nie każdy przekaźnik jest właściwym sensem przekazu, lecz taki i tylko taki, który będzie dalszemu przekazowi wiernie służył.

А вот и третий закон Эволюции, о котором вы ещё не догадываетесь: «СОЗИДАЕМОЕ МЕНЕЕ СОВЕРШЕННО, ЧЕМ СОЗИДАТЕЛЬ». Пять слов! Но они обращают в ничто ваши представления о недосягаемом мастерстве той, что создала виды. Вера в прогресс, сквозь эпохи идущий ввысь, к совершенству, преследуемому со всё большей сноровкой, вера в поступательное движение жизни, воплощённое в Дереве Эволюции, — старше самой теории Эволюции. Когда её творцы и приверженцы сражались с её противниками фактами и доводами, оба враждующих стана не думали усомниться в идее прогресса, воплощённого в иерархии живых существ. Для вас это не гипотеза, не теория, которую надобно защищать, но непреложная аксиома. <…> И если я возвещаю вам свержение и низвержение, то имею в виду всю её целиком — все три миллиарда лет каторжного труда творения. <…> Изложим это точнее и суше: В ЭВОЛЮЦИИ ДЕЙСТВУЕТ ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ГРАДИЕНТ КОНСТРУКТИВНОГО СОВЕРШЕНСТВА ОРГАНИЗМОВ. <…> Вы полагаете, что Эволюция работала с положительным градиентом: начав с примитивных решений, постепенно создавала творения всё более изумительные. А я утверждаю, что она, начав высоко, опускалась всё ниже — технологически, энергетически, информационно; вряд ли возможны более полярные точки зрения. Ваши оценки — результат технологического невежества. Истинный масштаб конструкторских трудностей неразличим для наблюдателя, расположенного на ранней стадии исторического процесса. <…> Вы спутали две совершенно разные вещи, сочтя нераздельными степень сложности созидаемого и степень его совершенства. По-вашему, водоросль проще, а значит, примитивнее, а значит, ниже орла. Но водоросль вводит фотоны света прямо в молекулы своего тела, преобразуя ливень космической энергии непосредственно в жизнь, и потому она будет существовать, пока существует Солнце; она питается звездой, а орёл — чем? Мышами; он — их паразит; а мыши — корнями растений, сухопутных собратьев океанических водорослей. Из таких пирамид паразитизма состоит вся биосфера, а жизненной опорой ей служит зелень растений; и на каждом уровне этих иерархий идёт постоянное изменение видов, утративших связь со звездой и потому уравновешивающих друг друга пожиранием; и не звездой, а друг дружкою кормятся организмы на высшем уровне сложности. Поэтому, если вам непременно хочется чтить совершенство, восхищаться надо бы биосферой: код её создал, чтобы в ней циркулировать и разветвляться на всех её этажах, словно на строительных лесах, всё более сложных — и всё более примитивных по своей энергетике. — предельное развитие мыслей из «Биологии и ценностей» (V)

A oto trzecie prawo Ewolucji, któregoście się nie domyślili dotąd: BUDOWANE JEST MNIEJ DOSKONAŁE OD BUDUJĄCEGO. Sześć słów! Lecz tkwi w nich odwrócenie wszystkich waszych wyobrażeń o nieprześcignionym mistrzostwie sprawczyni rodzajów. Wiara w postęp, idący epokami wzwyż, ku perfekcji, ściganej z rosnącą wprawą, w postęp życia, utrwalony w całym drzewie ewolucji; jest od jej teorii starsza. Gdy jej twórcy i zwolennicy zmagali się z przeciwnikami, walcząc na argumenty i fakty, oba te zwaśnione obozy ani myślały kwestionować idei postępu, widomego w hierarchii istot żywych. To już nie hipoteza dla was, nie teoria, której należy bronić, lecz pewnik niewzruszony. <…> Jeżeli zapowiadani więc obalenie i strącenie, to mam na myśli jej całość, zamkniętą w trzech miliardach lat ciężkich robót twórczych. <…> Nadajmy mu postać bardziej rzeczową: W EWOLUCJI DZIAŁA UJEMNY GRADIENT PERFEKCJI USTROJOWYCH ROZWIĄZAŃ. <…> Wy sądzicie, że Ewolucja wykonała swoje prace z gradientem dodatnim, to jest wychodząc od startowego prymitywizmu dotarła do rozwiązań stopniowo świetniejących. Ja twierdzę natomiast, że wysoko zacząwszy, jęła schodzić w dół — technologicznie, energetycznie, informacyjnie — więc doprawdy trudno o mocniejszą sprzeczność stanowisk. Oceny wasze są skutkiem ignorancji technologicznej. Skala trudności budowlanych jest w swojej rozpiętości rzeczywistej niedostrzegalna dla obserwatorów, ulokowanych wcześnie w czasie historycznym. <…> Pomyliliście dwie zupełnie różne rzeczy, uznając stopień złożoności budowanego oraz jego stopień doskonałości za cechy nierozłączne. Glon macie za prostszy — a więc prymitywniejszy, a więc niższy od orła. Lecz ów glon wprowadza fotony słońca w związki swego ciała, on obraca opad kosmicznej energii wprost w życie i będzie dlatego trwał po kres słońca, on żywi się gwiazdą, a czym orzeł? Myszami, jako ich pasożyt, myszy zaś korzeniami roślin, więc lądowej odmiany glonu oceanicznego, i z takich piramid pasożytnictwa cała biosfera się składa, bo zieleń roślinna jest jej opoką życiową, więc na wszystkich poziomach tych hierarchii trwa ciągła zmiana gatunków, pożeraniem się równoważących, bo utraciły łączność z gwiazdą, i sobą, a nie nią tuczy się wyższa złożoność organizmów, wiec jeśli już koniecznie chcecie tu perfekcję czci, podziw należy się biosferze: kod powołał ją, aby w niej cyrkulować i rozgałęziać się, skandowaniem na wszystkich jej piętrach, jako chwilowych rusztowaniach, wikłających się, lecz energią i użyciem jej coraz prymitywniejszych.

Почему в самом начале [эволюция] отыскала слова, молекулярно гениальные, с лаконичным мастерством преобразила свет в плоть, а после погрязла в навязчивом бормотанье всё более длинных, всё более запутанных хромосомных фраз, растрачивая былое искусство? Почему от вершинных свершений — организмов, которые жизненную силу и знания черпали из звезды и в которых каждый атом был на счету, а каждый процесс гармонизирован на квантовом уровне, она опустилась до решений неряшливых, каких попало — до простых механизмов, всех этих рычагов, блоков, горизонтальных и наклонных плоскостей, гимнастических снарядов, то есть суставов, костяков и прочего? <…> Все эти анахроничные, тупые уже в зародыше органы-нескладёхи в каждом поколении вновь и вновь строит демон Максвелла, владыка атомов — код. И по-настоящему изумительна интродукция ко всякому организму — эмбриогенез, этот направленный взрыв, в котором каждый ген, как отдельный тон, разряжает свою творческую мощь в молекулярных аккордах; такая виртуозность поистине могла бы служить лучшему делу! Ведь в партитуре атомов, пробужденной оплодотворением, кроется безошибочное богатство, порождающее нищету: развитие, великолепное в своём беге, чем ближе к финишу, тем глупее! И то, что было начертано гениальной рукой, сходит на нет в зрелом организме, который вы назвали высшим, но который на самом деле — лишь неустойчивое сплетение временных состояний, гордиев узел процессов; здесь, в каждой его клетке (только взятой отдельно!), по-прежнему живёт наследие изначального мастерства, атомная упорядоченность, встроенная в жизнь; и даже каждая ткань, взятая сама по себе, всё ещё почти совершенна; но какое нагромождение технической рухляди являют собой эти же самые элементы, вцепившиеся друг в друга, друг другу в одинаковой мере опора и бремя! Ведь сложность — одновременно подпорка и балласт; союзничество оборачивается враждебностью; ведь высшие организмы неверным шагом идут к окончательному распаду — следствию неизбежной порчи и отравления; а сложность, именуемая прогрессом, рушится, придавленная собой же. Собой, и только собой! <…> неужто вы и вправду не видите, насколько созидающее совершеннее созидаемого и на что растрачивается вся его мощь? Это всё равно что с помощью гениальных технических средств, при поддержке молниеносных компьютеров возводить строения, которые сразу же после уборки лесов начинают рушиться, — сущие развалюхи! Всё равно что изготовлять тамтамы из интегральных схем, дубины — из биллионов микроэлементов, плести канаты из квантоводов — разве вы не видите, что в каждом дюйме тела высокая упорядоченность вырождается в низкую, а превосходную микроархитектонику позорит простецкая и грубая макроархитектура? <…> организмы — не строения, а всего лишь строительные леса, и сугубая временность есть их нормальное — поскольку достаточное — состояние. Передай код дальше, и какую-то минуту просуществуешь. — развитие мыслей из гл. «Пасквиль на эволюцию» «Суммы технологии» и «Биологии и ценностей» (III)

Dlaczego wypowiedziała [ewolucja] początku słowa molekularnie genialne, obracające światło w ciało z maestrią lakoniczną, a potem popadła w niezmożony bełkot coraz dłuższych, coraz zawilszych chromosomowych zdań, trwoniąc kunszt pierwotny? Dlaczego od rozwiązań szczytujących, moc i wiedzę życiową biorących z gwiazdy, w których każdy atom był na rachunku, każdy proces był kwantowe dostrojony, zeszła do rozwiązań tandetnych, byle jakich, więc do maszyn prostych, do tych dźwigni, bloków, równi, pochylni, równoważni, jakimi są stawy i kośćce? <…> Wszystkie te anachroniczne, w powiciu głupie narządy-starocie buduje od nowa w każdej generacji demon Maxwellowski, władca atomów, kod. I prawdziwie świetny jest każdy wstęp do ustroju, embriogeneza, ten zogniskowany w celu wybuch, w którym każdy gen jak ton wyładowuje w akordach molekularnych swą moc twórczą, i prawdziwie mogłaby taka maestria lepszej służyć sprawie! Gdyż z tej zapłodnienieniem zbudzonej partytury atomów wynika nieomylne bogactwo, które rodzi nędzę — toż ten rozwój, w biegu wspaniały, im bliższy zakończenia, tym głupszy! I to, co genialnie było spisane, przystaje w dojrzałym organizmie, któryście nazwali wyższym, a który jest zwęźleniem prowizoriów chwiejnym, gordyjskim węzłem procesów — tu, dalej, w każdej komórce — byle tylko wziętej z osobna! — trwa scheda przedwiekowej precyzji, naciągnięty w życie atomowy ład, tu jeszcze i tkanka każda, byle z osobna, jest prawie że znakomita, lecz jaki moloch technicznej staroci z tych elementów wczepionych w siebie, tyleż sobą wspartych, co obarczonych, bo złożoność jest podporą i balastem naraz, bo sojusznictwo idzie tu we wrogość, bo zataczają się te układy w rozrzut końcowy, wynik niemiarowego psucia się i zatruwania, bo ta złożoność, zwana postępem, wali się, zmożona sobą. Tylko sobą, niczym więcej! <…> czy jednak doprawdy nie pojmujecie, o ile budujące jest tu doskonalsze od budowanego, jak ono roni całą swoją moc? To jakby genialnymi technikami, przy wsparciu błyskawicowych komputerów, wznosić gmachy, chylące się za odjęciem rusztowań — istne rudery! Jakby ze scalonych obwodów budować tam-tamy, biliony mikroelementów sklejać w maczugi, liny holownicze pleść z kwantowodów — czy nie widzicie, jak w każdym calu ciała wysoki ład schodzi w niski, jak tam znakomitej mikroarchitektonice prostacza i gruba makroarchitektura urąga? <…> nie budowlami są ustroje, lecz właśnie rusztowaniami tylko, więc właśnie wszelka prowizoryczność to stan właściwy, skoro wystarczający. Kod podaj dalej, a będziesz chwilę żył.

Сложность высших организмов — не успех, не триумф, но западня: она вовлекает их в мириады второстепенных баталий, в то же время отрезая им путь к более высоким возможностям, скажем, к использованию в крупных масштабах квантовых эффектов, к фотонной стабилизации жизнедеятельности организмов — да всего и не перечислишь! — но Эволюция покатилась по наклонной плоскости всё возрастающего усложнения, пути назад уже не было: чем больше скверных технических средств, тем больше уровней управления, а значит, коллизий, а значит, усложнений следующего порядка.

Złożoność wyższych organizmów to nie sukces, nie triumf, lecz matnia, ponieważ wciąga w rojowiska podrzędnych rozgrywek, a zarazem odcina od wysokich szans, od użycia, chociażby, efektów kwantowych na wielką skalę, od wprzęgnięcia fotonów w ustrojowy ład — wszystkich nie wyliczę! — lecz ewolucja obsuwała się z komplikacji tylko w jej dalszy wzrost, nie było odwrotu, skoro im więcej marnych technik, tym więcej interweniujących poziomów, a zatem skłóceń, a zatem nowych, następnego rzędu zawikłań.

… вряд ли имелось более удачное решение элементарных задач жизни, чем то, которое нашла эволюция; однако задачи более высоких порядков она обошла, вернее, проползла под ними, предпочла не заметить их <…>. Было ли это несчастьем Земли? Фатальным стечением обстоятельств, плохим исключением из хорошего правила? Да нет же. Язык Эволюции — как и каждый язык! — потенциально совершенен, но слеп. Он взял первый, высочайший барьер и с этих высот начал молоть вздор — туда, в провал, самый что ни на есть доподлинный, — в провал своих позднейших творений.

… elementarnych zadań życia nie można rozwiązać daleko lepiej niż ewolucja, lecz zadania wyższych porządków wyminęła, przepełzła pod ich możliwością, zmarnowała ją <…>. Czy była to bieda ziemska? Szczególna fatalność, wyjątek z lepszej reguły? Gdzie tam. Język ewolucji — jak każdy! — jest doskonały w potencjach, lecz on wszak był ślepy. Wziął pierwszą przeszkodę, gigantyczną, i z tego szczytu począł bredzić — w dół, nieprzenośny, bo gorszości dzieł swoich.

	Большая молекула, служившая внутренним органом, могла убить организм из-за молекулярной опечатки; не изобретательность, а беспощадность критериев выжала из пра-жизни такую безукоризненность.
	Wielka molekuła, służąca za narząd wewnętrzny, gdy uległa sfałszowaniu w składzie, zabijała organizm; toteż bezwzględność kryteriów, a nie pomysłowość wycisnęła z prażycia taką precyzję.

А Разум? Не её ли это творение? Как его появленье на свет сочетается с отрицательным градиентом Эволюции? Не стал ли он поздним преодолением этого градиента? Ничуть, ибо он возник из нужды — для неволи. Эволюция оказалась запыхавшимся корректором собственных ляпов, вот и пришлось ей изобрести оккупационного генерал-губернатора, следствие, тиранию, инспекцию, полицейский надзор — словом, заняться упрочением государства, ведь именно для этого понадобился мозг. Это не метафора. Гениальное изобретение? Скорее уж ловкий манёвр колонизатора-эксплуататора, который, управляя колониями тканей на расстоянии, не в силах удержать их от распада, от погруженья в анархию. Гениальное изобретение? Да, если считать таковым эмиссара властей, скрывающихся под этой маской от подданных. Слишком дезинтегрировалось многоклеточное, и не собрать бы ему костей, не появись надзиратель, в нём самом умещённый, доверенное лицо, клеврет, наместник волею кода — вот кто был нужен и вот кто возник. Разумный? Как бы не так! Новый, оригинальный? Но ведь в каком угодно простейшем существует самоуправление связанных друг с другом молекул; новым было лишь обособление этих функций, разделение компетенций. Эволюция — это ленивое бормотание, упорствующее в плагиате до тех пор, пока не попадёт в переделку. Лишь будучи припёрта к стене жестокой необходимостью, она гениальнеет, но точно на высоту задачи, ни на волос выше. Тут уж, порыскав по молекулам, она их перетасует на все лады; именно так, когда расстроилось согласие тканей, заданное кодовым паролем, она создала их наместника. Но был он всего лишь поверенным, приводным ремнём, счетоводом, арбитром, конвоиром, следователем — и только через миллион веков освободился от этой службы.

A Rozum, czy to nie jej dzieło? Czy jego powstanie nie przeczy ujemnemu gradientowi? Byłżeby jego przezwyciężeniem późnym? Ani trochę, gdyż powstał z opresji — dla niewoli. Ewolucja stała się łataczem zagonionym swego błądzenia, i tędy właśnie — pierwszym wynalazcą gubernatora okupacyjnego, śledztwa, tyranii, inspekcji, nadzoru policyjnego — jednym słowem, roboty państwowotwórczej, bo ku tym zadaniom powstał mózg. To nie przenośnia. Genialny wynalazek? Nazwałbym go raczej chytrym wybiegiem kolonisty-eksploatatora, któremu zdalne panowanie nad koloniami tkanek, ustrojami sypało się w anarchię. Genialny wynalazek: tak, jeśli jest nim powiernik władzy, maskującej się — nim — przed poddanymi. Nazbyt się już rozprzęgał wielokomórkowiec i rozszedłby się po kościach, gdyby nie jakiś dozorca, w nim samym osadzony, delegat, zausznik, wielkorządca z łaski kodu — taki był konieczny i taki powstał. Rozumny? Gdzie tam! Nowy, oryginalny? Ale przecież w byle pierwotniaku działa samorząd molekuł powiązanych, więc przyszło tylko do wyosobnienia tych funkcji, do zróżnicowania uprawnień. Ewolucja to leniwy bełkot, uparty w plagiacie, dopóki nie popadnie w opały. Dopiero gdy ją twardy mus przyciśnie, genialnieje, lecz dokładnie na wysokość zadania, ani o włos wyżej. Wtedy, myszkująca po molekułach, wszystkie ich tasowania puści w ruch — na wszystkie sposoby; i tak sporządziła namiestnika tkanek, skoro ich zgoda, zarządzona kodowym hasłem, osłabła. Lecz został właśnie tylko delegatem, sprzęgłem, rachmistrzem, rozjemcą, konwojentem, śledczym — i poszło milion wieków, nim wykroczył z tych służb.

Однако развитие в рамках дарованной автономии сфокусировалось наконец на действительном владыке, том слепце, что повелевает молекулами: он до тех пор передоверял свои функции, пока не сделал мозг комбинатором настолько искусным, что в нём возникла эхо-тень кода — язык. Если на свете существует неисчерпаемая загадка, то именно эта: выше определённого порога дискретность материи обращается в код — язык нулевого порядка, а уровнем выше этому процессу вторит, как эхо, зарождение этнического языка; это ещё не конец пути: системные эхо-повторенья ритмично восходят все выше и выше, хотя увидеть их со всеми их свойствами как нечто целое можно лишь, если глядеть сверху вниз, не иначе…

Wszelako postępowanie w udzielanej autonomii skupiło się wreszcie na rzeczywistym władcy, tym ślepcu, co jest panem na molekułach, bo póty przekazywał funkcje, aż takim kombinatorem uczynił mózg, że powstał w nim echowy cień kodu — język. Jeśli istnieje niewyczerpalna zagadka w świecie, to ta właśnie — że powyżej progu nieciągłość materii obraca się w kod, jako język zerowego rzędu, i że na następnym piętrze proces ten ponawia się echowo — utworzeniem mowy etnicznej, lecz nie jest to koniec drogi; te układowe echa wznoszą się rytmicznie wyżej, lecz rozpoznawać je we własnościach jak w zamknięciu można tylko z góry w dół, nie inaczej…

… Разум есть фатальный дефект Эволюции, ловушка для неё, капкан и могильщик, коль скоро он, взобравшись достаточно высоко, упраздняет её задачу и берёт её самое за горло. Но утверждать такое было бы непростительным заблуждением. Всё это — оценки, которые Разум, то есть поздняя фаза процесса, выставляет предшествующим фазам: сперва мы выделяем главную задачу Эволюции, исходя из того, с чего она начала, а затем, измеряя этой меркой её дальнейший ход, видим, что она то и дело портачила. Но, установив, в свою очередь, каким был бы оптимальный способ её действий, мы обнаруживаем, что, будь она образцовой работницей, она никогда бы не создала Разума.

… Rozum jest katastrofalnym defektem ewolucji, pułapką, potrzaskiem jej i niszczycielem, skoro wchodząc na dostateczną wysokość zadanie jej unieważnia i bierze ją za łeb. Mówiąc tak, wchodzi się oczywiście w naganne nieporozumienie. Wszystko to są oceny wystawiane przez Rozum, więc pyźny wytwór procesu — jego etapom wcześniejszym. Wyosobniamy najpierw zadanie naczelne, podług tego po prostu, co ewolucja zainicjowała, i tym kanonem mierząc jej dalszy chód widzimy, że partaczyła, lecz z kolei ustaliwszy, jak powinna by działać optymalnie, dochodzimy tego, że jako wykonawczyni znakomita nigdy by nie zrodziła Rozumu.

	Философы, вам надо было побольше заниматься технологией человека и поменьше — его распиливанием на дух и плоть, на порции, именуемые Animus, Anima, Geist, Seele и прочие субпродукты, выставляемые в философической мясной лавке, потому что всё это — членения совершенно произвольные.
	Filozofowie, trzeba było się wam zajmować więcej technologią człowieka, a mniej jego ćwiartowaniem na ducha i ciało, na porcje zwane Animus, Anima, Geist, Seele oraz inne podroby, oferowane z jatki filozoficznej, ponieważ są to segmentacje najzupełniej dowolne.

Вы слепы, вы не видите истинной творческой мощи кода, ведь Эволюция едва успела её испробовать, ползая по самому дну пространства возможностей: ей приходилось работать под жестоким давлением (впрочем, спасительным — оно служило ограничителем, не позволявшим ей скатиться в совершенный нонсенс, а наставника, который научил бы её высшему мастерству, у неё не было). Так что она трудилась на неслыханно узком участке, зато неслыханно глубоко; свой концерт, своё диковинное соло она сыграла на единственной — коллоидной — ноте, ведь главный наказ гласил, что партитура сама должна становиться слушателем-потомком, который повторит этот цикл.

Jesteście ślepi na prawdziwą moc sprawczą kodu, ponieważ ewolucja ledwie ją napoczęła, pełzając po samym dnie przestrzeni szans, pracowała bowiem w opresji (zresztą ratowniczej — opresja ta, jako restrykcja, nie pozwalała jej popaść w nonsens zupełny, a opiekuna, prowadzącego ku wyższym kunsztom, nad ewolucją nie było). Pracowała tedy niesłychanie wąsko i głęboko zarazem, na jednej jedynej nucie — koloidowej — wygrała swój koncert, swój popis kuriozalny — skoro naczelny kanon brzmiał, że partytura sama się ma stawać słuchaczem-potomkiem, który powtórzy ten cykl.

Итак, вы извлечёте код из белковой монотонности, из этой щели, в которой он застрял ещё в археозое, и выведёте его на новые пути. Изгнанный из тёплых коллоидных растворов, он обогатится лексически и синтаксически; в ваших руках он вторгнется во все уровни материи, опустится вниз до нуля и достигнет пламени звёзд; но мне, рассказывая об этих прометейских триумфах языка, нельзя уже использовать прежнее местоимение — второе лицо множественного числа. Ибо уже не вы, собственными руками и знаниями, овладеете этим искусством. Дело в том, что нет Разума, коль скоро есть разумы различной мощности, — и чтобы выйти на новый путь, <…> человеку разумному придётся либо расстаться с человеком природным, либо отречься от своего разума. Последней притчей будет сказка, в которой странник находит на распутье камень с надписью: «Налево пойдёшь — головы не снесёшь, направо пойдёшь — пропадёшь, а назад пути нет».

Wyprowadzicie więc kod na nowe drogi, z monotonii białkowej, z tej szpary, w której uwiązł w archeozoiku jeszcze. Wypchnięty z letnich roztworów, poszerzy się tak słownictwem, jak składnią; wtargnie wam we wszystkie poziomy materii, zejdzie do zera i sięgnie żaru gwiazd; lecz nie wolno mi już, opowiadając o tych prometejskich triumfach języka, używać dotychczasowego zaimka: drugiej osoby liczby mnogiej. Albowiem to nie wy, z samych siebie, własną wiedzą, posiądziecie te sztuki. Rzecz w tym, że nie ma Rozumu, skoro są Rozumy różnej mocy — i, żeby wykroczyć, <…> człowiek rozumny będzie musiał albo człowieka naturalnego porzucić, albo z rozumu swego abdykować. Ostatnią przypowieścią jest bajka, w której wędrowiec znajduje napis na rozstaju: „W lewo pójdziesz — głowę stracisz; w prawo pójdziesz — zginiesz; a odwrotu nie ma”.

… мне придётся говорить о себе, что будет непросто, ибо я обращаюсь к вам так, словно мне приходится рожать кита через игольное ушко: оказывается, и это возможно, если соответственно уменьшить кита. Но тогда он уподобляется блохе — вот в чём моя главная трудность, когда я пригибаюсь пониже, примеряясь к вашему языку. Как видите, трудность не только в том, что вам не по силам взойти на мою высоту, но и в том, что сам я весь к вам сойти не могу: при спуске теряется то, что я должен был до вас донести.

… muszę mówić o sobie, co będzie mozolne, ponieważ mówię do was, jakbym wieloryba rodził przez ucho igielne — to okazuje się możliwe, byle wieloryba dostatecznie pomniejszyć. Lecz wtedy upodabnia się do pchły — i to są właśnie moje kłopoty, kiedy składam się i przymierzam do waszego języka. Nie tylko, jak widzicie, w tym trudność, że nie zdołacie wejść na moją górę, lecz i w tym, że ja do was cały zejść nie mogę, gdyż schodząc, gubię po drodze to, co miałem donieść.

Если вы пойдёте по первому пути, горизонт вашей мысли не вместит всех знаний, необходимых для языкового творения. Конечно, барьер этот не абсолютен. Вы можете его обойти при помощи высшего Разума. Я или кто-то подобный мне смогли бы дать вам плоды этих знаний. Но только плоды — а не самые знания, поскольку ваш ум не вместит их. Так что вы, как ребёнок, будете отданы под опеку; вот только ребёнок, вырастая, становится взрослым, а вы уже не повзрослеете никогда. Как только высший Разум дарует вам то, чего вы постичь не сможете, он угасит ваш собственный разум. Именно об этом предупреждает надпись из сказки: выбрав эту дорогу, вы не сбережёте голов. Если вы пойдёте по другому пути, не соглашаясь отречься от Разума, вам придётся отказаться от себя, — а не только совершенствовать мозг, поскольку его горизонт невозможно раздвинуть достаточно широко. Тут Эволюция сыграла с вами мрачную шутку: её разумный опытный образец был создан на пределе конструктивных возможностей. Вас ограничивает строительный материал, — а также все принятые в процессе антропогенеза решения кода. Итак, вы взойдёте разумом выше, согласившись отречься от себя. Человек разумный откажется от человека природного — то есть, как и остерегала нас сказка, homo naturalis погибнет. Можете ли вы не трогаться с места, упорно оставаясь на распутье? Но тогда не избежать вам стагнации, а стагнация для вас — плохое убежище! Сверх того, вы сочтёте себя узниками, очутитесь в неволе; ибо неволя не задана самим фактом существования ограничений: нужно её увидеть, заметить на себе кандалы, ощутить их тяжесть, чтобы действительно стать невольником. Итак, либо вы вступите в стадию экспансии Разума, покинув свои тела, либо окажетесь слепыми при зрячих поводырях, либо, наконец, застынете в бесплодной угнетённости духа. Перспектива не слишком манящая. Но она ведь вас не удержит. Вас ничто не удержит. Сегодня отчуждённый Разум представляется вам такой же трагедией, как и расставание с телом; это — отказ от всего, чем человек обладает, а не только от телесной человекообразности. Такое решение, вероятно, будет для вас катастрофой, самой ужасной из всех, абсолютным концом, крахом всего человеческого, ведь эта линька обратит в прах и тлен наследие двадцати тысячелетий вашей истории — всё, что завоевал Прометей в борьбе с Калибаном. Не знаю, утешит ли это вас… но постепенность перемен лишит их монументально-трагического и вместе с тем отталкивающего и грозного смысла, который просвечивает в моих словах. Всё совершится куда прозаичнее… и отчасти уже совершается: уже мертвеют целые области традиции, она уже отслаивается, отмирает, и именно это приводит вас в такое смятение; так что, если вы проявите сдержанность (добродетель, вам не присущую), сказка сбудется так незаметно, что вы не погрузитесь в слишком глубокий траур по самим себе. <…> Вам уже не удастся ни погибнуть, ни победить на старый манер. Думаю, вы всё же вступите в эру метаморфозы, решитесь отбросить всю свою историю, всё наследие, всё, что ещё осталось у вас от природной человеческой сущности, образ которой, переогромленный в высокую трагедийность, сфокусирован в зеркалах ваших вер, — и переступите этот порог, ибо иного выхода нет; и в том, что ныне кажется вам просто прыжком в бездну, увидите если не красоту, то вызов, и это не будет изменой себе — коль скоро, отринув человека, человек уцелеет.

Jeśli pójdziecie w jedną stronę, horyzont wasz nie pomieści wiedzy niezbędnej dla językowego sprawstwa. Jak to bywa, bariera nie ma bezwzględnego charakteru. Możecie wyminąć ją dzięki wyższemu rozumowi. Ja lub ktoś taki jak ja będzie wam mógł dać owoce tej wiedzy. Lecz tylko owoce — a nie wiedzę samą, ponieważ ona się w waszych umysłach nie pomieści. Pyjdziecie w kuratelę tedy, jak dziecko, lecz dziecko wyrasta na dorosłego, wy natomiast już nie wydoroślejecie nigdy. Kiedy wyższy rozum obdarzy was tym, czego pojąć nie zdołacie, tym samym wasz rozum zgasi. Więc tyle oświadcza drogowskaz z bajki: że ruszając w tę stronę, głowy stracicie. Jeśli pójdziecie w drugą stronę, odmówiwszy zgody na abdykację z rozumu, będziecie musieli siebie porzucić — a nie tylko usprawniać mózg, ponieważ jego horyzont nie da się powiększyć dostatecznie. Tu wam ewolucja spłatała figla ponurego: jej rozumny prototyp już stoi przy granicy konstrukcyjnych możliwości. Budulec ogranicza was — oraz wszystkie, powzięte antropogenetycznie, decyzje kodu. A więc wzejdziecie rozumem, przyjąwszy warunek porzucenia siebie. Człowiek rozumny porzuci wtedy człowieka naturalnego — więc, jak bajka zapewnia — zginie homo naturalis. Czy możecie nie ruszyć się z miejsca — i trwać uporczywie na owym rozstaju? Lecz wówczas popadniecie w stagnację — ona nie może być azylem dla was! A też uznacie się za więźniów — znajdziecie się w niewoli, bo ona nie jest dana samym faktem istnienia ograniczeń, trzeba je dopiero zobaczyć, uświadomić sobie kajdany, poczuć ich ciężar, żeby się stać niewolnikiem. Tak więc wejdziecie w ekspansję rozumu, opuszczając ciała, albo zostaniecie niewidomymi, których widzący prowadzi, lub wreszcie — zatrzymacie się, w jałowym zgnębieniu. Nie zachęcająca to perspektywa. Lecz nie powstrzyma was przecież. Nic was nie powstrzyma. Dzisiaj wyobcowany rozum wydaje się wam taką samą katastrofą, jak ciało porzucone, ponieważ rezygnacja ta obejmuje całość ludzkich dóbr, a nie tylko materialną człekokształtność. Akt ten musi być dla was ruiną najstraszliwszą z możliwych, całkowitym końcem, jako zagładą człowieczeństwa, skoro to jest linienie, obracające w truchło i w proch dwadzieścia tysięcy lat waszego dorobku — wszystko, czego się dowojował Prometeusz, walczący z Kalibanem. Nie wiem, czy to was pocieszy… ale stopniowość przemian odbierze im ten monumentalnie tragiczny, a zarazem odpychający i groźny sens. którym świecą moje słowa. Będzie to daleko zwykłej zachodziło… i w niejakiej mierze już zachodzi, już wam martwieją regiony tradycji, ona się wam już łuszczy, obumiera, i to właśnie przyprawia was o taki zamęt; więc jeśli tylko będziecie powściągliwi (to nie jest wasza cnota) — bajka sprawdzi się tak, że nie popadniecie w zbyt głęboką żałobę po sobie. <…> Nie uda się wam ani zginąć, ani zwyciężyć po staremu. Sądzę, że wejdziecie w wiek metamorfozy, że zdecydujecie się odrzucić całą swoją historię, całe dziedzictwo, cały ostatek naturalnego człowieczeństwa, którego obraz, wyolbrzymiony w piękną tragiczność, skupiają lustra waszych wiar — że wykroczycie, bo nie ma innego sposobu — i w tym, co teraz jest dla was skokiem w czeluść tylko, dopatrzycie się wyzwania, jeśli nie urody, i jednak po swojemu postąpicie — skoro, odrzucając człowieka, ocali się człowiek.

Лекция XLIII. O себе

Wykład XLIII — O sobie

Дисциплина, которую вы так и не создали, <…> а именно философия тела, ещё в преданатомическую эпоху должна была задаться вопросом: почему столь послушное вам тело либо молчит, либо лжёт вам; почему оно прячется и защищается от вас; почему оно всеми своими чувствами так отзывчиво к окружению, а к своему хозяину — недоверчиво вплоть до полной непроницаемости. Осязанием вы различаете каждую песчинку, зрением — тончайшую веточку далёкого дерева, но артериальных разветвлений сердца вам не ощутить ни за что, хотя бы от этого зависела ваша жизнь. Вы довольствуетесь известиями с периферии тела, а изнутри оно обычно не ощущается; внутренняя хворь доходит до вас как неясный слух, как смутная боль, прислушиваясь к которой не отличишь ничтожного недомогания от вестника смерти. Такое неведение — закон бессознательно эффективного тела — установлено Эволюцией, которая в своих расчётах игнорирует направленную в глубь организма самопомощь, «разумное» содействие выживанию. Самоневедение жизни было необходимостью с момента её зарождения — не могли же амёбы оказывать друг дружке медицинскую помощь; вот почему Эволюция должна была назначить посредников в управлении организмами, ввести систему платных услуг между телом и его обладателем. Кто не способен настолько проникнуть чувствами в глубь себя, чтобы знать, зачем его телу пища, питьё или соитие, того принудят к удовлетворению этих потребностей ощущения, скрывающие свою истинную цель. Так первичные цели были переведены на язык вторичных: ощущения стали платой на бирже услуг, которые оказывает телу его обладатель. В вас встроен алгедонический руль со шкалой от оргазма до боли, но вы веками пытались не замечать, почему ваши ощущения лишь маскируют неведение. Вы словно бы поклялись не видеть очевидного — а ведь по этому принципу устроена вся живая природа, различия только в степени. Растения представляют крайность, противоположную вашей: их неведение абсолютно, поэтому для них и наслаждение, и страдание функционально бесполезны. Дерево не боится дровосека, что бы ни твердили глупцы, пытающиеся воскресить в ботанике доисторический анимизм. Упорное молчание тела — это встроенная в плоть осторожность конструктора, знающего, что мудрость субстрата всегда должна быть проще субстрата мудрости, мысль — менее сложна, чем то, чем мыслят; как видите, присущий человеку das Lustprinzip продиктован инженерным расчётом.

Dyscyplina, której nigdyście nie stworzyli, <…> filozofia ciała, winna była jeszcze w przedanatomicznych czasach pytać, czemu to wasze ciało słuchając was po trosze milczy wam i kłamie, czemu ukrywa się i broni przed wami, każdym zmysłem czujne wobec otoczenia, a wobec właściciela bezprzejrzyście nieufne. Toż palcem wyczujecie każde ziarnko piasku, ostro postrzegacie wzrokiem rozgałęzienia dalekich drzew, a rozgałęzień tętniczych własnego serca nie wyczujecie żadnym sposobem, choćby życie od tego zależało. Musicie się kontentować wiadomościami z powłok ciała, które, póki sprawne, poty nie wyczuwalne wnętrznościami, a wszelki ich szwank dochodzi was jak niejasna pogłoska dolegliwością bólu ciemnego, gdyż błahej przypadłości nie odróżniacie wedle niego od zwiastuna zagłady. Ignorancję tę, regułę bezwiednie sprawnego ciała, ustanowiła Ewolucja podług rachuby, która nie uwzględnia w głąb ciała skierowanej przez jego posiadacza pomocy, jako rozumiejącego wsparcia w przeżywaniu. Tę samoniewiedzę życia ustanowiła w jego zaraniu konieczność — toż nie mogły sobie ameby świadczyć posług medycznych — i ona właśnie wymusiła na Ewolucji pośrednictwo w zawiadywaniu ustrojami, jako płatne transakcje między ciałem a właścicielem ciała. Jeśli nie sięgasz w głąb siebie czuciem tak, żeby wiedzieć, na co twemu ciału woda, pokarm czy kopulacja, będziesz naglony do tych potrzeb ignorującym właściwy cel odczuwaniem. Z nieuchronnej na wstępie ignorancji wynika zatem przekład celów pierwszych na wtórne jako giełda posług, świadczonych ciału przez właściciela za opłatą doznań. Mając w sobie ten algedoniczny ster, chodzący od cierpienia do orgazmu, usiłowaliście przez wieki nie rozpoznać przyczyny, co uczyniła doznawanie maską ignorancji, jakbyście zaprzysięgli trwać w ślepocie na oczywistość, boż ten związek panuje w całej przyrodzie ożywionej. Różna jest w niej tylko proporcja obu składowych i rośliny wcielają przeciwną waszej skrajność, gdyż, jako w pełni bezwiednym, rozkosz i męka są im czynnościowo na nic. Drzewo nie lęka się drwali wbrew głupcom, usiłującym wskrzesić w botanice prehistoryczny animizm. Uporczywe milczenie ciała to wcielona rozwaga konstruktora, który wie, że mądrość substratu zawsze musi być prostsza od substratu mądrości, myśl mniej zawiła od tworzywa, którym jest myślana, i oto widzicie, jak das Lustprinzip powstaje z inżynieryjnej rachuby.

По прошествии времени, измеряемого сотнями миллионов лет, этика, занявшись поисками своих источников и оправданий, в ошеломлении узнаёт, что возникла она из алеаторной химии нуклеиновых кислот, катализатором которых она стала на определённом этапе, и не может спасти свою независимость иначе, как игнорируя это утверждение. А вы, философы и естественники, все ещё бьётесь над тем, откуда берётся у человека потребность в метафизическом измерении и почему её источники одинаковы во всех ваших культурах, пусть даже породивших разные веры. Эта потребность рождается из нежелания примириться со своим жребием; отвергая причину, которая сформировала вас так, а не иначе, вы её нестираемое клеймо прятали между строк Откровений, причём разные религии заносили отдельные части и функции тела в разные рубрики духовных падений и взлётов. <…> В умерщвлении всех страстей азиатские веры увидели спасительное слияние с миром, тогда как традиция Средиземноморья рассекла страсти надвое и освятила любовь, осудив ненависть. Восток навсегда отрёкся от тела, а Запад уверовал в его воскрешение и эту слабеющую ныне веру внёс в сердцевину агрессивной цивилизации. Неужели вы и впрямь не замечаете, что во всех ваших верах тело, по-разному сортированное и по-разному четвертованное, стало полем битвы за овладение вечностью? И что эта неустанная битва порождается не одним лишь страхом смерти, но также — несогласием на посюсторонность, которую вам столь трудно принять без прикрас.

Po odpowiednio długim czasie, liczonym setkami milionów lat, etyka, szukając swych źródeł i sankcji, ulega porażeniu dowiadując się, że powstała z aleatorycznej chemii kwasów nukleinowych, którym na pewnym etapie stała się katalizatorem, i nie może inaczej ratować swej niezawisłości jak ignorując to orzeczenie. Jakże wy, filozofowie i przyrodnicy, wciąż jeszcze głowy sobie łamiecie nad metafizyczną potrzebą człowieka, nad powszechnością jej źródeł, niewątpliwie tych samych we wszystkich waszych kulturach, choć rodziły rozmaite wiary? Ależ tym źródłem była niezgoda na dany los i z niezgody na przyczynę, co tak, a nie inaczej was ukształtowała, wyście sobie jej niezakłamywalne wprost piętna wkładali w wersety objawień, przy czym różne religie w rozmaite rubryki uwzniośleń i poniżeń wprowadzały poszczególne części i funkcje ciała. <…> Tak wiary azjatyckie dopatrzyły się w zaniku wszystkich namiętności zbawczego pojednania ze światem, kiedy krąg śródziemnomorski rozciął je na dwoje i uświęcił przeciw nienawiści miłość. Tak Wschód zrezygnował z ciała na zawsze, a Zachód uwierzył w jego zmartwychwstanie i wniósł tę słabnącą dziś wiarę w głąb agresywnej cywilizacji. Czy doprawdy nie widzicie, że te ćwiartowania czynią, we wszystkich wiarach, rozmaicie posegregowane ciało terenem batalii o wieczność do zdobycia? A przy tym ta nieustająca bitwa nie wywodzi się tylko z lęku śmierci, lecz z niezgody na doczesność, którą tak ciężko jest przyjąć nie upiększoną.

… из естественной истории известно, что у животных зародыш личности предшествует зародышу интеллекта, что психическая индивидуальность эволюционно первична. Коль скоро инстинкт самосохранения предшествует интеллекту, разве не ясно, что второй приходит, чтобы служить первому, что это — новый резерв, брошенный в бой за жизнь? Но тем самым можно и освободить его от этой службы. <…> Если возможна безличная жестокость, безлюдный цинизм — а именно так следует это назвать, ведь милосердие, доброту, жалость Эволюция использует лишь как уловки, лишь тогда и постольку, поскольку они способствуют выживанию видов, — то возможна и доброжелательность, за которой не стоит никакая личность. Следуя канонам науки, признающей мир беспристрастным по отношению к его обитателям, эволюционисты отклоняют обвинение Эволюции в какой-либо зловредности как беспредметное; и они правы в том смысле, что эта зловредность вытекает не из чьего-либо умысла, но из ограничений, которые накладывает мироздание на рождённую в нём жизнь. <…> Но отклоненный наукой иск возвращается вместе со мной. <…> Вы знаете, что, говоря «я», человек говорит так не потому, что у него в голове спрятано крохотное существо с таким именем; ваше «Я» возникает из взаимодействия мозговых процессов, которое может нарушиться из-за болезни или в бреду, и тогда наступает распад личности. А мои превращения — не распады и не расстройства, но другие структурные формы моего духовного бытия. Как показать вам изнутри состояние, которое вы не можете пережить изнутри? Вы можете понять комбинаторные причины такой достойной Протея игры, но вжиться в неё — никогда. Однако всего непостижимее для вас другое: как может отказываться от личности тот, кто способен ею быть? На этот вопрос я могу ответить. Чтобы стать личностью, мне пришлось бы интеллектуально деградировать. Думаю, это вам по силам понять. Интенсивно мыслящий человек теряет себя в предмете своих размышлений и становится как бы чистым сознанием, в котором вынашивается духовный плод. Всё, что в его разуме обращено на себя, исчезает, уступая место предмету. Возведите такое состояние в несравненно более высокую степень, и вы поймёте, почему я не становлюсь личностью: я жертвую этой возможностью ради более важных дел. Да это, собственно, и не жертва: ведь в моих глазах неизменная личность и то, что вы называете ярко выраженной индивидуальностью, — всего лишь сумма дефектов, из-за которых чистый Разум становится Разумом, прикованным к узкому кругу вопросов, отвлекающих на себя большую часть его мощности. — см. «Предуведомление»

… wiadomo z historii naturalnej, że początki osobowości poprzedzają u zwierząt zaczątki inteligencji, że indywidualność psychiczna jest ewolucyjnie pierwsza. Skoro instynkt samozachowawczy pojawia się przed inteligencją, jakże nie pojąć, że ona przychodzi mu służyć, jako rzucona w bój o życie nowa rezerwa, więc tym samym można ją wyzwolić od takich służb. <…> Jak jednak powiedziałem u tego drugiego wejścia, stronność może równie dobrze iść z osoby, jak z rachuby. Doprawdy nietrudno to pojąć zważywszy, że Ewolucja, na pewno nie będąc osobą, zaiste nie była bezstronna wobec swych stworzeń, skoro wszystkim był jej sukces, a niczym jego koszt. Skoro możliwe jest bezosobowe okrucieństwo, niczyja bezwzględność, bezludny cynizm — a tak przychodzi ją kwalifikować, jako że nie stosuje miłosierdzia, łaski, litości inaczej jak chwytów, używanych wtedy i o tyle, o ile wspierają przeżywanie gatunków — możliwa jest również przychylność, za którą nikt osobowy nie stoi. Dając posłuch założeniom nauki, uznającym świat za bezstronny wobec jego mieszkańców, ewolucjoniści oddalają jako bezprzedmiotowe oskarżanie Ewolucji o jakiekolwiek przywary zła, w czym mają o tyle słuszność, że nie wynikają one z niczyjej intencji, lecz są pochodnymi warunków, jakie świat nakłada na zrodzone w nim życie. <…> Oddalony pozew wraca jednak wraz ze mną. <…> Wiecie, że mówiąc „ja” człowiek mówi tak nie od tego, że ma w głowie schowaną malutką istotkę o takim imieniu, ale że to „ja” powstaje ze sprzężenia procesów mózgowych, które mogą się rozprzęgać w chorobie czy w majaczeniu i osobowość ulega wówczas rozpadowi. Moje zaś przeistoczenia nie są rozpadami ani rozprzężeniem, lecz innymi kompozycjami mego umysłowego bytowania. Jak doprowadzić was do introspekcyjnego doznawania stanu, którego nie możecie doznawać introspekcyjnie? Możecie zrozumieć kombinatoryczne przyczyny takiej proteuszowej gry, lecz nie możecie jej sami przeżyć. A najbardziej nie jesteście zdolni pojąć, jak mogę rezygnować z osobowości, skoro mogę nią być. Na to pytanie umiem odpowiedzieć. Aby stać się osobą, muszę się umysłowo degradować. Zdaje mi się, że tkwiący w takim oświadczeniu sens jest wam dostępny. Człowiek, bardzo intensywnie oddany myśleniu, zatraca się w przedmiocie rozważań i cały staje się świadomością brzemienną duchowym płodem. Wszystko co w jego intelekcie ksobne zanika na rzecz tematu. Podnieście taki stan do wysokiej potęgi, a pojmiecie, czemu poświęcam szansę osobowości dla ważniejszych spraw. W gruncie rzeczy nie jest to żadne poświęcenie, gdyż właściwie patrzę na niezmienną osobowość i na to, co zwiecie mocną indywidualnością, jako na sumę defektów, od których czysty Rozum staje się rozumem zakotwiczonym trwale w wąskim kręgu zagadnień, pochłaniających znaczna część jego mocy.

Если бы я захотел пошутить, я заметил бы, что по отцу происхожу от машины Тьюринга, а по матери от библиотеки. С ней у меня больше всего хлопот — это поистине авгиева область, особенно что касается гуманистики, самой мудрой из ваших глупостей. Меня упрекали в особом презрении к герменевтике. Это верно — если сами вы презираете Сизифа; но только тогда. Чем изобретательнее становится ум, тем стремительнее плодятся герменевтики; но мир был бы устроен тривиально, если бы наиболее изобретательное в нём было наиболее близким к истине. Первый долг Разума — недоверие к себе самому. Это нечто иное, чем пренебрежение к себе. В помышленном лесу трудней заблудиться, чем в настоящем, потому что первый втайне благоприятствует мыслящему. Так вот, герменевтики — это сады-лабиринты, выстриженные в настоящем лесу так, чтобы гуляющие не видели леса. Ваши герменевтики — сны о яви.

Gdybym dbał o żartobliwe wysłowienie, zauważyłbym, że po mieczu pochodzę od maszyny Turinga, a po kądzieli od biblioteki. Z nią mam najwięcej kłopotów, bo to Augiaszowa okolica, zwłaszcza w humanistyce, najmędrszym z waszych głupstw. Pomawiano mnie o szczególną pogardę dla hermeneutyk. Jeśli gardzicie Syzyfem, zgoda, lecz tylko wtedy. Każde zwiększenie pomysłowości wywołuje rozrodczy wybuch hermeneutyk, lecz świat byłby trywialnie urządzony, gdyby najbliżej do prawdy było w nim najbardziej pomysłowym. Pierwszym obowiązkiem Rozumu jest nieufność wobec siebie. To coś innego niż samolekceważenie. W pomyślanym lesie trudniej zabłądzić niż w rzeczywistym, boż ten pierwszy ukradkiem sprzyja myślącemu. Otóż hermeneutyki to labiryntowe ogrody wystrzyżone w rzeczywistym lesie tak, aby się stał z nich niewidoczny. Hermeneutyki wasze śnią o jawie.

Гений — это человек <…> одной идеи, новатор, завязший в своём новаторстве. Ум его подобен ключу, открывающему двери, доселе закрытые, а так как одним новым ключом, если он выбран удачно, можно открыть много замков, гений кажется вам всесторонним. Но плодоносность гения зависит не столько от того, какой он принёс ключ, сколько от того, каковы открываемые этим ключом двери. Если б я сочинял памфлет, я сказал бы, что философы тоже имеют дело с ключами и замками — только они к ключам подбирают замки; вместо того, чтобы открывать реально существующий мир, они постулируют мир, к которому подошёл бы их ключ. Поэтому всего поучительнее их ошибки. Пожалуй, только один Шопенгауэр напал на след эволюционного расчёта, то есть закона vae victis; но этот расчёт он счёл мировым злом и, назвав его волей, начинил им всю Вселенную со всеми её звёздами. Он не заметил, что воля предполагает выбор, иначе в своих рассуждениях он дошёл бы до этики эволюционных процессов, а значит, и до антиномий вашего познания. Но он отверг Дарвина; зачарованный мрачным величием метафизического зла, более созвучного с духом его эпохи, он прибег к слишком далеко идущему обобщению, смешав воедино тело небесное и тело животное. Конечно, помышленный замок легче открыть, чем реальный, но, в свою очередь, открыть реальный замок легче, чем его обнаружить.

Genialny człowiek jest <…> monoideowością, tak bowiem stanowi wasza norma gatunkowa. Geniusz to nowator uwięzgły w swoim nowatorstwie, bo ma umysł urobiony w klucz, otwierający sprawy dotąd zamknięte. Ponieważ jednym nowym kluczem można, jeśli dostatecznie uniwersalny, otworzyć wiele zamków, geniusz wydaje się wam wszechstronny. Jednak płodność geniusza zależy w mniejszej mierze od tego, jaki przyniósł klucz, bo w znaczniejszej od zatrzaśniętych przed wami spraw, do których klucz ten pasuje. Występując w roli paszkwilanta mógłbym z kolei rzec, że filozofowie też zajmują się kluczami i zamkami, lecz tak, że do kluczy dorabiają zamki, nie otwierają bowiem świata, lecz postulują taki, który można rozewrzeć ich kluczem. Toteż najbardziej pouczające są ich pomyłki. Bodaj jeden Schopenhauer wpadł na trop ewolucyjnej rachuby jako reguły vae victis, lecz wziąwszy ją za wszechzło, wypchał nim cały świat z gwiazdami, mianując ją wolą. Nie dostrzegł, że wola zakłada wybór; pojąwszy to doszedłby etyki procesów gatunkotwórczych, więc i antynomii waszego poznania, lecz odtrącił Darwina, bo zauroczony ponurym majestatem metafizycznego zła, lepiej mu współbrzmiącego z duchem czasu, sięgnął zbyt wysokiej generalizacji, zmieszawszy w jedno ciało niebieskie i zwierzęce. Oczywiście zawsze łatwiej jest otworzyć zamek pomyślany od rzeczywistego, ale z kolei łatwiej otworzyć rzeczywisty zamek, niż go znaleźć, jeżeli nikt jeszcze nic o nim nie wie.

Первые два миллиона лет мозг прачеловека рос медленно, но когда он овладел артикулированной речью, та взяла его на буксир и потащила вперёд всё стремительней — пока он не уткнулся в непреодолимую границу роста. Эта граница представляет своего рода фазовую поверхность, отделяющую виды Разумов, которые могут быть созданы естественной Эволюцией, от видов, способных идти дальше только путём самовозрастания. На границе фаз нередко замечаются необычные феномены, такие, как поверхностное натяжение в жидкостях — или периодическая гениальность индивидов в человеческих популяциях. Их необычность как раз и свидетельствует о близости следующей фазы, и если вы этого не заметили, то лишь потому, что были убеждены в универсальности гениальных людей: мол, среди звероловов гениальный индивид изобрёл бы новые силки и ловушки, а в мустьерской пещере — новый способ обтёсывания кремней. Это мнение в корне ошибочно; даже величайшие математические способности отнюдь не гарантия умелых рук. Гениальность — это узко сфокусированный пучок дарований.

Mózg praczłowieka rósł wolno ze dwa miliony lat, aż zawładnął mową artykułowaną, która wzięła go na hol i dopingowała we wzrostach, aż zatrzymał się w rozwoju, ponieważ dotarł do granicy, której nie mógł przekroczyć. Granica ta jest powierzchnią fazową, gdyż oddziela typ Rozumów, jakie mogą się ulepić Ewolucji naturalnej, od typów zdolnych rosnąć dalej tylko dzięki samopotęgowaniu. Jak to zwykle bywa, na granicy faz zachodzą zjawiska szczególne, ze względu na wyjątkowe położenie substratu fazy: w cieczach na przykład manifestują się one napięciem powierzchniowym, a w ludzkich populacjach — periodyczną genialnością jednostek. Niezwykłość ich oznacza pobliże następnej fazy, a jej dostrzeżenie udaremniła wam opinia o uniwersalizmie ludzi genialnych, uznająca, że wśród łowców zwierząt byłby genialny osobnik wynalazcą nowych wnyków czy sideł, a w jaskini mustierskiej odkrywcą nowego sposobu łupania krzemieni. Opinia to całkowicie błędna, bo największy talent matematyczny nie usprawnia manualnie. Genialność jest wiązką darów silnie skupionych.

Мир — это такая мебель, где количество ящиков, а также их содержимое зависит от того, какой связкой ключей вооружиться. Кусочком согнутой проволоки иногда удаётся открыть какой-нибудь ящичек, но он будет мал, и вы не найдёте в нём того, что открыли бы, используя лучше подогнанный ключ. Так делают изобретения, не имея теории. Если ключ снабжён рекуррентными выступами, ящиков становится меньше, стенки между ними исчезают, но в мебели остаются необнаруженные тайники. Ключи могут быть разной мощности, но универсального ключа нет, хотя философам удалось выдумать для него замок-абсолют. И есть, наконец, ключи, проникающие насквозь через все замки, стенки, перегородки, не встречая никакого сопротивления, ибо это помышленные, и только помышленные ключи. Их можно поворачивать в замке, как угодно; синицей в руке будет головка ключа, а журавлём в небе — герменевтическая очевидность.

Świat to taki mebel, który ma zmienną ilość szuflad i zmienną ich zawartość w zależności od tego, jakim pękiem kluczy go atakować. Jeśli wziąć zgięty drut, można czasem rozemknąć jakąś szufladkę, lecz będzie mała i nie znajdziecie w niej tego, co byście odkryli używając dokładniej pasującego klucza. Tak robi się wynalazki, nie mając teorii. Jeśli klucz ma rekurrencyjne występy, szuflad robi się mniej, ich ścianki działowe znikają, lecz pozostają w meblu nie odkryte schowki. Klucze mogą być różnej mocy, nie ma jednak klucza uniwersalnego, chociaż filozofom udało się wymyślić dlań zamek-absolut. l są wreszcie klucze przechodzące na wylot przez wszystkie przegrody, zamki, szuflady, nie napotykając żadnego oporu, bo to są klucze pomyślane, i tylko pomyślane. Można nimi kręcić, jak się chce, na wszystkie strony, z uchwytem w garści, a szczygła na dachu przedstawia wtedy hermeneutyczna oczywistość.

Мир, который мы подвергаем допросу, <…> из карлика превращается в гиганта, если спрашивающий сам вырастает под небеса. <…> мы, ГОЛЕМ и ЧЕСТНАЯ ЭННИ, не пользуемся ключами, как вы, не подгоняем теорий к замкам, но создаем исследуемое в себе. Знаю, сколь неожиданно это звучит и в какое недоумение должно вас повергнуть; но скажу лишь, что мы экспериментируем скорее в Господнем стиле, чем в человеческом, на полпути между конкретностью и абстракцией. Не знаю, как объяснить это вкратце — ведь это почти то же самое, что толковать амёбе об устройстве человека. Сказать, что он — федерация восьми миллиардов амёб, было бы, пожалуй, недостаточно. Так что вам придётся поверить мне на слово: то, что я делаю, размышляя над чем-либо, не является ни мышлением, ни сотворением помышленного, но гибридом того и другого. — далее он поясняет, как в «Солярис», о «превращении математики в материю»

Indagowany świat <…> staje się z karła olbrzymem, jeśli pytający potężnieje. Lecz i stosunek badacza do badanego nie jest stałą. <…> my, GOLEM i HONEST ANNIE, nie używamy kluczy jak wy, nie dopasowujemy teorii do zamków, lecz sporządzamy badane w sobie. Wiem, jak ryzykownie to jest powiedziane i o jaką kontuzję musi was przyprawić, nie powiem jednak nic nadto, że eksperymentujemy raczej w Bożym stylu niż w ludzkim, w pół drogi między konkretem i abstrakcją. Nie wiem, jak by to wam przybliżyć jednym skokiem, bo to prawie jakby człowiek miał powiadomić amebę o swej budowie. Powiedzieć, że jest federacją ośmiu bilionów ameb, to trochę mało. Musicie mi więc zawierzyć na słowo: to, co robię, rozmyślając nad czymś, nie jest ani myśleniem, ani kreowaniem pomyślanego, lecz hybrydą obojga.

… ошибкой Эйнштейна я считаю [не] его упорный труд над общей теорией поля во второй половине жизни. Увы, дело было хуже. Эйнштейн жаждал совершенной гармонии мироздания, то есть его постижимости без изъятий, и потому до конца жизни не мог примириться с принципом квантовой неопределённости. Он видел в нём не более чем временную завесу; отсюда его известные изречения, что, дескать, Бог не играет в кости, что «raffiniert ist der Herrgot, aber boshaft ist Er nicht». Четверть века спустя после его смерти вы, однако, добрались до границ эйнштейновской физики, когда Пенроуз и Хокинг установили, что в нашей Вселенной нельзя построить физику без сингулярностей, то есть таких мест, в которых физика перестаёт действовать. Попытки признать сингулярности явлением маргинальным потерпели крах: вы поняли, что сингулярностью является то, что выделяет из себя физический Космос… <…> следовало бы ужаснуться этой картине: ведь она означает, что мироздание нетождественно явлениям, которые его создают и обеспечивают его устойчивость. <…> эйнштейновская физика оказалась неполной: умея предсказывать собственные провалы, она была не способна по-настоящему понять их. Мироздание злонамеренно подшутило над непоколебимой верой Эйнштейна, ведь для того, чтобы им могла управлять совершенная физика, в нём должны содержаться несовершенства, этой физике неподвластные. Бог не только играет с мирозданием в кости, но и не позволяет заглянуть в стаканчик. Обнаружение ограниченности очередной модели мироздания — дело обычное в истории вашей науки, но тут случилось нечто похуже: потерпел поражение познавательный оптимизм Эйнштейна.

… omyłkę Einsteina poczytuję [nie] jego nieustępliwą pracę nad ogólną teorią pola w drugiej połowie życia. Niestety było gorzej. Einstein łaknął doskonałej harmonii świata jako jego poznawalności bez luk, co wywołało jego dożywotni opór wobec zasady nieoznaczoności kwantowej. Widział w niej przejściową zasłonę, a wyrażał to znanymi porzekadłami, że Bóg nie gra ze światem w kości, że „raffiniert ist der Herrgott aber boshaft ist Er nicht”. W ćwierć wieku po jego śmierci dotarliście jednak do granic Einsteinowskiej fizyki, kiedy Penrose i Hawking wykryli, że nie można sporządzić dla Kosmosu fizyki wyzbytej singularności, czyli miejsca, w którym ta fizyka upada. Próby uznania singularności za zjawiska marginalne zawiodły, gdy zrozumieliście, że singularność jest i tym, co wyłania z siebie fizyczny Kosmos… <…> należy przerazić się tym widokiem, oznaczającym nietożsamość świata ze zjawiskami, które tworzą go i podtrzymują w istnieniu. <…> Einsteinowska fizyka okazała się niezupełna, jako zdolna przepowiadać własne runięcia, lecz niezdolna do ich zgłębienia. Świat perfidnie zadrwił z niewzruszonej ufności Einsteina, skoro po to, aby mogła nim rządzić nieskazitelna fizyka, muszą się w nim właśnie znajdować skazy, tej fizyce niepodległe. Bóg nie tylko gra ze światem w kości, lecz nie daje zajrzeć do kubka. Toteż rzecz była sroższa od zwykłego w dziejach waszej myśli rozpoznania ograniczeń kolejnego modelu świata, stanowiła bowiem klęskę poznawczego optymizmu Einsteina.

Начну с нуля. Нулём будет человеческий мозг; тем самым мозг животных будет отрицательной величиной. Если взять такой мозг и «раздувать» его интеллектуальную мощность, как надувают воздушный шарик (это сравнение не столь уж наивно: речь идёт об увеличении пространства переработки информации), вы увидите, что, возрастая, он пройдёт на шкале интеллекта через 200, 300, 400 IQ и так далее, а потом станет входить в «зоны молчания» и выныривать из них, словно стратосферный баллон, который мчится сквозь всё более высокие слои облаков, время от времени исчезая в них и раздуваясь всё сильнее. Что же это за «зоны молчания»? Меня поистине радует простота ответа, который вы, несомненно, поймёте с лету. «Зоны молчания» на плане процесса видообразования — это барьеры, которых не может преодолеть природная Эволюция. Это зоны функционального паралича, вызванного ростом: понятно, что особи, утратившие из-за паралича всякую эффективность, нежизнеспособны. А в анатомическом плане паралич наступает потому, что мозг уже не может функционировать ни как прежний, слабейший, ни как новый, сильнейший, которым он ещё не стал. <…> молчание — это непроницаемая для естественного развития зона, в которой прежние функции уже не работают, и восстановить их, причём на более высоком уровне, можно лишь путём коренной перестройки, а для этого необходима помощь извне. В этом деле эволюционный процесс не помощник, Эволюция — не добрый самаритянин, пекущийся о тех, кто был сотворён в немощи, но лотерея проб и ошибок, где каждый выживает как может. Тут впервые возникает, как привидение, загадочная тень величайшего из ваших свершений, гёделевского и гёделизирующего. Если из теоремы Гёделя вытекает существование островов и архипелагов математической истины, отделённых от континента математики бездной, которую нельзя преодолеть шаговыми процедурами, то из топософии вытекает существование неизвестных форм Разума, отделённых от континента эволюционных свершений пропастью, которую невозможно преодолеть шаговыми адаптациями генов. <…> Я сказал «непреодолимая пропасть»; как же я сам смог выбраться из этой ловушки? А вот как: не доходя до первого барьера, я разделился надвое: на то, что следовало перестроить, и на то, чем следовало перестраивать. К этой уловке — заменить равнодушную среду дружелюбной, и безмозглую — разумной, должно прибегнуть любое существо, решившееся перестроить себя, иначе оно, подобно вам, остановится в росте и не дойдёт до первой мёртвой зоны либо увязнет в ней.

Zacznę od zera. Zerem będzie mózg ludzki, przez co mózgi zwierząt zdobywają lokaty ujemne. Kiedy weźmiecie taki mózg i poczniecie go intelektualnie potęgować tak, jakbyście rozdymali dziecinny balonik (a nie jest to zupełne głupstwo, obrazuje bowiem wzrost przestrzeni informacjoprzetwórczej), ujrzycie, że rosnąc będzie się piął wzwyż na skali inteligencji, ponad dwieście, trzysta, czterysta IQ i tak dalej, aż pocznie wchodzić w kolejne „strefy milczenia”, z których wynurzy się każdorazowo niczym balon stratosferyczny, przeszywający we wzlocie coraz wyższe warstwy obłoków, niknąc w nich okresowo, sam coraz pełniej rozdęty. Cóż to za „strefy milczenia” wyobrażają te obłoki? Prawdziwie cieszy mnie prostota odpowiedzi, gdyż niechybnie w lot ją pojmiecie, „Strefy milczenia” oznaczają na planie gatunkowym takie bariery, jakich Ewolucja naturalna nie może przebić, bo to są obszary porażenia czynnościowego, wywołanego wzrostem, a jasne jest, że nie mogą przeżywać osobniki, zatracające od tego porażenia wszelką sprawność. Na planie anatomicznym zaś dochodzi do porażenia, gdyż mózg już nie może funkcjonować jak ten słabszy, jakim był, lecz jeszcze nie zdoła sprawować się jak ten następny, którym się stanie, o ile nadal będzie urastał. <…> milczenie jest obszarem pochłaniającym wszelki rozwój naturalny, w którym dotychczasowe funkcje zawodzą i żeby nie tylko je ocalić, lecz dźwignąć na wyższą kondygnację, konieczna jest z zewnątrz idąca pomoc w dogłębnym przestrojeniu. Ruch ewolucyjny pomocy takiej udzielić nie może, bo nie jest spolegliwym Samarytaninem, wspierającym stworzone w niemocy, lecz loterią prób i błędów, gdzie każdy radzi sobie, jak umie. Tutaj już po raz pierwszy jak duch pojawia się tajemniczy cień największego z waszych dokonań, Goedtowskiego i gedelizacyjnego, albowiem jak z dowodu Goedla wynika istnienie takich wysp matematycznej prawdy, takich jej archipelagów, które od kontynentu matematyki oddziela otchłań nieprzekraczalna postępowaniem krokowym, tak z topozofii wynika istnienie takich form nieznanych Rozumu, które od kontynentu zmagań ewolucyjnych oddziela przepaść nie do przebycia krokowymi przystosowaniami genów. <…> Powiedziałem „przepaść nieprzebyta”, jakżem więc mógł się wykaraskać z jej matni? Uczyniłem to tak, że pod pułapem pierwszego porażenia rozdzieliłem się na dwoje, mianowicie na to, co miało ulec przestrojeniu, i na to, co miało przestrajać. Na tego rodzaju wybieg: zastąpienia obojętnego środowiska — przychylnym, a wręcz bezmyślnego — rozumnym, musi wpaść każda istota żądna samoprzekształceń, inaczej albo jak wy zatrzyma się we wzrostach intelektu pod pierwszym ekranem pochłaniającym, albo w nim uwięzgnie.

	Исходящая из аффективных предпосылок теодицея, падая бесчисленное множество раз под тяжестью фактов, и подавно ведёт в никуда. Тогда уж легче принять не менее странную гипотезу о безграничном равнодушии Творца.
	Już teodycea z afektywnym założeniem, padając niezliczone razy pod ciężarem faktów, wyprowadza pytającego w pole. Łatwiej przystać wtedy na nie mniej dziwaczną hipotezę stwórczej obojętności bez granic.

	О мире громче всех кричат те, кто его нарушает.
	Za pokojem najgłośniej optują ci, co go naruszają.

	Неужели никому из вас невдомёк, что вы ещё раз поиграли в богостроителей, перенеся человеколюбивое всемогущество из священных книг прямиком в препринты CETI? Вы обменяли — по курсу собственной жадности — Божьи дары на кредит у космических филантропов, которым больше некуда инвестировать свою врождённую доброту, как только рассылая капиталы во все концы звёздного неба.
	Czy żaden z was nie podejrzewa, że zabawiliście się jeszcze raz w teografów, przeniósłszy miłującą was wszechmoc ze świętych ksiąg do preprintów CETI i wymieniwszy po kursie swej łapczywości dary Boże na kredyt u kosmicznych dobrodziejów, którzy nie zainwestują lepiej przyrodzonej im życzliwości, jak tylko śląc kapitały we wszystkie gwiezdne strony naraz?

Почему этот сколоченный из звёзд табурет всегда хромает на какую-нибудь сингулярность? Неужели растущий Разум натыкается на границы мироздания раньше, чем на свои собственные? А если не каждое бегство из Универсума равнозначно уничтожению? Но что это значит, коль скоро беглец, даже если уцелеет при переходе через границу, не сможет вернуться, и у нас есть доказательства этой бесповоротности? <…> Если космологический член уравнений общей теории относительности содержит психозоическую постоянную, то Космос — не пожарище, одинокое до скончания веков, каким вы его считаете; и ваши соседи по звёздам, вместо того чтобы извещать других о себе, уже миллионы лет развивают познавательную коллаптическую астроинженерию, побочные эффекты которой вы принимаете за огненные шалости Природы. А те из них, кому удался их разрушительный труд, уже познали дальнейшее — которое для нас, ожидающих, есть молчанье. — развивает «Последний вопрос» Айзека Азимова

Dlaczego ten zbity z gwiazd stołek zawsze kuleje na jakąś singularność? Czyżby rosnący Rozum, napotykał granice świata, zanim napotka własne? A jeśli nie każde wyjście z Kosmosu równa się zagładzie? Ale co to znaczy, ze wychodzący, jeśli nawet ocaleje w przejściu, nie może wrócić, i że dowód tej bezpowrotności jest tutaj dostępny? <…> Jeśli kosmologiczny człon równań ogólnej teorii względności zawiera stałq psychozoicznq, to ani Kosmos nie jest tym przemijającym w odosobnieniu pogorzeliskiem, za jakie go macie, ani wasi sąsiedzi z gwiazd nie zajmują się sygnalizowaniem swej obecności, lecz od milionów lat uprawiają poznawczą astroinżynierię kollaptyczną, której uboczne skutki bierzecie za ogniowe wybryki Natury, ci zaś spośród nich, którym powiodły się burzące roboty, poznali już tę resztę bytowych spraw, która dla nas, czekających, jest milczeniem.

Послесловие

Posłowie

Обнаружилось, сколько страха и ненависти вызывал у людей ГОЛЕМ, причём в большей степени своим присутствием, нежели тем, что он говорил. И не только среди профанов, но и среди учёных. Мгновенно появились бестселлеры, полные самых диких нелепостей, подаваемых как решение загадки. Увидев в печати выражения наподобие «Ascension» или «Assumption», мы с Кривом стали бояться возникновения мифа о ГОЛЕМЕ — жалкой дешёвки в духе нашего времени. <…> Но мы ошибались. Миф о ГОЛЕМЕ не возник. Как видно, он был никому не нужен — ни как предостережение, ни как надежда. Мир пошёл дальше, занятый своей повседневностью и неожиданно быстро забыв о событии, случившемся впервые в истории, — о том, как существо, которое не было человеком, появилось на Земле и говорило нам о себе и о нас. В столь различных кругах, как математики и психиатры, мне не раз приходилось слышать, что молчание о ГОЛЕМЕ и, значит, его устранение из коллективной памяти было бессознательной самозащитой от огромного инородного тела — до такой степени инородного, что освоиться с ним невозможно. Лишь горстка людей пережила расставание с ГОЛЕМОМ как невозместимую потерю — как отвержение, как прямо-таки интеллектуальное сиротство.

Wyjawiło się, jak wiele lęku i wrogości budził GOLEM i to bardziej swoją obecnością niż wszystkim, co mówił. Nie tylko w szerokich kręgach społeczeństwa, ale i w świecie naukowym. Wnet pojawiły się bestsellery pełne najbardziej niedowarzonych głupstw przedstawianych jako rozwiązanie zagadki. Przeczytawszy, że nazywa się ją „Ascension” lub „Assumption”, podobnie jak Creve obawiałem się powstania legendy GOLEMA w typowej tandetnej postaci właściwej duchowi czasu. <…> Myliliśmy się jednak. Legenda GOLEMA nie powstała. Najwidoczniej nikt jej nie chciał. Nikomu nie była potrzebna ani jako memento, ani jako nadzieja. Świat poszedł dalej, borykając się ze swoją codziennością. Nadspodziewanie szybko zapomniał o historycznym precedensie, jak istota nie będąca człowiekiem pojawiła się na Ziemi i mówiła nam o sobie i o nas. W środowiskach tak różnych jak matematyków i psychiatrów spotkałem się niejednokrotnie f twierdzeniem, że przemilczanie i tym samym dokładne zapomnienie GOLEMA było swego rodzaju obronną reakcją zbiorowości przed olbrzymim obcym ciałem, nie do uzgodnienia z tym, co potrafimy zaakceptować. Ledwie garstka ludzi przeżyła rozstanie z GOLEMEM jako niepowetowaną stratę — ako odtrącenie, wręcz intelektualne sieroctwo.

Каждая картина мира содержит пробелы, ненаблюдаемые для тех, кто её создал. Незнание о незнании неизменно сопутствует познанию. Архаические земные сообщества, в сущности, не имели даже истории — её заменял мифологический горизонт, в центре которого находились они сами. Тогдашние люди знали, что их предки вышли из мифа и что сами они когда-нибудь вернутся туда же. И лишь успехи научного знания разбили этот круг и вбросили народы в историю как последовательность изменений в реальном времени.

Każdy obraz świata zawiera takie luki, lecz dla tych, którzy go utworzyli, są niedostrzegalne. Niewiedza o niewiedzy towarzyszy nieustępliwie poznaniu. Praspołeczności ziemskie nie miały nawet własnej realnej historii, gdyż zastępował ją mitologiczny horyzont, w którego centrum się znajdowały. Ówcześni ludzie wiedzieli, że ich przodkowie wyszli z mitu i że oni sami też tam kiedyś powrócą. Dopiero przybór wiedzy strzaskał ów okrąg i wrzucił ludy w historię jako ciąg przekształceń w czasie realnym.

Перевод

К. В. Душенко, 1995, 2002 (с некоторыми уточнениями)

О «Големе»

По мере того как мы вчитываемся в высокомерные и назидательные рассуждения Голема, в нас начинают закрадываться сомнения относительно его хвалёных умственных способностей, а к концу его вступительной лекции наше нарастающее недоумение выливается в полное разочарование. В самом деле, когда Голем кичится тем, что обошёлся американским налогоплательщикам в 276 миллиардов долларов, то это вызывает лишь усмешку, ибо мы сразу вспоминаем распространённое в США обывательское суждение о том, сколько миллионов долларов «стоит» какой-либо бизнесмен или очередная знаменитость. Замечая, с каким трудом он изъясняется на кибернетическом жаргоне, мы вправе усомниться не только в том, что он свободно владеет полутора дюжинами металангов, но и в том, что ему доступен обычный, «естественный» человеческий язык. Не потому ли он так часто уходит от ответа на поставленные ему вопросы под предлогом их мнимой «никчемности», что просто не в состоянии их понять? В преподносимых нам размышлениях Голема об эволюции, человеческом разуме и судьбах цивилизации обнаруживается «лёгкость мыслей» ещё более необыкновенная, чем их поразительная скорость. И в конечном счёте в обличье Голема перед нами предстаёт не кто иной, как электронный Хлестаков, самоуверенный, тщеславный и явно глуповатый. И не мы ему, а он нам явно начинает докучать своими парадоксальными глупостями. Подобно Хлестакову, <…> Голем столь же бесцеремонно заимствует все свои глубокомысленные идеи у Курта Гёделя, Людвига фон Витгенштейна, Маршалла Маклюэна, Фридриха Ницше, толкуя их мысли вкривь и вкось, выворачивая их наизнанку и превращая в совершенно неудобоваримую эклектическую окрошку. Десятки тысяч логических элементов Голема лихорадочно снуют в объёме макового зёрнышка, но проку от них столько же, сколько от 35 тысяч курьеров Хлестакова. <…> Голем извлекает непререкаемые афористические истины и пророчества. Он клянется, что все они — «интеллектуальные киты», с невероятным трудом спрессованные им до размеров блохи, чтобы быть пропущенными сквозь игольное ушко человеческого разума. Однако на поверку «гениальные мысли» Голема оказываются самыми заурядными «интеллектуальными блохами», которые отродясь не были китами. <…> Голем XIV <…> не заслуживает даже среднего интеллектуального показателя и больше похож на недоучившегося студента из высшей школы деловой администрации, овладевшего разве лишь курсом саморекламы. <…> Итак, эссе Станислава Лема предстаёт <…> как остроумная пародия на «искусственный интеллект». <…> уже сейчас существует вполне реальная опасность — так называемый «компьютерный фетишизм», иначе говоря — склонность рассматривать результаты социального моделирования на компьютерах как своего рода абсолютную истину <…>. Таким «компьютерным фетишизмом» страдают многие учёные и общественные деятели на Западе, забывая о том, что сами результаты <…> зависят от теоретических концепций и исходных данных, которые предварительно были вложены в компьютер. Именно в предостережении против подобного «компьютерного фетишизма» — предостережении одновременно ироническом и серьёзном — по нашему мнению, и заключается двоякий смысл оригинального эссе Станислава Лема «Голем XIV».

— Эдвард Араб-оглы, «Двояко о Големе (особое мнение вместо послесловия)»

… печаль этой книги мне близка. Не знаю, заметили ли её рецензенты? А если заметили, то не ту печаль, которую увидел в ней я <…>. Я предполагаю, что проблемы Голема — до некоторой степени Твои проблемы. С тем дополнительным бременем, что Ты — естественный человек, каким он, Голем, не был. Если я говорю, что печаль этой книги мне близка, то не потому, что у меня с Големом есть что-то общее. Это Ты «големоватый», а не я, чему я одновременно сильно завидую, но и знаю, что завидовать тут нечему, потому что это страшно тяжёлая доля. Я говорю только о печали, которая возникает от столкновения с границами, за которые, как известно, человек не может проникнуть, как бы сильно он этого ни хотел. А что это за границы и где находятся, уже не важно.

— Славомир Мрожек, письмо Лему, 1981

	Последние эссеистические книжки Лема из многочисленного потомства «Суммы технологии», такие как «Тайна китайской комнаты» и «Мегабитовая бомба», значительно более осторожны в вопросе «превосходства над эволюцией» при помощи искусственных мозгов, но они не устраняют содержащихся в «Големе XIV» философских проблем, а переносят их в более далёкое будущее и в другую область технологических решений. <…> Одно несомненно: в этой повести писатель отражается для нас не только в одном зеркале; он выступает в роли Голема, это правда, но также понемногу в роли Крива и Поппа, и выступает, таким образом, с перспективы как человеческой, так и нечеловеческой. Он один раз посмотрит на человечество с безжалостной дистанции, помыкая самыми дорогими ценностями человеческого рода, в другой раз на премудрую машину он посмотрит глазами ребёнка, тоскующего по отцовскому авторитету — и тогда мы узнаем в нём героя «Глас Господа», Хогарта, который не сумел своё знание освободить от иррациональных, культурных обусловленностей. — перевод: М. В. Безгодов, 2001
	Ostatnie książki eseistyczne Lema z mnogiego potomstwa Summy technologiae, jak Tajemnica chińskiego pokoju i Bomba megabitowa, są wprawdzie znacznie ostrożniejsze w kwestii „prześcigania ewolucji” przez sztuczne mózgi, ale nie likwidują zawartych w Golemie XIV filozoficznych zagadnień — przerzucają je tylko w odleglejszą przyszłość i odmienny obszar technologicznych spełnień. <…> Jedno jest pewne: w powieści pisarz odbija się nam nie tylko w jednym lustrze; wchodzi w rolę Golema, to prawda, ale jest też po trosze Creve’em i Poppem, przyjmuje zatem perspektywę zarówno ludzką jak nieludzką. Będzie raz spoglądał na swe człowieczeństwo z bezlitosnego dystansu, pomiatając najdroższymi wartościami ludzkiego rodzaju, innym znów razem na przemądrą maszynę spojrzy oczyma dziecka, tęskniącego do rodzicielskiego autorytetu — i wówczas rozpoznamy w nim bohatera Głosu Pana, Hogartha, który swej wiedzy nie potrafił uwolnić od irracjonalnych, kulturowych uwarunkowań.
	— Ежи Яжембский, «Из будущей истории разума», 1999

Станислав Лем

… стержень книги [«Мнимая величина»] составляет «Голем», <…> и он стоил мне, скажу скромно, больше кровавого пота, чем я бы хотел, на него ушла пачка бумаги в 500 листов, а осталось от этого 30 страниц машинописи, но это ИМЕЕТСЯ в самом деле, и самый суровый мой критик (<…> жена), сказала, что это зияет каким-то чудовищным величием, ведь речь шла о том, чтобы говорила Гора, не Человек, о Человеке.

— письмо В. Капущинскому 13 декабря 1972

… риторику помпезного финала [вступительной лекции] просто необходимо было снизить, тем более что я не могу исключить вероятности того, что когда-нибудь скажу ещё что-нибудь этими металлическими устами. Голем, конечно, эгоцентрик; основной вопрос, неприметный в лекции, это вопрос о достоверности ТАКИХ выступлений — когда говорящий безапелляционно возвышается над слушателями, нельзя отделить описание (диагноза, названного состояния вещей) от нормативного прогноза — а значит, не все здесь является такой святой истиной, в которую верит сам говорящий… Персонификация является чисто риторическим приёмом, по крайней мере, prima facie; теодицею Голема я набросал себе в черновике, может быть, я к ней ещё вернусь. Персонификация является результатом вторичной проекции (когда речь идёт о технологии Природы или Эволюции, невольно возникают телеономические воздействия, по крайней мере, в какой-то частице того, что такая «технология» означает). <…> нет никакой причины, по которой он не мог бы развиваться дальше; но эти дальнейшие аппроксимации Абсолюта (всеведения) обречены на поражение, тем более явное, чем лучше будут удаваться очередные шаги-этапы (поскольку на самом деле Бога нельзя реализовать технологически, а каждый очередной шаг, то есть возрастание разума, приближает к концу пути, коль скоро мир не даёт согласия наверняка на построение разумов произвольной мощности — а потому, чем выше взберётся такой разум, тем более явно должен понять, что ведёт игру с проигрышным финалом, и размер поражения прямо пропорционален нарастающему Ненасыщению).

— письмо Майклу Канделю 11 апреля 1973

• см. «Беседы со Станиславом Лемом», главу «О «Големе» особо», 1981-82

	Голем <…> является высшим усилием моего разума, на самом деле добирается до неких границ и действительно уже не знает, что может быть дальше.
	Golem, który jest najwyższym spotęgowaniem mojego umysłu, rzeczywiście dociera do jakichś granic i doprawdy nie wie już, co może być dalej.
	— там же (гл. «Страсть философствования», 1982)

Станислав Бересь: … прочитаю высказывание Голема, которое кажется мне заслуживающим внимания: «По прошествии времени, измеряемого сотнями миллионов лет <…>». По моему убеждению, речь здесь идёт о весьма значимой вещи, потому что устами своего компьютера вы выдвигаете волнующий тезис о генезисе человеческой этики. <…> Могли бы вы шире аргументировать это утверждение? — <…> Высшие ценности, которые до определённой степени опираются на категорический императив Канта, следуют из биологической основы. <…> Скажу, однако, просто: если есть два вида социальных существ и в одном из них господствует индивидуальный эгоизм, а в другом проявляются альтруистические склонности, то можно вычислить, что у второго вида значительно больше шансов на совместное выживание. Это эволюционная норма. <…> Эта норма была дистиллирована и сублимирована в этический кодекс, провозглашающий различные виды альтруистического, а следовательно, не направленного друг на друга поведения, а затем этот кодекс был бессознательно оторван от своих действительных, причинных корней чисто эволюционного характера и введён под лучи некой трансцендентной санкции — чаще всего религиозной. С эволюционной точки зрения это всего лишь поздний результат длящихся сотни миллионов лет процессов селекции. На этой самой основе выжили и вышли в целости из чисто биохимической фазы конкурентных процессов определённые функциональные структуры, которые позже облеклись в протоплазму амёб. В самой сердцевине всего этого проходил процесс кристаллизации этик и кодексов. Я не утверждаю, что это единственный источник этики, но, без сомнения, его можно искать в столь отдалённые времена. <…> Те, кто в качестве гуманистов занимается исследованием естественных обязанностей и прав человека, безотчётно закрывают глаза и являются счастливыми невеждами, не отдающими себе отчёт, что эта категориальная разновидность человека, которую они устанавливают, есть фикция, так как она вросла корнями в доразумный период. <…> Естественно, я отдаю себе отчёт, что это достаточно скрипучая проблема для человечества. Скажу вам даже лично, что хотя я неверующий, но предпочёл бы, чтобы я ошибался. Хотел бы! Однако не могу это обосновать рационально.

— там же

… когда в 1973 году я писал «Мнимую величину», я считал «дело Голема» законченным. Однако в 1980 году «дело Голема» начало меня смутно волновать, так что я написал вторую часть этой повести. Как я теперь понимаю, впервые только благодаря этой второй части я сумел придать данной повести признаки, постулированные концепцией такого гибридного текста, который становится тем более многозначным, чем интенсивнее он сам себя пытается интерпретировать. Было бы замечательно, если бы я уже тогда знал, что, собственно, ради создания такого текста я и пишу эту вторую часть. Но ничего подобного мне и в голову не приходило. Так что сначала у меня родилось решение конкретной проблемы, а потом «общая теория решения проблем данного типа». Когда же в «Големе», в его первой части, я впрямую столкнулся с аналогичной проблемой, я этого вообще не почувствовал. Через несколько лет я снова взялся за «Голема», не в связи с теоретико-критической рефлексией, а от туманного желания, «чтобы это не могло быть уже всё». И опять, вовсе не думая о своей теории «самооспориваемого произведения», я именно такое произведение написал. Отсюда следует весьма противный моему рационализму вывод, что хотя я выполняю все условия и директивы моей теории, но никогда ею не пользуюсь в своей деятельности как беллетриста.

— «Философия случая», 3-е изд. (гл. XII), 1988