Человеческая комедия

«Человеческая комедия» (фр. La Comédie humaine) — цикл сочинений Оноре де Бальзака, куда вошли практически все его крупные произведения — планировалось 137, но закончено 91. Включает реалистические, фантастические и философские сюжеты, изображающие французское общество периода Реставрации Бурбонов и Июльской монархии (1815—1848), содержит около 2000 персонажей. Цикл состоит из трёх частей: «Этюды о нравах» (наиболее обширной), «Философские этюды», «Аналитические этюды».

Человеческая комедия

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Этюды о нравах (Études de mœurs)

Сцены частной жизни

• см. «Гобсек», 1830

	Она вздохнула, увидев окно, откуда послала первый поцелуй тому, кто наполнил её жизнь и славой и несчастьем. — перевод: К. Г. Локс под ред. Н. И. Немчиновой, 1951
	— «Дом кошки, играющей в мяч» (La maison du Chat-qui-pelote), 1830

	Пятнадцать лет Реставрации явились поистине нечаянной радостью для того общества, к которому принадлежала Беатриса, возродиться же оно не могло, и маркиза хорошо понимала, что ему предстояло рассыпаться в прах под ударами буржуазной дубинки. — перевод: Н. М. Жаркова, 1952
	— «Беатриса» (Béatrix), 1839

	Если бы Людовик Пятнадцатый мог встать из гроба, разве не отдал бы он королевства за три дня жизни и молодости? Не так ли поступили бы миллиарды мертвецов, миллиарды больных, миллиарды стариков? — перевод: О. В. Моисеенко под ред. Н. И. Немчиновой, 1951
	— «Побочная семья» (Une double famille), 1842

Вендетта

La Vendetta, 1830; перевод Н. М. Гнедина (М. Надеждина) под ред. Н. И. Немчиновой, 1951

Людям, способным сильно желать, почти всегда благоволит случай.

	Мы, корсиканцы, держим ответ только перед богом.
	— Барон Пьомбо

Нет ничего обиднее для девушек, как, впрочем, и для всех людей, чем видеть, что их злобная выходка, оскорбление или колкость не возымели действия, встретили презрение того, к кому они обращены.

Уважение служит оплотом и для родителей, и для детей, избавляя первых от огорчений, а вторых от укоров совести.

Сцены провинциальной жизни

Евгения Гранде

	Наделённая тонкой чуткостью, которая развивается у одинокого человека благодаря постоянным размышлениям и той исключительной зоркости, с какой он схватывает всё, что попадает в поле его зрения, Евгения <…> знала, что председатель желал её смерти, чтобы оказаться владельцем огромного состояния, ещё увеличенного наследствами дяди-нотариуса и дяди-аббата, которых богу заблагорассудилось призвать к себе. Бедная затворница жалела председателя. Провидение отомстило за неё супругу, расчётливо и позорно-равнодушно оберегавшему, как своё крепчайшее обеспечение, безнадёжную страсть, которой жила Евгения. Дать жизнь ребёнку — не значило ли убить надежды эгоизма, радости честолюбия, лелеемые первым председателем? И вот бог бросил груды золота своей пленнице, равнодушной к золоту и стремившейся к небу, благочестивой, доброй женщине, которая жила святыми помыслами, втайне не переставая помогать несчастным. — перевод: Ю. Н. Верховский, 1935
	Douée de ce tact fin que le solitaire exerce par ses perpétuelles méditations et par la vue exquise avec laquelle il saisit les choses qui tombent dans sa sphère, Eugénie <…> savait que le président désirait sa mort pour se trouver en possession cette immense fortune, encore augmentée par les successions de son oncle le notaire, et de son oncle l’abbé, que Dieu eut la fantaisie d’appeler à lui. La pauvre recluse avait pitié du président. La Providence la vengea des calculs et de l’infâme indifférence d’un époux qui respectait, comme la plus forte des garanties, la passion sans espoir dont se nourrissait Eugénie. Donner la vie à un enfant, n’était-ce pas tuer les espérances de l’égoïsme, les joies de l’ambition caressées par le premier président ? Dieu jeta donc des masses d’or à sa prisonnière pour qui l’or était indifférent et qui aspirait au ciel, qui vivait, pieuse et bonne, en de saintes pensées, qui secourait incessamment les malheureux en secret.
	— «Евгения Гранде» (Eugenie Grandet), 1833

Сцены парижской жизни

• см. «Отец Горио», 1834

	… какие возможности открывает банкротство для всяческих интриг, фокусов Сганареля, выдумок Фронтена, врак Маскариля и плутней Скапена. Сочинителю, пожелавшему описать их, любое банкротство может дать материал для четырнадцати томов, достойных «Клариссы Гарлоу». — перевод: Р. А. Гурович, 1953
	… ne devine les intrigues, tours de Sganarelle, inventions de Frontin, mensonges de Mascarille et sacs vides de Scapin que développent ces deux systèmes ? Il n’existe pas de faillite où il ne s’en engendre assez pour fournir la matière des quatorze volumes de Clarisse Harlove à l’auteur qui voudrait les décrire. Un seul exemple suffira.
	— «История величия и падения Цезаря Бирото» (Histoire de la grandeur et de la décadence de César Birotteau), 1837

	Бюрократия — это гигантский механизм, приводимый в движение гномами…
	La bureaucratie, pouvoir gigantesque mis en mouvement par des nains…
	— «Чиновники» (Les employés), 1837

Блеск и нищета куртизанок

Splendeurs et misères des courtisanes, 1838; перевод: Н. Г. Яковлева, 1957

	— … я применяю на практике аксиому, следуя которой можно с уверенностью прожить спокойно: «fuge, late, tace». — часть первая
	— … j’ai mis en pratique un axiome avec lequel on est sûr de vivre tranquille : Fuge, late, tace.

— Вот в чём я вижу признак процветания друга: он утратил память.

— Вот и Бисиу! Он тоже к нам примкнёт: без него нам ничто не мило. Без него и шампанское склеивает язык, и всё кажется пресным, даже перец эпиграмм.

Раз вы меня узнали, я не могу уже интриговать вас, но не умею выразить, как сильно вы сами меня заинтриговали.

— Разве нынче существует мнение? Существует лишь выгода.

Философские этюды (Études philosophiques)

	В XV и XVI веках торговля мехами переживала эпоху своего расцвета. Добывать пушнину было тогда делом нелёгким: приходилось совершать длинные и опасные путешествия в северные страны; в силу этого меха ценились чрезвычайно дорого. В те времена, так же как и теперь, высокие цены только повышали спрос: ведь тщеславие не знает преград. Во Франции, а равным образом и в других странах ношение мехов было установленной королевским указом привилегией знати, и это объясняет, почему горностай так часто фигурирует на старинных гербах; некоторые редкостные меха, как, например, vair, который, вне всякого сомнения, есть не что иное, как королевский соболь, имели право носить одни только короли, герцоги и занимающие определённые должности вельможи. Различали vair, состоящий из мелких, и vair, состоящий из крупных шкурок; слово это уже лет сто как вышло из употребления и до такой степени забылось всеми, что даже в бесчисленных переизданиях «Сказок» Перро про знаменитую туфельку Золушки, которая первоначально была, по-видимому, из мелкого vair, в настоящее время говорится, что она хрустальная (verre) — перевод: А. М. Шадрин, 1960 (однако не существует ни одного варианта сказки, где бы упоминались меховые башмачки)
	Aux quinzième et seizième siècles, le commerce de la pelleterie formait une des plus florissantes industries. La difficulté de se procurer les fourrures, qui tirées du Nord exigeaient de longs et périlleux voyages, donnait un prix excessif aux produits de la pelleterie. Alors comme à présent, le prix excessif provoquait la consommation, car la vanité ne connaît pas d’obstacles. En France et dans les autres royaumes, non-seulement des ordonnances réservaient le port des fourrures à la noblesse, ce qu’atteste le rôle de l’hermine dans les vieux blasons, mais encore certaines fourrures rares, comme le vair, qui sans aucun doute était la zibeline impériale, ne pouvaient être portées que par les rois, par les ducs et par les seigneurs revêtus de certaines charges. On distinguait le grand et le menu vair. Ce mot, depuis cent ans, est si bien tombé en désuétude que, dans un nombre infini d’éditions de contes de Perrault, la célèbre pantoufle de Cendrillon, sans doute de menu vair, est présentée comme étant de verre.
	— «Об Екатерине Медичи» (Sur Catherine de Médicis), часть первая, 1830

• см. «Шагреневая кожа», 1831

	— … критика — это щётка, которой не следует чистить лёгкие ткани: она разрывает их в клочья. — перевод: Н. Г. Яковлева, 1953
	— … la critique est une brosse qui ne peut pas s’employer sur les étoffes légères, où elle emporterait tout.
	— «Утраченные иллюзии» (Illusions perdues), 1843

О цикле

XIX век

	Недостаточно быть просто человеком, надо быть системой.
	— Бальзак говорил так, задумывая цикл

	В 1833 году Бальзак вошёл ко мне и радостно воскликнул: «Поздравьте меня, я на верном пути к тому, чтобы стать гением». И он развернул грандиозный план: «Самим историком должно было оказаться французское общество, мне оставалось только быть его секретарём».
	— Лора Сюрвиль (сестра Бальзака)

	Мне кажется, порочные герои Бальзака многим вскружили голову. Хилое поколение, грызущееся нынче в Париже за власть и известность, почерпнуло из чтения его книг глупое восхищение некой буржуазной аморальностью, которой оно силится достигнуть. Мне на сей предмет делали признания.
	Les héros pervers de Balzac ont, je crois, tourné la tête à bien des gens. La grêle génération qui s'agite maintenant à Paris autour du pouvoir et de la renommée a puisé, dans ces lectures, l'admiration bête d'une certaine immoralité bourgeoise à quoi elle s'efforce d'atteindre. J'ai eu des confidences à ce sujet.
	— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле 26 сентября 1853

Бальзак — первый романист мира, многие из созданных им типов превзошли даже мольеровских! В наше время ему не достало бы мужества написать «Человеческую комедию». <…> Откуда теперь брал бы он <…> все эти очаровательные образы, олицетворяющие благородство, ум, храбрость, милосердие, чистосердечие — он их не изобретал, он их копировал. Зато он не испытывал бы недостатка в моделях, живописуя людей алчных, финансистов, защищаемых законом, амнистированных жуликов…

— Жюль Верн, «Париж в XX веке», 1863

Современный роман, такой, каким его создал Бальзак, не ставит себе одну-единственную цель — развлекать. В нём наблюдение опережает воображение. Вместо того, чтобы рассеивать внимание читателей множеством персонажей, распылять его интерес всякого рода приключениями, он, напротив, собирает его, сосредоточивает иногда на одном событии, одном образе. Выше занимательности он ставит истину. Публика долго отказывалась понимать ату эволюцию произведений, создаваемых, как принято думать, воображением. Лучшие вещи Бальзака, печатавшиеся фельетонами, обращали в бегство подписчиков; напечатанные отдельными книгами, они разоряли издателей. Тогда как раз и вошли в славу «Три мушкетёра», «Монте-Кристо», «Агасфер», «Парижские тайны» — все эти романтические истории, написанные из рук вон плохо, захватывающие, развлекающие, но не заполняющие и не обогащающие вашу мысль и заставляющие жалеть о потерянном времени. Бальзаковские уроки анатомии с их жестоким анализом, появившись среди всех этих детских книжек, не могли иметь успеха, — читателю понадобилось немало времени, чтобы свыкнуться с ними. <…> Теперь публика начинает понимать, что произведение, созданное воображением, не должно непременно развлекать, в обычном и облегчённом смысле этого слова, и что этюд о нравах, написанный Бальзаком или Флобером, ничуть не менее серьёзен, чем любой научный, философский или исторический трактат.

— Альфонс Доде, «Неизданные страницы театральной критики», после 1875

	Бальзак был не только историком общества своего времени, но также творчески предвосхитил те фигуры, которые при Луи-Филиппе находились ещё в зародышевом состоянии и только после смерти Бальзака, при Наполеоне III, достигли полного развития.
	— Поль Лафарг, «Мои воспоминания о Карле Марксе» (Souvenirs personnels sur Karl Marx), 1890

	Почитайте-ка Бальзака как следует, и наши живущие ныне друзья окажутся просто тенями, наши знакомые — тенями теней. Одна из величайших драм моей жизни — это смерть Люсьена дю Рюбампре.
	— Оскар Уайльд

Дневник братьев Гонкур

Никто никогда не рассматривал и не характеризовал Бальзака как государственного деятеля, и тем не менее это, быть может, величайший государственный деятель нашего времени, великий социальный мыслитель, единственный, кто проник в самую глубину нашего недуга, единственный, кто сумел увидеть беспорядок, царящий во Франции начиная с 1789 года, кто за законами разглядел нравы, за словами — дела, за якобы спокойной конкуренцией талантов — анархическую борьбу разнузданных личных интересов, кто видел, что злоупотребления сменились влияниями, привилегии одних — привилегиями других, неравенство перед законом — неравенством перед судьями; он понял всю лживость программы 89-го года, понял, что на смену имени пришли деньги, на смену знати — банкиры и что всё завершится коммунизмом, гильотинированием богатств. Удивительная вещь, что только романист, он один постигнул это. — 3—21 сентября 1857

Никто не отметил, — хотя это бросается в глаза, — до какой степени Бальзак усвоил язык Наполеона, язык коротких, властных фраз, как бы замкнутых в себе, <…> и вложил его в уста своих военных, сановников, гуманитариев, от речей в Государственном совете до тирад Вотрена. — октябрь 1858

Бальзак, быть может, не столько великий анатом человеческой души, сколько великий художник интерьеров. Порой мне кажется, что он пристальнее наблюдал меблировку, нежели характеры. — 6 октября 1861

После Бальзака роман уже не имеет ничего общего с тем, что наши отцы понимали под этим словом. Современный роман создаётся по документам, рассказанным автору или наблюденным им в действительности, так же как история создаётся по написанным документам. — 24 октября 1864

Бальзак в совершенстве понял женщину-мать в «Беатрисе», в «Бедных родственниках». Для матери не существует мелочной стыдливости. Они как святые или монахини; они перестают быть женщинами. — 1 января 1866

1880-е

	Интересно, что сейчас во всех газетах появляется и любовно перепечатывается протест против оригинальности в литературе. Авторы его решительно заявляют, что всё в литературе уже было сделано кем-либо, что ничто в ней не ново, что в ней нет открытий. Им не нужны, этим славным журналистам, — и они говорят это, сердясь почти по-детски, — им не нужны оригинальные умы и гении. Все они готовы заявить, что «Человеческая комедия» Бальзака — плагиат, перелицованная «Одиссея»…
	Dans ce moment-ci, c’est curieux, comme par tous les journaux, court et se reproduit, avec amour, la thèse contre l’originalité en littérature. On déclare péremptoirement, que tout en littérature a été déjà fait par un autre, que rien n’est neuf, qu’il n’y a pas de trouveurs. Ils ne veulent pas, ces bons critiques, — et cela avec une colère enfantine, ils ne veulent pas de génies, d’esprits originaux. Ils sont tout prêts à déclarer que la Comédie de Balzac est un plagiat de l’Odyssée…
	— Эдмон Гонкур, «Дневник», 24 мая 1884

Я ошеломлён и в то же время я — в восхищении. Да, это действительно целый мир! Непостижимо, как одному человеку могло оказаться под силу держать в руках, не спутывая, нити стольких жизней! <…> В глубине души я предпочитаю книги небольшие. <…> Но даже если Бальзак несколько и пугает меня, если, на мой взгляд, иной раз мысли его несколько тяжеловаты, а стиль неизящен, всё равно я не могу не признать его могущества. Это поистине бог! Попробуйте-ка после этого попенять ему за то, что он иногда груб, — его приверженцы ответят вам, что, для того чтобы создать целый мир, не требуется особой деликатности и что тому, кто излишне брезглив, вовеки бы не справиться с такой задачей.

— Анатоль Франс, «Бальзак», 1887 (сб. «Литературная жизнь (Серия первая)»)

	Бальзак увидел в человеке прежде всего его голод, иначе говоря — его стремление сохранить себя и приумножать: он увидел стяжание, жадность, погоню за жизненными благами, лишения, недоедание, невоздержанность в пище, торжество плоти. С величайшей точностью изобразил он работу когтей, челюстей, желудка, жизнь человека-хищника.
	— Анатоль Франс, «Жорж Санд и идеализм в искусстве» («Роман прежде и теперь»), 1887 (там же)

Бальзак, которого я считаю гораздо более крупным мастером реализма, чем всех Золя прошлого, настоящего и будущего, в «Человеческой комедии» даст нам самую замечательную реалистическую историю французского «общества», особенно «парижского света», описывая в виде хроники, почти год за годом с 1816 по 1848 г., усиливающееся проникновение поднимающейся буржуазии в дворянское общество, которое после 1815 г. перестроило свои ряды и снова, насколько это было возможно, показало образец старинной французской изысканности. Он описывает, как последние остатки этого образцового, для него, общества либо постепенно уступали натиску вульгарного богача-выскочки, либо были им развращены; как на место великосветской дамы, супружеские измены которой были лишь способом отстоять себя и вполне отвечали положению, отведенному ей в браке, пришла буржуазная женщина, наставляющая мужу рога ради денег или нарядов. Вокруг этой центральной картины Бальзак сосредоточивает всю историю французского общества, из которой я даже в смысле экономических деталей узнал больше (например, о перераспределении движимого и недвижимого имущества после революции), чем из книг всех специалистов — историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых. Правда, Бальзак по своим политическим взглядам был легитимистом. Его великое произведение — непрерывная элегия по поводу непоправимого разложения высшего общества; его симпатии на стороне класса, осуждённого на вымирание. Но при всём этом его сатира никогда не была более острой, его ирония более горькой, чем тогда, когда он заставлял действовать именно тех людей, которым больше всего симпатизировал, — аристократов и аристократок.

— Фридрих Энгельс, письмо М. Харкнесс начала апреля 1888

XX век

	Воссоздать на бумаге Париж как он есть, с его домами, коврами, едой, винами, игрой в наслаждения, деловой и финансовой игрой, — какой грандиозный замысел, но… недостойный, если разобраться, настоящего художника. Чем больше ему удавалось обрушить на страницы своих книг кирпичей, известки, мебели, описаний постепенного банкротства, тем дальше удалялся он от своей цели. Те, благодаря кому он жив в нашей памяти, — его создания, само воплощение алчности и скупости, честолюбия, гордыни и нравственного падения — вызывают к себе сегодня не меньший интерес, чем тогда. Что до их материального окружения, описать которое стоило писателю такого труда и мучений… то наш взгляд на этом не задерживается. Довольно показали нам и всевозможных интерьеров, и «историй делового человека» со времён Бальзака. Город, выстроенный им на бумаге, уже рушится. — перевод: С. Э. Таск, 1982
	To reproduce on paper the actual city of Paris; the houses, the upholstery, the food, the wines, the game of pleasure, the game of business, the game of finance: a stupendous ambition—but, after all, unworthy of an artist. In exactly so far as he succeeded in pouring out on his pages that mass of brick and mortar and furniture and proceedings in bankruptcy, in exactly so far he defeated his end. The things by which he still lives, the types of greed and avarice and ambition and vanity and lost innocence of heart which he created—are as vital today as they were then. But their material surroundings, upon which he expended such labor and pains . . . . the eye glides over them. We have had too much of the interior decorator and the "romance of business" since his day. The city he built on paper is already crumbling.
	— Уилла Кэсер, «Роман без реквизита» (A Novel Démeublé), 1922

	Писать. Писать. Писать. Ценой каких угодно Усилий. Исчеркав хоть тысячу страниц. Найти сокровище. Свой мир. Свою Голконду. Сюжет, не знающий начала и границ.
	— Павел Антокольский, «Бальзак», 1930

Говорят, он изобразил общество: на самом деле он лишь собрал великолепным творческим усилием многочисленных представителей всех социальных классов эпохи Реставрации и Июльской монархии, однако каждый из его типов столь же автономен, как одна звезда по отношению к другой. Они связаны меж собой лишь тонкой нитью интриги или страстью, упрощённой до убожества. <…> Если романист — человек уравновешенный и физически крепкий, каким был, например, Бальзак, то его творение будет расти до тех пор, пока не уничтожит гиганта, породившего его. Мир, поднятый Бальзаком, обрушился на него и раздавил.

— Франсуа Мориак, «Романист и его персонажи», 1933

	От «Отца Горио», этой центральной площади, расходятся широкие дороги, которые Бальзак прокладывал в своём дремучем людском бору.
	— Франсуа Мориак

Бальзак никогда не будет поступать так, как поступал Вотрен, но он испытывает симпатию к Вотрену отчасти потому, что завидует могуществу, которым тот наделен, ещё больше потому, что предпочитает цинизм лицемерию, но главным образом потому, что Вотрен способен хранить верность в дружбе. <…> Одна из ошибок французского романа XIX века заключалась в том, что его авторы искали патетическое почти исключительно в картинах любви. Бальзак сумел увидеть, что это <…> не соответствует природе вещей, <…> и другие страсти могут стать основой романа. — 2-й абзац, вероятно, неоригинален

— Андре Моруа, «Бальзак» (сб. «От Лабрюйера до Пруста», 1964)

О произведениях

Посмотрите на Бальзака: как много написал этот человек, и, несмотря на то, есть ли в его повестях хотя один характер, хотя одно лицо, которое бы сколько-нибудь походило на другое? О, какое непостижимое искусство обрисовывать характеры со всеми оттенками их индивидуальности! Не преследовал ли вас этот грозный и холодный облик Феррагуса, не мерещился ли он вам во сне и наяву, не бродил ли за вами неотступною тенью? О, вы узнали бы его между тысячами; и между тем в повести Бальзака он стоит в тени, обрисован слегка, мимоходом, и застановлен лицами, на коих сосредоточивается главный интерес поэмы. Отчего же это лицо возбуждает в читателе столько участия и так глубоко врезывается в его воображении? Оттого что Бальзак не выдумал, а создал его, оттого что он мерещился ему прежде, нежели была написана первая строка повести, что он мучил художника до тех пор, пока он не извёл его из мира души своей в явление, для всех доступное.

— Виссарион Белинский, «Литературные мечтания», декабрь 1834

	В блаженные времена «Евгении Гранде» персонаж, достигнув вершины своего могущества, восседал на троне между читателем и романистом как объект их совместного поклонения, подобно Святому, изображённому простодушным художником между фигурами дарителей…
	— Натали Саррот, «Эра подозрения», 1950