Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Фрэ́нсис Скотт Ки Фицдже́ральд (англ. Francis Scott Key Fitzgerald; 24 сентября 1896 — 21 декабря 1940) — американский писатель, известный своими романами и рассказами, описывающими большей частью так называемый американский «век джаза» 1920-х годов.
Фрэнсис Скотт Фицджеральд | |
Статья в Википедии | |
Произведения в Викитеке | |
Медиафайлы на Викискладе |
Цитаты
правитьThe wise writer, I think, writes for the youth of his own generation, the critic of the next and the schoolmasters of ever afterward.[1] | |
— автоинтервью мая 1920 [1960] |
В нас кипело древнее негодование против французов. <…> думали, что, когда Анатоль Франс умрёт, Франция во пламени и славе умрёт вместе с ним. <…> считали Францию испорченным и мстительным дитятей, которое вот уже двести лет держит Европу в смятении, а последние сорок из них призывает вставать на её сторону в сражениях, чтобы континент как можно дольше оставался кровавой клоакой.[3] | |
We boiled with ancient indignations toward the French. <…> thought simultaneously that when Anatole France dies, the France of flame and glory dies with him. <…> thinking of France as a spoiled and revengeful child which, having kept Europe in a turmoil for two hundred years, has spent the last forty demanding assistance in its battles, that the continent may be kept as much like a bloody sewer as possible. | |
— «Три города» (Three Cities), сентябрь 1921 |
… до самых моих двадцати двух лет <…> я с удовольствием занимался чем-то, что мне нравилось, пока кто-то не начинал качать головой и говорить: | |
… until I was twenty-two <…> I’d be perfectly happy doing just what I wanted to do, when somebody would begin shaking his head and saying: | |
— «Что я думаю и чувствую в возрасте 25 лет» (What I Think and Feel at 25), сентябрь 1922 |
Был канун Рождества. Великие жители города собрались в модной церкви, чтобы погрузиться в благочестивое беспамятство. <…> Даже утомлённые фифы-эмансипе обратились к религии, задаваясь вопросом, действительно ли мужчина, сидящий на две скамьи впереди, похож на Валентино, или просто у него так же подстрижен затылок.[3] | |
It was Christmas eve. In a fashionable church were gathered the great ones of the city in a pious swoon. <…> Even fatigued flappers had turned to religion and were wondering if the man two pews ahead really looked like Valentino, or whether it was just the way his hair was cut in the back. | |
— «Мой самый позорный поступок» (The Most Disgraceful Thing I Ever Did), октябрь 1923 |
Стоит цивилизованному человеку перешагнуть тридцатилетний рубеж, как он понимает, что многие наши институции — не что иное, как проявление «заговора молчания».[3] | |
Once past the age of thirty all civilized persons realize that many of our institutions are no more than conspiracies of silence. | |
— «В чём виноват несчастный поцелуй, если девушка — ветеран многочисленных петтинг-вечеринок склонна к интрижкам и после замужества» ("Why Blame It on the Poor Kiss if the Girl Veteran of Many Petting Parties Is Prone to Affairs After Marriage?"), февраль 1924 |
… жёны лучших друзей и мужчины с тремя волосинами в два ряда — опаснее всех прочих. Кто угодно может защитить свой кров от вторжения Аполлона и Венеры, но вот за косолапым увальнем и дамой с честными веснушками надо следить в оба. | |
… the wives of best friends and the men with less than three hairs on their heads are the most dangerous of all. Any one can protect his or her household against Apollo and Venus—it is the clubfooted man and the woman with honest freckles who will bear watching. | |
— там же |
Может оказаться правдой то, что петтинг-вечеринки имеют тенденцию гасить стремление «погулять» после замужества. Девушка, которая уже до свадьбы знает, что в мире не один-единственный мужчина и что всем мужчинам известны одни и те же слова любви, после брака менее склонна блуждать тут и там в поисках возлюбленного более романтического, чем её муж. Она уже открыла для себя, что разнообразие и вполовину не так велико, как кажется. Но если бы петтинг-вечеринки обрели своё название в тысяча девятьсот тринадцатом году, мы с уверенностью могли бы утверждать, что именно они стали причиной войны. | |
It may even be true that petting parties tend to lessen a roving tendency after marriage. A girl who knows before she marries that there is more than one man in the world but that all men know very much the same names for love is perhaps less liable after marriage to cruise here and there seeking a lover more romantic than her husband. She has discovered already that variety is not half as various as it sounds. But if petting parties had been so named in 1913 we would have been assured that they caused the war. | |
— там же |
Никогда вера в светлое будущее человечества не была так сильна, как в девяностые годы, — и почти никогда она не ослабевала до нынешней степени. <…> Мир приобрёл некий серьёзный изъян (какой именно — понимают только профессиональные проповедники, авторы дешёвых романов и коррумпированные политики, да и те неверно). Только отважное сердце способно плыть против течения по этим мутным водам и не развить в себе, подобно моему поколению, толики цинизма, толики подозрительности, толики печали. Мы <…> чуть не с ужасом открываем по утрам газеты, опасаясь, что увидим там сообщение о новой трещине в цивилизации, о новом изъяне, открывшемся в тёмной комнате, называемой человеческой душой! <…> | |
Never had faith in the destiny of man reached such a height as during the nineties—seldom has it ebbed so low as it has now. <…> Something serious (which only professional evangelists, cheap novelists, and corrupt politicians profess to understand) is the matter with the world. It will be a strong heart that can fight its way upstream in these troubled waters and not be, like my generation, a bit cynical, a bit weary, and a bit sad. We <…> are almost afraid to open the newspapers in the morning lest our eyes fall on some new rift in civilization, some new vileness in that dark chamber which we call the human heart! <…> | |
— «Подождите, пока у вас не появятся собственные дети!» ("Wait Till You Have Children of Your Own!"), июль 1924 |
Несколько лет назад специалистов по молодому поколению у нас было хоть отбавляй <…>. | |
A few years ago there were so many experts on the younger generation <…>. | |
— «Что сталось с нашими фифами и шейхами?» (What Became of Our Flappers and Sheiks?), октябрь 1925 |
Когда бизнесмены попадают на киностудию, они всегда выходят оттуда с чувством презрительного превосходства, потому что воображают, что превратить полоски целлулоида в зримую историю так же просто, как изготовить из пасущейся в западной прерии коровы любимые на восточном побережье ростбифы. — перевод: А. Б. Руднев, 2017 | |
When Prominent Business Men go through moving picture studios they always come out feeling very superior and contemptuous—because they imagine that turning strips of celluloid into visible stories is as simple a matter as turning western cattle into eastern roast beef. | |
— «Избалованные люди» (The Pampered Men), около 1924 |
Для писателя, который ноет, что он не может найти сюжет, есть оправдание — у него отказало воображение. А для режиссёра никаких оправданий нет — под рукой всегда миллионы томов историй в библиотеках. | |
An author who whines for a plot at least has the excuse that his imagination has given out—the director has no excuse at all. The libraries are full of many million volumes ready to his hand. | |
— там же |
У Йеля был лоск, которого не хватало Принстону; Принстон ходил в неделю не глаженном костюме и с волосами, растрёпанными ветром. Ни одно мероприятие в Принстоне не проходило с таким блеском, как йельский бал первокурсников или выборы в общества старших курсов. От подковёрной возни выборов в разные клубы, вгонявшей в души занозы снобизма и разбивавшей юные сердца, до неразрешимой загадки, встававшей перед вами в конце последнего курса: что же всё-таки такое Принстон и что, помимо знаний и заносчивости, можно отсюда вынести, — Принстон никогда не представал в йельском ореоле несгибаемой, внятной, манящей лучезарности. Вот только когда вы предпринимали попытку вырвать из сердца кусок прошлого, <…> вы понимали, что Принстон наделён даром вызывать глубокую и непреходящую любовь. | |
There was a gloss upon Yale that Princeton lacked; Princeton’s flannels hadn’t been pressed for a week, its hair always blew a little in the wind. Nothing was ever carried through at Princeton with the same perfection as the Yale Junior Prom or the elections to their senior societies. From the ragged squabble of club elections with its scars of snobbishness and adolescent heartbreak, to the enigma that faced you at the end of senior year as to what Princeton was and what, bunk and cant aside, it really stood for, it never presented itself with Yale’s hard, neat, fascinating brightness. Only when you tried to tear part of your past out of your heart <…> were you aware of its power of arousing a deep and imperishable love. | |
— «Принстон» (Princeton), декабрь 1927 |
For himself, like so many men who are shy because they cannot fit their world of imagination into reality, or don’t want to, he had learned compensations—oh but once had it the blue-green unalterable dream, the ideal and the colors were off of the women who loved him for his celebrity or his money or his confidence. | |
— заметка, 1928—1935 |
Десять примерно заповедей рухнули в годы военной неразберихи, а потом возникла потребность оставаться на гребне тогдашнего возбуждения. Появились книги, расширявшие границы свободы, появилось поколение, образованием которого полностью занимались женщины, в результате чего оно оказалось легковнушаемым и безропотно потянулось к новым горизонтам послевоенной вольницы. | |
Some ten commandments crashed in the confusion of the war, and afterwards there was a demand not to be let down from its excitement. There were books that extended the possibilities of freedom and there was a generation educated entirely by women, and hence malleable, who simply flowed out to the new horizons of the prewar liberals. | |
— «Девушки верят в девушек» (Girls Believe in Girls), февраль 1930 |
Просто поразительно, насколько один комар страшнее комариного роя. Против роя можно организовать оборону, однако комар-одиночка становится персоной, воплощением ненависти и отчаянной борьбы не на жизнь, а на смерть. И эта самая персона, объявившаяся однажды в сентябре на двадцатом этаже нью-йоркской гостиницы, была там настолько же неуместна, как броненосец какой-нибудь.[3] | |
It is astonishing how much worse one mosquito can be than a swarm. A swarm can be prepared against, but one mosquito takes on a personality—a hatefulness, a sinister quality of the struggle to the death. This personality appeared all by himself in September on the twentieth floor of a New York hotel, as out of place as an armadillo. | |
— «Засыпая и пробуждаясь» (Sleeping and Waking)[К 5], декабрь 1934 |
Когда-то я думал, что в жизни американцев второго акта не бывает[К 6] , но для Нью-Йорка времён бума второй акт всё-таки наступил. Мы путешествовали по Северной Африке, когда что-то с грохотом обрушилось — что-то настолько громадное, что отзвуки падения донеслись и через океан, достигнув самых глухих уголков пустыни. <…> | |
I once thought that there were no second acts in American lives, but there was certainly to be a second act to New York's boom days. We were somewhere in North Africa when we heard a dull distant crash which echoed to the farthest wastes of the desert. <…> | |
— «Мой невозвратный город» (My Lost City)[К 5], 1935 |
Всю жизнь я видел слишком много людей; не могу сказать, чтобы я так уж легко входил в компанию, но, с другой стороны, я с необычайной лёгкостью отождествлял себя, свои мысли, свою жизнь с жизнью всех тех общественных слоёв, которые узнавал из непосредственного общения. Вечно я кого-то спасал или меня спасали, и, случалось, за какие-нибудь полдня я успевал испытать все чувства, которые, если верить историкам, испытал Веллингтон под Ватерлоо. Я жил в мире, разделённом на моих тайных врагов и стойких друзей и почитателей.[8] | |
I had seen so many people all my life—I was an average mixer, but more than average in a tendency to identify myself, my ideas, my destiny, with those of all classes that I came in contact with. I was always saving or being saved—in a single morning I would go through the emotions ascribable to Wellington at Waterloo. I lived in a world of inscrutable hostiles and inalienable friends and supporters. | |
— «Крушение» (The Crack-Up)[К 5], февраль 1936 |
Литератор отводит взгляд от горки земли. | |
The author does not look at the pile of earth. | |
— «Дом литератора» (Author’s House), июль 1936 |
Художественные произведения
правитьГости группами по трое-четверо расположились <…> на просторной лужайке. <…> | |
On the long lawn <…> the parties of three and four scattered about. <…> | |
— «Роберт В. Беспардонный. Так принято» (The Usual Thing by Robert W. Shameless), декабрь 1916 |
… тягучая прохлада | |
… the heavy air | |
— «Предрассветный дождь» (Rain Before Dawn), февраль 1917 |
… воздух сам | |
— то же |
Кайзер укусил губу так сильно, что на стол закапала кровь, которая разлилась на небольшие багровые лужицы из красной и жёлтой жидкости. Его советники обмакнули в неё кончики пальцев и благоговейно перекрестились. Глубоко тронутый Кайзер выпил за их здоровье. <…> | |
The Kaiser bit his lip until the blood ran slowly down to the table where it spread into little livid pools of red and yellow liquid. His councillors dipped their fingers in it and reverently crossed themselves. Deeply affected the Kaiser pledged them. <…> | |
— «Князь саранчи» (The Prince of Pests), апрель 1917 |
Британский Роман с Продолжением (указывает на предмет у своих ног, который смахивает на парализованного гнома). Полюбуйтесь! Вот моё Краткое Содержание Предыдущих Частей. Неудивительно, что все опять запутались в сюжете.[3] | |
THE BRITISH SERIAL (points to what appears to be a paralytic dwarf at his feet): Look! There's my Synopsis of Preceding Chapters all tangled up again. | |
— «Это журнал» (This Is a Magazine), декабрь 1920 |
Новелла Без Роду-Племени. Вам не понять, что такое оскорбление, пока вас не вернут с пометкой на конверте: «Завербуйся на флот»! | |
THE LITTLE STORY WITHOUT A FAMILY: You don't know what abuse is until you've been returned with "Join the Navy" stamped on your envelope. | |
— там же |
… Йенси соблаговолила уделить собеседнику лучшую часть десятисекундного взгляда. — перевод: Е. Ю. Калявина, 2013 | |
… Yanci deigned to fix her eyes on him for the best part of ten seconds. | |
— «Популярная девушка» (The Popular Girl), 1922 |
… мечты о том, что бы она купила, если бы доходы отца были увенчаны ещё одним нулём на более удачливой стороне от запятой. — перевод с уточнением | |
… dreaming of what she might buy <…> if her father’s income had but one additional naught on the happy side of the decimal. | |
— там же |
В отдалении, где на приливной волне с неспешным достоинством покачивалась целая флотилия стройных яхт, виднелась россыпь других огоньков, а ещё дальше — полная луна превращала морское лоно в гладко отполированный пол танцевального зала. — перевод: С. Л. Сухарев, 2012 | |
Farther out in the water there were other lights where a fleet of slender yachts rode the tide with slow dignity, and farther still a full ripe moon made the water bosom into a polished dancing floor. | |
— «Любовь в ночи» (Love in the Night), 1925 |
На скамье подсудимых он, зажатый меж двух здоровенных кельтов в синих мундирах, очень походил на представителя давно вымершего племени, а ещё на измождённого морщинистого эльфа, арестованного за браконьерство в Центральном парке, когда он вздумал расположиться на одном из лютиков. — перевод: В. Болотников, 2005 | |
Brought into the dock between two towering Celts in executive blue he seemed like the representative of a long-extinct race, a very fagged-out and shriveled elf who had been caught poaching on a buttercup in Central Park. | |
— «Мордобойщик» (The Pusher-in-the-Face), 1925 |
Разумеется, есть все основания с недоверием относиться к международным бракам. Согласно американской традиции, все они кончаются одинаково плохо, и мы приучены читать заголовки вроде следующих: «Предлагаю Корону в Обмен на Настоящую Американскую Любовь, Заявляет Герцогиня» или «Нищему Графу Предъявлено Обвинение в Истязании Супруги Родом из Толидо». Заголовки иного рода никогда не публикуются — кому захотелось бы прочесть следующее: «Замок — Это Любовное Гнездышко, Утверждает Бывшая Первая Красавица Джорджии» или «Герцог и Дочь Мясного Магната празднуют Золотую Свадьбу»? | |
It’s the thing to distrust these international marriages, of course. It’s an American tradition that they always turn out badly, and we are accustomed to such headlines as: “Would Trade Coronet for True American Love, Says Duchess,” and “Claims Count Mendicant Tortured Toledo Wife.” The other sort of headlines are never printed, for who would want to read: “Castle is Love Nest, Asserts Former Georgia Belle,” or “Duke and Packer’s Daughter Celebrate Golden Honeymoon.” | |
— там же |
В августе семейный совет решил, что, несмотря на то, что осенью Бэзил отправляется учиться в пансион одного из восточных штатов, мальчик до взрослых брюк ещё не дорос. В качестве контраргумента за две недели он вырос на целых полтора дюйма, что упрочило его семейную репутацию строптивого упрямца… — перевод: А. Б. Руднев, 2003-14 | |
In August a family conference had decided that even though he was going East to school, he was too small for long trousers. He had countered by growing an inch and a half in a fortnight, which added to his reputation for unreliability… | |
— «Вечер на ярмарке» (A Night at the Fair), 1928 |
— … и у нас наверняка будет целых две ванных комнаты. | |
“… we’ll probably have two bathrooms.” | |
— «Пловцы» (The Swimmers), 1929 |
— … ужасно, когда такая красавица, как ты, ныряет с закрытыми глазами в реку, где дно — сплошь из острых камней! С чего ты решила, что реки — или люди — меняются? Они просто иногда пересыхают или начинают течь по параллельному руслу… — перевод: А. Б. Руднев, 2016 | |
“… awful for a lovely girl like you to take a blind dive into a lake full of rocks. What makes you think that people change their courses? Sometimes they dry up or even flow into a parallel channel…” | |
— «Чистый лист» (A New Leaf), 1931 |
«Как вы обходительны, — сказала она ему с издёвкой. — Продолжайте в том же духе, и я у вас на глазах кинусь под колеса».[9] | |
“What nice words,” she teased him. “If you keep on I’m going to throw myself under the wheels of the cab.”[К 6] | |
— «Домой в Мэриленд» (Home to Maryland) или «Сама по себе» (On Your Own), 1931 [1979] |
«О Господи, он <…> хочет сделать из меня богиню, а я хочу быть Микки Маусом». — перевод: В. О. Бабков, 2009 | |
“Oh, gosh, he <…> wants to make a goddess out of me and I want to be Mickey Mouse.” | |
— там же |
Spring came sliding up the mountain in wedges and spear points of green.[К 6] | |
— «Бегство и погоня» (Flight and Pursuit), 1932 |
— Поскреби маркизу — найдёшь маркитантку! — перевод: А. Б. Руднев, 2017-19 | |
“Scratch a marquise and find a pushover.” | |
— «Близкие незнакомцы» (The Intimate Strangers), 1935 |
Мои чувства славно потрудились, сто двадцать рассказов — неплохой результат. Но и заплатил я сполна, как Киплинг, потому что вливал в каждый рассказ сокровенную каплю — не слёз, не крови, не семени, а того, что было присуще только мне. Источник иссяк. Больше ничего не осталось, и я теперь такой, как все.[10] | |
I have asked a lot of my emotions-one hundred and twenty stories. The price was high, right up with Kipling, because there was one little drop of something-not blood, not a tear, not my seed, but me more intimately than these, in every story, it was the extra I had. Now it is gone and I am just like you now.[К 6] | |
— «Апрельское письмо» (Our April Letter), 1936 [1945] |
… они умерли от эпидемии гриппа, и вознеслись на небеса. <…> Юноша прекрасный <…> стал чемпионом Небес по гольфу, и среди белых, и среди чёрных… — перевод: А. Б. Руднев, 2003-16 | |
… they both died in an influenza epidemic and went to heaven. <…> Beauty Boy <…> became golf champion of all heaven, both white and black… | |
— «Нежно любимый» (Dearly Beloved), февраль 1940 [1969] |
Странствие Самоходной Развалюхи
править- The Cruise of the Rolling Junk, 1922 [1924][4]
… мы с Зельдой развлекались тем, что давали имена оставшимся шинам. Две передние были поименованы Самсоном и Геркулесом, поскольку пребывали в относительно добром здравии. Заднюю ось справа поддерживал престарелый Лазарь, весь в язвах, а слева — кусок резины цветом как кожа мулата, возраст — неведом; тем не менее к нему мы относились с определённым доверием. Лицом ряб, но не искалечен. Я предложил наречь его Мафусаилом… — III |
… отсыревшие кукурузные хлопья доводят человека примерно до того же, что и каменное сердце. — VII |
… в чреве машины разгорелся некий диспут. Началось всё с прерывистого угрюмого бормотания, потом участники перешли на громкую, с лязгом, ругань. Мне почудилось, что они кидают чем-то друг в друга… — VII |
Игра сыграна — денег на покупку масла у нас нет, двигаться дальше мы не можем. <…> |
В путешествии на поезде есть определённая убедительность. От одного края загадочной пропасти до другого перекинуты мостики сна. Ощущаешь, что перемещение с места на место внятным образом произошло в ночи, — нам же теперь трудно было поверить, что путь, пройденный за один день, плотно смыкался с путём, пройденным за другой, и в итоге привел нас сюда. — IX |
- All the Sad Young Men — сборник 1926 года из 10 рассказов, третий у него.
Начните с отдельной личности, и сами не заметите, как создадите типический образ; начните с обрисовки типического образа, и, право же, не создадите ничего. Дело в том, что у каждого из нас есть странности, причём под какой бы личиной мы их ни прятали, они куда более многочисленны, нежели мы хотели бы признать перед другими и даже перед собою. — перевод: В. А. Хинкис, 1976 (также «Молодой богач») — с некоторыми уточнениями | |
Begin with an individual, and before you know it you find that you have created a type; begin with a type, and you find that you have created—nothing. That is because we are all queer fish, queerer behind our faces and voices than we want any one to know or than we know ourselves. | |
— «Богатый мальчик» (The Rich Boy), 1926 |
Даже под пером умных и беспристрастных описателей жизни мир богачей оказывается таким же нереальным, как сказочная страна. | |
Even the intelligent and impassioned reporters of life have made the country of the rich as unreal as fairy-land. | |
— там же |
В нью-йоркскую гавань плавно проскользнул корабль «Маджестик» <…>. Он обнюхался по дороге с местными буксирами и поспешавшими черепашьим шагом паромами, подмигнул какой-то молодой, кричаще разукрашенной яхте и недовольным свистком велел убраться с пути судну, перевозившему скот. Потом суетливо, как устраивается на стуле дородная дама, пристал к собственному причалу и самодовольно объявил, что прибыл сию минуту из Шербура и Саутгемптона, неся на борту самую лучшую в мире публику. <…> | |
The Majestic came gliding into New York harbor <…>. She sniffed at the tugboats and turtle-gaited ferries, winked at a gaudy young yacht, and ordered a cattle-boat out of her way with a snarling whistle of steam. Then she parked at her private dock with all the fuss of a stout lady sitting down, and announced complacently that she had just come from Cherbourg and Southampton with a cargo of the very best people in the world. <…> | |
— «Форс Мартин-Джонс и Пр-нц Уэ-ский» (Rags Martin-Jones and the Pr-nce of W-les), 1924 |
- Taps at Reveille — сборник 1935 года из 18 рассказов, четвёртый и последний авторский.
“Family quarrels are bitter things. They don’t go according to any rules. They’re not like aches or wounds; they’re more like splits in the skin that won’t heal because there’s not enough material.”[К 6] | |
— «Возвращение в Вавилоне» (Babylon Revisited), 1931 |
— Когда я абсолютно трезв, — говорил доктор, — <…> то вижу мир совсем не таким, каким видите вы. Я похож в этом на моего знакомого, близорукого на один глаз. Он купил себе специальные очки, надел, и солнце вдруг вытянулось, край тротуара перекосился, он даже чуть не упал. Тогда он взял и выбросил эти очки. И тут же начал видеть нормально. Так и я почти весь день пребываю под градусом и берусь только за то, что могу делать именно в таком состоянии. — перевод: М. Д. Литвинова, 1977 | |
“When I am totally sober,” the doctor was saying—“<…> I don’t see the same world that you do. I’m like a friend of mine who had one good eye and got glasses made to correct his bad eye; the result was that he kept seeing elliptical suns and falling off tilted curbs, until he had to throw the glasses away. Granted that I am thoroughly anaesthetized the greater part of the day—well, I only undertake work that I know I can do when I am in that condition.” | |
— «Семья на ветру» (Family in the Wind), 1932 |
Воскресенье. Не день, а лишь узкий просвет между двумя обычными днями. Позади съёмочные площадки и дубли, долгое ожидание под микрофонным журавлём, сотни миль за день во все концы Калифорнии на автомобилях, состязания в изобретательности и остроумии в студийных кабинетах, уступки и компромиссы, атаки и отступления, — тяжкая битва множества человеческих личностей, битва не на жизнь, а на смерть. Но вот воскресенье, и снова вступает в свои права личная жизнь, и загораются блеском глаза, ещё накануне подёрнутые тусклой пеленой монотонности. Томительно тянутся последние часы будней, и медленно, будто заводные куклы в игрушечной лавке, оживают люди… — перевод: И. П. Архангельская, 1977 | |
It was Sunday—not a day, but rather a gap between two other days. Behind, for all of them, lay sets and sequences, the long waits under the crane that swung the microphone, the hundred miles a day by automobiles to and fro across a county, the struggles of rival ingenuities in the conference rooms, the ceaseless compromise, the clash and strain of many personalities fighting for their lives. And now Sunday, with individual life starting up again, with a glow kindling in eyes that had been glazed with monotony the afternoon before. Slowly as the hours waned they came awake like ‘Puppenfeen’ in a toy shop… | |
— «Сумасшедшее воскресенье» (Crazy Sunday), 1932 |
«Я за тебя умру» и другие утерянные рассказы
править- I'd Die for You: And Other Lost Stories — сборник впервые опубликованных 16 рассказов и 2 сценариев, составленный Энн М. Дэниел (Anne M. Daniel) в 2017 году; перевод: В. П. Голышев, 2018.
… книгу <…> написал парапсихолог — доктор Харден. Его первая книга — я напечатал её в 1913 году — вбуровилась в книготорговлю, как лонгайлендский песчаный краб, а в то время психические исследования были далеко ещё не так модны, как нынче.[К 7] <…> | |
… book <…> was by the psychic research man—Dr. Harden. His first book—I published it in 1913—had taken hold like a Long Island sand-crab and at that time psychic research had nowhere near the vogue it has at present. <…> | |
— «Должок» (The I.O.U.), 1920 |
… in his thin face were the eyes that are seenin only two sorts of men: those who are up on spiritualism and those who are down on spiritualism. | |
— там же |
— Ни одна девушка не поверит, что мужчина, который сделал ей предложение, абсолютно сумасшедший. | |
“No girl could believe that a man who proposed to her could be entirely crazy.” | |
— «Кошмар (Фантазия в чёрных тонах)» (Nightmare (Fantasy in Black), 1932 |
Блеск её глаз разрезал небеса, как алмаз разрезает стекло, из них пролился свет такой яркости, какой ему ещё не приходилось видеть… | |
The white glints in her eyes cracked the heavens as a diamond would crack glass, and let stream down a whiter light than he had ever seen before… | |
— «В дороге вдвоём» (Travel Together), 1936 |
Подобно всем детям её поколения, она воспринимала жизнь как своего рода случайность, торбу с подарками — что вытащишь, то и твоё, и нет ни в чём большой определённости. — возможно, неоригинально | |
Like all the children growing up in her generation she accepted life as a sort of accident, a grab bag where you took what you could get and nothing was very certain. | |
— «Жемчуг и мех» (The Pearl And The Fur), 1936 |
Начала улыбаться за пятьдесят шагов и летела, как облако, мимо интернов, остановилась, чёткий военный поворот, подошла к обоим и, фигурально говоря, прижала их. Сказала только: | |
Starting to smile a hundred feet away it came along like a flying cloud—began to pass the internes, stopped, wheeled smart as the military, came up to both of them and figuratively pressed against them. All she said was: | |
— «Циклон в безмолвном краю» (Cyclone in Silent Land), 1936 |
Она прекрасно понимала, что в такой же мере будет наказана за кокетство, как и за утреннее происшествие. Да, для этих людей медицина — кумир, а она налепила жвачку на гипсовый пьедестал… | |
She knew very well that she was being punished just as much for her flirtations as for her attack of nerves this morning. Well, to these people medicine was an idol, and she had stuck chewing gum around the alabaster pedestal . . . | |
— там же |
… он высказывался о современных молодых женщинах, <…> что они ловцы, настолько азартные, что наживляют ловушку взломанными частями себя. Но уточнял великодушно: «…это не их личная храбрость, это храбрость природы». | |
… he would remark upon modern young women <…> that they were the only hunters desperate enough to bait a trap with crushed and broken portions of themselves. And he would qualify even this with: “—it’s not their own courage—it’s the courage of nature.” | |
— «Поклон Люси и Элси» (Salute to Lucy and Elsie), 1939 |
Воображение — и несколько матерей
править- Imagination — and a Few Mothers, июнь 1923[4]
Хорошо контролируемое воображение — вещь почти настолько же редкая, как и радий <…>. | |
Rut an imagination under good control is about as rare a commodity as radium <…>. |
То, что выдающиеся люди, как правило, происходят из больших семей, уже стало общим местом; однако причина того — не благая природа большой семьи как таковой; дело в том, что в больших семьях детские души, как правило, чаще оставляют в покое; на каждом из детей не оттискивают неизгладимую печать определённых представлений, ошибок, убеждений, антипатий и предубеждений, которые мучили его матушку <…>. В больших семьях ни один из детей не находится в слишком тесном контакте с родителями. <…> | |
It is a commonplace to say that eminent men come, as a rule, from large families; but this is not due to any inherent virtue of the large family in itself; it is because in a large family the children’s minds are much more liable to be left alone; each child is not ineradically stamped with the particular beliefs, errors, convictions, aversions and bogies that haunted the mother <…>. In large families no one child can be in so much direct contact with its parents. <…> |
Что за муж получится из Джимми?
править- What Kind of Husbands Do ‘Jimmies’ Make? март 1924[3]
… главное, что отличает американский «праздный класс» от аналогичных в других странах и весях и, возможно, делает его самым пустопорожним, самым никудышним, самым вредным классом бездельников в мире. Часто неочевидно, что праздность — это привилегия, а не право и что привилегии предполагают ответственность. <…> | |
… something that sets the American “leisure class” off from the leisure class of all other nations—and makes it probably the most shallow, most hollow, most pernicious leisure class in the world. It has frequently no consciousness that leisure is a privilege, not a right, and that a privilege always implies a responsibility. <…> |
Дно есть даже у самого глубокого кошелька, и хотя Джимми не работает, может пускать пыль в глаза и высасывать деньги, заложив всю свою жизнь, его дети получат мизерные остатки и начнут заново уже в среднем классе. | |
The largest purse has a bottom, and though Jimmy never works while he can bluff and sponge and borrow his way along, his children will have to take what scraps remain and start again in the middle class. |
… отец Джимми столь же изнежен, как и Джимми. Стоит двум дюжинам рабочих собраться вместе за сараем — и его бросает в холодный пот, он забывает о восьми столетиях закона и старается отправить полдюжины сбитых с толку иностранцев лет на десять в Ливенвортскую тюрьму. Он забивает подвал бутылками с вином и потом праведно голосует за сухой закон во имя «оздоровления масс». | |
Jimmy’s father is now just as soft as Jimmy. Let two dozen workmen meet behind a barn and he bursts out in a cold sweat, casts aside eight centuries of justice and tries to get half a dozen bewildered foreigners sent to Leavenworth for 10 years. He stocks his cellar with liquor and then votes righteously for prohibition “for the good of the masses.” |
Как жить на 36 000 долларов в год
править- How to Live on $36,000 a Year, апрель 1924[4]
За месяц до женитьбы я отправился к брокеру и спросил, как мне лучше вложить определённые средства. <…> | |
A month before I was married I went to a broker and asked his advice about investing some money. <…> |
— Иметь дворецкого очень удобно; если дела пойдут совсем плохо, будем посылать его в Нью-Йорк, чтобы он занимал нам очередь за бесплатными обедами. | |
“It’s nice to have the butler; if we have an awful smash we can send him up to New York to hold us a place in the bread line.” |
Как жить целый год практически бесплатно
править- How to Live on Practically Nothing a Year, сентябрь 1924[4]
Стало ясно, <…> что вилл для сдачи внаём в Йере не было. Все они оказались слишком душными, слишком тесными, слишком грязными или слишком меланхоличными — выразительное слово, которое выражает ту мысль, что по комнатам по-прежнему шляется помешанный маркиз в своём саване. <…> | |
It was obvious <…> that there were no villas to be let in Hyeres. Those we saw were all too hot, too small, too duty or too triste, an expressive word which implies that the mad marquis still walk through the halls in his shroud. <…> |
The nurse was counting the mosquito bites on the baby, all received during the night, and my wife was adding them up in a big book. |
… мы приобрели единственный новый автомобиль в городе. Мотор у него был в шесть лошадиных сил — возраст лошадей не оговаривался, — а размерами он был так мал, что <…> на ночь можно было запросто загонять под веранду. | |
… we bought the only new automobile in town next day. It had the power of six horses—the age of the horses was not stated—and it was so small that <…> you could run it under the veranda for the night. |
В Йере становилось всё жарче; мы пребывали в тумане беспомощности. Теперь мы поняли, почему этот курорт так любила Екатерина Медичи. Месяц, проведённый здесь летом, — и она возвращалась в Париж, а в голове у неё шкворчали дюжины святых Варфоломеев. | |
Hyeres grew warmer and we rested there in a helpless daze. We knew now why Catherine de’ Medici had chosen it for her favorite resort. A month of it in the summer and she must have returned to Paris with a dozen St. Bartholomew’s sizzling in her head. |
… я убеждён, что он, в общем-то, был равнодушен ко всему, кроме своих личных отношений с немногими людьми. Вспомнить только, как он смотрел на своих подражателей, не укравших у него разве что рубашки с тела — пожалуй, лишь Хемингуэя обирали столь же методично. Воровавшие были обеспокоены больше, чем обворованный Ринг, который считал, что надо им помочь, если какой-то его прием окажется им не по зубам. | |
… I don’t think he really gave a damn about anything except his personal relations with a few people. A case in point was his attitude to those imitators who lifted everything except the shirt off his back—only Hemingway has been so thoroughly frisked—it worried the imitators more than it worried Ring. His attitude was that if they got stuck in the process he’d help them over any tough place. |
… сделанное Рингом, сколь бы значительным оно ни было, меньше того, что он мог бы сделать, а причина — в его циничном отношении к собственному творчеству. Откуда оно идёт? Ещё от его юности, прошедшей в мичиганском городке? Возможно. И уже вне сомнений, от времени, проведенного им со «Зверятами». В ту жизненную пору, когда одарённые люди приобретают необходимую зрелость, пусть даже на войне. Ринг разъезжал по стране в обществе безграмотных юнцов, сделавших своей профессией мальчишескую игру. Они и жизнь себе представляли по-мальчишески, не ведая в своём замкнутом мире ни новизны, ни опасности, ни приключений, ни перемен. <…> И какие бы диковинки Ринг ни умудрялся откопать, роясь на участке, который возделывал, сам-то участок был по размерам не больше того, где блистал Фрэнк Чанс. <…> | |
… whatever Ring’s achievement was, it fell short of the achievement he was capable of, and this because of a cynical attitude towards his work. How far back did that attitude go?—back to his youth in a Michigan village? Certainly back to his days with the Cubs. During those years, when most men of promise achieve an adult education, if only in the school of war, Ring moved in the company of a few dozen illiterates playing a boy’s game. A boy’s game, with no more possibilities in it than a boy could master, a game bounded by walls which kept out novelty or danger, change or adventure. <…> However deeply Ring might cut into it, his cake had exactly the diameter of Frank Chance’s diamond. <…> |
… в написанном Ринг выразил самого себя меньше, чем любой другой американский писатель первого ряда. Осталась книжка «Ты меня знаешь, Эл», да с десяток чудесных рассказов, <…> да ещё такие безудержно весёлые, такие вдохновенные небылицы, каких не читали со времён Льюиса Кэрролла. Всё же прочее — средней руки беллетристика, хотя в ней и попадаются замечательные места; я оказал бы плохую услугу Рингу, если бы призвал собрать всё им напечатанное и соорудить из этой кипы пьедестал, как сделали с самыми случайными и мелкими вещами Марка Твена. <…> Гордый, застенчивый, грустный, проницательный, честный, обходительный, смелый, добрый, милосердный — он вызывал в людях не просто симпатию, но едва ли не благоговение. Все свои намерения, все свои обещания он неизменно выполнял, в этом было даже что-то пугающее. Нередко он напоминал печального Жака и наводил на собеседника грусть, но всегда, в каком бы он ни находился расположении духа, от него исходило благородное достоинство, и никто не пожалел бы о времени, проведённом с ним. | |
… Ring got less percentage of himself on paper than any other American of the first flight. There is “You Know Me, Al”, and there are about a dozen wonderful short stories, <…> and there is some of the most uproarious and inspired nonsense since Lewis Carroll. Most of the rest is mediocre stuff, with flashes, and I would do Ring a disservice to suggest it should be set upon an altar and worshipped, as have been the most casual relics of Mark Twain. <…> Proud, shy, solemn, shrewd, polite, brave, kind, merciful, honourable—with the affection these qualities aroused he created in addition a certain awe in people. His intentions, his will, once in motion, were formidable factors in dealing with him—he always did every single thing he said he would do. Frequently he was the melancholy Jaques, and sad company indeed, but under any conditions a noble dignity flowed from him, so that time in his presence always seemed well spent. |
Склеивая осколки
правитьПишущий эти страницы рассказал в предыдущем отрывке о том, как ему стало ясно, что перед ним вовсе не то блюдо, которое он для себя выбрал, разменяв пятый десяток лет. И далее, поскольку блюдо и сам он являли собой нечто единое, пишущий уподобил себя треснувшей тарелке — непонятно, выбросить её или оставить. <…> | |
In a previous article this writer told about his realization that what he had before him was not the dish that he had ordered for his forties. In fact—since he and the dish were one, he described himself as a cracked plate, the kind that one wonders whether it is worth preserving. <…> |
… прошлой весной <…> я оказался принужден к тому, на что никто не идёт добровольно, — принужден думать[К 10]. <…> Я словно ворочал гигантские сундуки с неведомым содержимым. Выдохшись, я устроил себе перерыв и тут впервые задал самому себе вопрос: а думал ли я раньше? <…> я пришёл к выводам: <…> | |
… last spring <…> I was forced into a measure that no one ever adopts voluntarily: I was impelled to think. <…> The moving about of great secret trunks. In the first exhausted halt, I wondered whether I had ever thought. <…> I came to these conclusions: <…> |
- A Book of One’s Own), август 1937[3]
В наш век тотальной экономии и сокращения все знакомые мне издатели стремятся втиснуть всё, что стоит печатать и читать, в одну маленькую книжечку, не толще рубеновского сэндвича. Я вынашивал эту идею целый год и наконец разработал новую суперантологию, которая всего за один уик-энд способна сделать добросовестного читателя настолько всеведущим, насколько это вообще в человеческих силах. <…> | |
In this age of drastic compression, it is the ambition of all the publishers I know to get everything worth reading into one little book no bigger than a Reuben’s sandwich. I’ve been playing with this idea off and on for a year, and finally worked out a new super-anthology that over a single weekend should make the conscientious reader as nearly omniscient as a man can be. <…> |
Ранний успех
правитьТе мои приятели, которые не были влюблены или были помолвлены с «разумными» девушками, готовыми ждать, настроились трудиться терпеливо и долго. Мне это не подходило. Я был влюблён в яркокрылую бабочку, и, чтобы поймать её, требовалось сплести огромную сеть, придумать её из головы, а в голове у меня было пусто, только позвякивали медные монеты, извечная шарманка бедняков. И вот, когда девушка дала мне отставку, я поехал домой и дописал свой роман. Тут всё разом переменилось; <…> ветер успеха впервые подул в мои паруса и принёс с собой чарующую дымку. Замечательное это было время, и недолгое — дымка рассеивается через несколько недель, ну, может быть, через несколько месяцев, и тогда видишь, что всё лучшее уже позади. | |
My friends who were not in love, or who had waiting arrangements with 'sensible' girls, braced themselves patiently for a long pull. Not I—I was in love with a whirlwind and I must spin a net big enough to catch it out of my head, a head full of trickling nickels and sliding dimes, the incessant music box of the poor. It couldn't be done like that, so when the girl threw me over I went home and finished my novel. And then, suddenly, everything changed, <…> first wild wind of success and the delicious mist it brings with it. It is a short and precious time—for when the mist rises in a few weeks, or a few months, one finds that the very best is over. |
Недоумения 1919 года рассеялись, вряд ли кто сомневался теперь насчёт того, что произойдёт; Америка затевала самый грандиозный, самый шумный карнавал за всю свою историю, и об этом можно будет писать и писать. В воздухе уже вовсю пахло золотым бумом с его роскошествами, бескрайним разгулом, безнадёжными попытками старой Америки спастись с помощью сухого закона. Все сюжеты, которые мне приходили в голову, непременно заключали в себе какое-то несчастье. Прелестные юные создания в моих романах шли ко дну, алмазные горы в моих рассказах взрывались изнутри, мои миллионеры были вроде крестьян Томаса Гарди: такие же прекрасные, такие же обречённые. В действительности подобных драм ещё не происходило, но я был твёрдо убеждён, что жизнь — не тот беззаботный разгул, какой в ней видят все эти люди, представлявшие поколение, которое шло вслед за моим.[12] | |
The uncertainties of 1919 were over—there seemed little doubt about what was going to happen—America was going on the greatest, gaudiest spree in history and there was going to be plenty to tell about it. The whole golden boom was in the air—its splendid generosities, its outrageous corruptions and the tortuous death struggle of the old America in prohibition. All the stories that came into my head had a touch of disaster in them—the lovely young creatures in my novels went to ruin, the diamond mountains of my short stories blew up, my millionaires were as beautiful and damned as Thomas Hardy's peasants. In life these things hadn't happened yet, but I was pretty sure living wasn't the reckless, careless business—these people thought—this generation just younger than me. |
Преждевременный успех внушает почти мистическую веру в судьбу и соответственно — недоверие к усилиям воли; и тут можно дойти до самообмана вроде наполеоновского. Человек, который всего добился смолоду, убежден, что смог проявить силу воли лишь потому, что ему светила его звезда. Если утвердиться удается только годам к тридцати, воле и судьбе придаётся равное значение, а если к сорока — всё, как правило, приписывается одной только силе воли. Как было на самом деле, понимаешь, когда тебя потреплют штормы. | |
Premature success gives one an almost mystical conception of destiny as opposed to will-power—at its worst the Napoleonic delusion. The man who arrives young believes that he exercises his will because his star is shining. The man who only asserts himself at thirty has a balanced idea of what will-power and fate have each contributed, the one who gets there at forty is liable to put the emphasis on will alone. This comes out when the storms strike your craft. |
Рецензии
править- См. отдельную статью
Письма
править- См. отдельную статью
Статьи о произведениях
править- См. в отдельной категории
О Фицджеральде
правитьЕсли вы намерены и далее сотрудничать в этом досточтимом журнале, то рекомендую вам переименовать его в «Могилу, где похоронен талант Скотта Фицджеральда». Лорример обгложет вас до костей, а потом выбросит в мусорную корзину…[13] — так и случилось[13] | |
— Чарльз Норрис, письмо Фицджеральду ноября 1920 |
Усилия консервативных американских критиков и историков литературы представить Фицджеральда писателем, стоявшим вне социально-политических потрясений 30-х годов — несостоятельны. Подобные попытки либо возникают в результате поверхностного чтения Фицджеральда, либо представляют собой сознательную фальсификацию идейно-литературной биографии писателя, с тем чтобы противопоставить его общему сдвигу влево, характерному для американской литературы 30-х годов. Недобросовестно используется в тех же целях и горько утрированная самокритика Фицджеральда, которую он развивает в <…> статьях «Краха». | |
— Абель Старцев, «Скотт Фицджеральд и его роман „Великий Гэтсби“», 1965 |
Почему Фицджеральд оказался не бойцом в поединке со своей судьбой? Женственное начало? Да, он был красив и женственен, в отличие от Хемингуэя, не любил крови, пота и других грязных сторон действительности. Ему нужна была крепкая рука женщины? Возможно и это. Но он встретил 17-летнюю очаровательную блондинку Зельду Сойер. С точки зрения совместного выживания, это была неудачная пара: оба нервные, ревнивые и склонные ко всяким экстравагантным поступкам. — пересказ предшественников | |
— Юрий Безелянский, «В садах любви», 1993 |
… Гертруда Стайн <…> вечером <…> сказала, что у тебя огромная огнедышащая печь таланта, а у меня печурка — имея в виду, что ради достигнутых результатов мне пришлось работать чертовски тяжелее — затем, избегая хвалить тебя прямо в лицо и испражняясь в мою сторону, сказала, что она не говорила, что оба пламени одинакового качества. Если бы ты прижал её прямым вопросом, она ответила бы, что полагает твоё пламя лучшего качества, чем моё. | |
— письмо Фицджеральду около 24 или 31 октября 1929 |
… ты уже давно перестал прислушиваться к чему-либо за исключением ответов на твои собственные вопросы. | |
— письмо Фицджеральду 28 мая 1934 |
Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда, и его восторженное благоговение перед [богатыми], и как он написал однажды рассказ, который начинался так: «Богатые не похожи на нас с вами».[К 14][К 6] . Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, и когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не меньше, чем что-либо другое.[К 15] И кто-то сказал Фицджеральду: «Правильно, у них денег больше» | |
He remembered poor Scott Fitzgerald and his romantic awe of them and how he had started a story once that began, "The very rich are different from you and me." And how some one had said to Scott, Yes, they have more money. But that was not humorous to Scott. He thought they were a special glamourous race and when he found they weren't it wrecked him just as much as any other thing that wrecked him. | |
— «Снега Килиманджаро», 1936 |
Законы прозы столь же непреложны, как и законы авиации, математики или физики. Скотт не знал никаких законов. Он всё писал не так, как надо, а получалось хорошо. Но геометрия рано или поздно напоминает о себе. <…> Скотт мнил себя знатоком футбола, войны, <…> и хотя он не смог бы перебежать даже Пятую авеню с её движением, он всегда считал себя «мастером бега с препятствиями». | |
The laws of prose writing are as immutable as those of flight, of mathematics, of physics. Scott was almost completely uneducated. He knew none of the laws. He did everything wrong; and it came out right. But geometry always catches up with you. <…> He always had the dream of football greatness, war <…> and when he couldn’t walk across Fifth Avenue in traffic he thought, 'With what I know now what a great broken field runner I would be.' | |
— письмо М. Перкинсу 23 июля 1945 |
Талант его был таким же природным, как узор пыльцы на крыльях бабочки. Какое-то время он сознавал это не больше, чем бабочка, и не заметил, как узор стёрся или потускнел. Позже он почувствовал, что крылья повреждены, понял их конструкцию и научился думать. Он опять летал <…>. | |
— «Праздник, который всегда с тобой», 1961 |
1930-е
править… Фицджеральд был единственным из молодых писателей, от природы наделённым чувством предложения. | |
… Fitzgerald was the only one of the younger writers who wrote naturally in sentences. | |
— Гертруда Стайн, «Автобиография Элис Б. Токлас», 1933 |
Было бы ужасно, если бы вы снова вернулись в Голливуд, чтобы профукать там свой талант <…>. Ведь если считать печатное слово музыкальным инструментом, то вы несравненный виртуоз — никто не может извлечь более чистый и певучий звук из струны английской фразы, — а что, чёрт возьми, общего у печатного слова с Голливудом?[15] | |
It would be awful to see you piss away your talent in Hollywood again <…>. Because, regarding the written word like a musical instrument, you are the supreme virtuoso—nobody can draw a purer finer tone from the string of an English sentence—and what the hell has the written word to do with Hollywood? | |
— Арнольд Гингрич, письмо Фицджеральду, 1934 |
… ты создал себе репутацию, сочиняя рассказы о современной жизни. Если редактору нужна аутентичная история о современном обществе, он вспомнит в первую очередь именно о тебе. И если читатель, взявший в руки журнал с твоим именем, вдруг обнаружит, что твой рассказ — о девятом веке, он, конечно, будет поражён. <…> я уже обращался в несколько журналов, предлагая эту серию, и от всех услышал в ответ именно это. Балмер оказался единственным, кто решил попробовать, но даже он сказал мне вчера, что владельцы журнала ещё не совсем убеждены, не тронулся ли он умом, взяв у тебя эти вещи для публикации.[К 16][16] | |
— Хэролд Обер, письмо Фицджеральду декабря 1934 |
Ф. Скотт Фицджеральд, поседевший и поумневший, стал нынче одним из тех авторов, у которых редакторам труднее всего выцыганить подходящий рассказец. Он остаётся литературным символом эпохи — эпохи нового поколения, — и редакторы продолжают ждать от него историй о ночных кутежах и вежливых студентах, которые, гоняя на автомобилях с дамами, не заставляют их первыми вышибать лбом ветровое стекло. У публики тоже выработалась привычка к такому Фицджеральду — но он уже повзрослел и, что вполне естественно, стал заметно серьёзнее. <…> Он и писать хочет более зрелые вещи — а если ему этого не позволят, не будет писать вовсе.[15] | |
F. Scott Fitzgerald, graying and chunking up, is reputedly one of the most difficult authors from whom editors may wangle stories these days. He is the literary symbol of an era—the era of the new generation—and editors continue to want stories of flask gin and courteous collegiates preceding ladies through windshields on midnight joy rides. The public has acquired this Fitzgerald taste, too. But Fitzgerald has taken an elderly and naturally serious turn. <…> He wants to write mellowly, too. And if they won’t let him he won’t write at all. | |
— Оскар Макинтайр, колонка «Нью-Йорк день за днём» (New York Day by Day), 1936 |
… эти статьи в «Эсквайре»[К 17], — боже мой, до таких ли сейчас мелочей, когда весь мир охвачен пожаром… Мы переживаем один из самых трагических моментов истории, и если ты вдруг ощутил, что от тебя остались одни обломки, это твоё личное дело, но обязанность твоя в том, чтобы написать роман о происходящем вокруг[14] (как ты, возможно, и желаешь)… | |
… your Esquire articles—Christ, man, how do you find time in the middle of the general conflagration to worry about all that stuff? <…> We’re living in one of the damnedest tragic moments in history—if you want to go to pieces I think it’s absolutely O. K. but I think you ought to write a first rate novel about it (and you probably will)… | |
— Джон Дос Пассос, письмо Фицджеральду октября(?) 1936[К 5] |
1940-е
правитьНесмотря на то что лучшая книга из написанных Скоттом в двадцатые годы не несла на себе отпечатка «пылающей юности»[К 18] и что его самая глубокая (а может быть, и самая главная) книга появилась ближе к середине тридцатых годов, моё поколение всегда воспринимало Скотта Фицджеральда скорее не как писателя, а как послевоенную эпоху, и, когда экономический кризис 1929 года превратил баловней судьбы в безработных юнцов и полунищих девиц, мы сознательно и даже несколько воинственно повернулись к Фицджеральду спиной. Мы повернулись спиной ко многому. <…> | |
Despite the twin ironies that the best book Scott wrote in the twenties had nothing to do with flaming youth, while his most profound (if not his most perfect) work appeared toward the middle of the thirties, my generation thought of F. Scott Fitzgerald as an age rather than as a writer, and when the economic stroke of 1929 began to change the sheiks and flappers into unemployed boys or underpaid girls, we consciously and a little belligerently turned our backs on Fitzgerald. We turned our backs on many things. <…> | |
— Бадд Шульберг, «Фицджеральд в Голливуде» (Fitzgerald in Hollywood), 1941 |
Фицджеральд ощущал свою кровную связь со временем так остро, как никакой другой писатель его периода. Он всеми силами стремился сохранить дух эпохи, неповторимость каждого её года <…>. С самого начала он ощущал, что в нём аккумулируется всё типичное для его поколения: он мог заглянуть внутрь себя и предсказать, чем вскоре будут заняты умы его современников. <…> | |
More than any other writer of these times, Fitzgerald had the sense of living in history. He tried hard to catch the color of every passing year <…>. He felt in the beginning that his own life was not merely typical but representative of a new generation; he could look inside himself and tell quite accurately how others would soon be thinking. <…> | |
— Малкольм Каули, «Третий акт и эпилог» (Third Act and Epilogue), 1945 |
1970-е
правитьФицджеральду была свойственна редкая сила критического суждения не только об окружающем мире, но и о самом себе. И потому не только его удачи, но также и кризисы — важные вехи в его творческой биографии и несут в себе стимулы для движения вперёд. <…> | |
— Абель Старцев, «Скотт Фицджеральд и „очень богатые люди“», 1971 |
Своими книгами и прежде всего романом «Великий Гэтсби» писатель неоспоримо доказал, что «век джаза» <…> был своего рода «пиром во время чумы». Позднее, в 30-е годы, Фицджеральд в какой-то мере запечатлел и то чувство страха перед могильщиками капитализма, которое начало овладевать хозяевами Америки. <…> | |
— Морис Мендельсон, «Творческий путь Френсиса Скотта Фицджеральда» |
Хороший удар левой, но не мог держать уровень до конца. Неплохой соперник, но… — ироничная спортивная аналогия | |
Good left jab but couldn't follow through. Nice contender, but— | |
— Рэй Брэдбери, «Попугай, который знал Папу», 1972 |
Комментарии
править- ↑ Небольшой парафраз из апрельского письма Союзу книготорговцев[2], частично опубликованного в 3-м издании «По эту сторону рая» как «Извинения автора» (The Author's Apology).
- ↑ Все пункты — о нём.
- ↑ Следующий эпизод пересказан в 1-й главе «Великого Гэтсби»[5].
- ↑ В т.ч. о себе[6].
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Эдмунд Уилсон включил это в сборник «Крушение» (The Crack-Up).
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Входит в его записные книжки.
- ↑ Намёк, что ажиотаж вокруг парапсихологии, особенно спиритизма, вызван Первой мировой войной. (прим. Э. Дэниел).
- ↑ Вероятно, ирония над подсчётами семейного бюджета, описанными в предыдущем эссе.
- ↑ Цитируется едва не во всех книгах о нём[11].
- ↑ Парафраз из рассказа «Зелёные туннели» Олдоса Хаксли.
- ↑ Чарльз Донахью (Charles Donahue), его друг по школе и Принстонскому университету[5].
- ↑ Возможно, Джордж Гёц[5].
- ↑ Очевидно, очень популярные между мировыми войнами многочисленные мемуары Романовых, других русских аристократов-эмигрантов и выдающих себя за таковых мошенников[5].
- ↑ По воспоминаниям ряда лиц, это сказала Мэри Колем[14].
- ↑ В духе во многом ошибочной «легенды» о Фицджеральде[12]. См. также цитаты о рассказе.
- ↑ О рассказах цикла «Замок Филиппа» (The Castle, 1934). В «Redbook» приняли 3 из них и отказались от «Богов тьмы».
- ↑ Цикл автобиографических эссе того года: «Крушение», «Склеивая осколки» и «Осторожно! Стекло!».
- ↑ Намёк на роман «Пылающая юность», написанный С. Х. Адамсом в подражание первым произведениям Фицджеральда и пользовавшийся большим успехом в 1920-е годы[14].
- ↑ Американский критик (1896—1944).
- ↑ Далее процитировал песенку из окончания эссе «Засыпая и пробуждаясь», 1934.
Примечания
править- ↑ The Saturday Review, #43 (5 November 1960), pp. 26, 56.
- ↑ Маршрут судьбы // Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Портрет в документах: Письма. Из записных книжек. Воспоминания. — М.: Прогресс, 1984. — С. 73.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Перевод Е. Ю. Калявиной // Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Заметки о моем поколении / ред. А. Б. Гузман. — М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2019. — 544 с.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Перевод А. В. Глебовской // Фицджеральд. Заметки о моем поколении.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 А. Б. Гузман. Примечания // Фицджеральд. Заметки о моем поколении. — С. 465-534.
- ↑ Andrew Turnbull, Scott Fitzgerald. Scribner's, 1962, Ch. 12.
- ↑ Э. М. Дэниел. Предисловие к «Я за тебя умру» / перевод В. О. Бабкова // Ф. Скотт Фицджеральд. Я за тебя умру. — М.: Эксмо, 2018. — С. 148.
- ↑ 1 2 3 4 5 Перевод и комментарии А. М. Зверева (с незначительными уточнениями) // Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Избранные произведения в 3 томах. Т. 3. — М.: Художественная литература, 1977. — С. 421-460.
- ↑ 1 2 3 Из записных книжек / перевод А. М. Зверева // Фицджеральд. Портрет в документах. — С. 217, 221, 234.
- ↑ 1 2 3 Отблески / Перевод А. Ю. Бураковской (с незначительными уточнениями) // Фицджеральд. Портрет в документах. — С. 265-6, 295-300.
- ↑ А. М. Зверев. Фицджеральд: легенда и истина // Фицджеральд. Портрет в документах. — С. 15.
- ↑ 1 2 А. М. Зверев. Фрэнсис Скотт Фицджеральд // Ф. С. Фицджеральд. Избранные произведения в 3 томах. Т. 1. — М.: Художественная литература, 1977. — С. 12, 25.
- ↑ 1 2 А. Старцев. Скотт Фицджеральд и его роман «Великий Гэтсби» // Ф. С. Фицджеральд. Великий Гэтсби. — М.: Художественная литература, 1965.
- ↑ 1 2 3 А. М. Зверев. Комментарии // Фицджеральд. Портрет в документах. — С. 304, 326, 335.
- ↑ 1 2 Э. М. Дэниел. Предисловие / перевод В. О. Бабкова // Фицджеральд. Я за тебя умру. — С. 7, 14.
- ↑ В самый темный час / Перевод и комментарий А. Б. Руднева, 2017-19.
- ↑ Проблемы литературы США XX века. — М.: Наука, 1970. — С. 218, 220. — 5800 экз.
Ссылка
править- Френсис Скотт Фицджеральд: тексты и переводы // сайт A. Б. Руднева