Снега Килиманджаро

«Снега Килиманджаро» (англ. The Snows of Kilimanjaro) — рассказ Эрнеста Хемингуэя 1936 года.

Цитаты

	Почти у самой вершины западного пика [Килиманджаро] лежит иссохший мёрзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может. — эпиграф
	Close to the western summit there is the dried and frozen carcass of a leopard. No one has explained what the leopard was seeking at that altitude.

	— Любовь — навозная куча, — сказал Гарри. — А я петух, который взобрался на неё и кричит кукареку.
	"Love is a dunghill," said Harry. "And I'm the cock that gets on it to crow."

	— Убиваешь, чтобы чувствовать, что ты ещё жив, — должно быть, так.
	"It's trying to kill to keep yourself alive, I imagine."

	— Какой ты милый. — Сука, — сказал он. — У суки щедрые руки. Это поэзия. Я сейчас полон поэзии. Скверны и поэзии. Скверной поэзии.
	"You're sweet to me." "You bitch," he said. "You rich bitch. That's poetry. I'm full of poetry now. Rot and poetry. Rotten poetry."

Плохо не то, что он лгал, а то, что вместо правды была пустота. Жизнь свою он прожил, она давно кончилась, а он всё ещё жил, но теперь уже среди других людей, и денег теперь было больше, и из всех знакомых мест он выбирал лучшие, бывал и в новых местах. Главное было не думать, и тогда всё шло замечательно. Природа наделила тебя здоровым нутром, поэтому ты не раскисал так, как раскисает большинство из них, и притворялся, что тебе плевать на работу, которой ты был занят раньше, на ту работу, которая теперь была уже не по плечу тебе. Но самому себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей; про самых богатых; что ты не из их племени — ты соглядатай в их стане; ты покинешь его и напишешь о нём, и первый раз в жизни это будет написано человеком, который знает то, о чем пишет. Но он так и не заставил себя приняться за это, потому что каждый день, полный праздности, комфорта, презрения к самому себе, притуплял его способности и ослаблял его тягу к работе, так что в конце концов он совсем бросил писать. Людям, с которыми он знался, было удобнее, чтобы он не работал. В Африке он когда-то провёл лучшее время своей жизни, и вот он опять приехал сюда, чтобы начать всё сызнова. В поездке они пользовались минимумом комфорта. Лишений терпеть не приходилось, но роскоши тоже не было, и он думал, что опять войдёт в форму. Что ему удастся согнать жир с души, как боксёру, который уезжает в горы, работает и тренируется там, чтобы согнать жир с тела. <…> И он уже тешил себя надеждой, что желание работать снова крепнет в нём. Теперь, если это конец, а он знал, что это конец, стоит ли корчиться и кусать самого себя, точно змея, которой перешибли хребет. Эта женщина ни в чём не виновата. Не будь её, была бы другая. Если вся жизнь прошла во лжи, надо и умереть с ней. <…> Он сам погубил свой талант. Зачем сваливать всё на женщину, которая виновата только в том, что обставила его жизнь удобствами. Он загубил свой талант, не давая ему никакого применения, загубил изменой самому себе и своим верованиям, загубил пьянством, притупившим остроту его восприятия, ленью, сибаритством и снобизмом, честолюбием и чванством, всеми правдами и неправдами. Что же сказать про его талант? Талант был, ничего не скажешь, но вместо того чтобы применять его, он торговал им. Никогда не было: я сделал то-то и то-то; было: я мог бы сделать. И он предпочёл добывать средства к жизни не пером, а другими способами. И ведь это неспроста, — правда? — что каждая новая женщина, в которую он влюблялся, была богаче своей предшественницы.

It was not so much that he lied as that there was no truth to tell. He had had his life and it was over and then he went on living it again with different people and more money, with the best of the same places, and some new ones. You kept from thinking and it was all marvellous. You were equipped with good insides so that you did not go to pieces that way, the way most of them had, and you made an attitude that you cared nothing for the work you used to do, now that you could no longer do it. But, in yourself, you said that you would write about these people; about the very rich; that you were really not of them but a spy in their country; that you would leave it and write of it and for once it would be written by some one who knew what he was writing of. But he would never do it, because each day of not writing, of comfort, of being that which he despised, dulled his ability and softened his will to work so that, finally, he did no work at all. The people he knew now were all much more comfortable when he did not work. Africa was where he had been happiest in the good time of his life, so he had come out here to start again. They had made this safari with the minimum of comfort. There was no hardship; but there was no luxury and he had thought that he could get back into training that way. That in some way he could work the fat off his soul the way a fighter went into the mountains to work and train in order to bum it out of his body. <…> And he had felt the illusion of returning strength of will to work. Now if this was how it ended, and he knew it was, he must not turn like some snake biting itself because its back was broken. It wasn't this woman's fault. If it had not been she it would have been another. If he lived by a lie he should try to die by it. <…> He had destroyed his talent himself. Why should he blame this woman because she kept him well? He had destroyed his talent by not using it, by betrayals of himself and what he believed in, by drinking so much that he blunted the edge of his perceptions, by laziness, by sloth, and by snobbery, by pride and by prejudice, by hook and by crook. What was this? A catalogue of old books? What was his talent anyway? It was a talent all right but instead of using it, he had traded on it. It was never what he had done, but always what he could do. And he had chosen to make his living with something else instead of a pen or a pencil. It was strange, too, wasn't it, that when he fell in love with another woman, that woman should always have more money than the last one?

Бревенчатый домик сгорел, и все ружья, висевшие на оленьих ножках над камином, тоже сгорели, и ружейные стволы, без прикладов с расплавившимся в магазинных коробках свинцом валялись в куче золы, которая шла на щелок для больших мыловаренных котлов, и ты спросил дедушку, можно взять эти стволы поиграть, и он сказал нет. Ведь это были всё ещё его ружья, а новых он так и не купил, и с тех пор больше не охотился. Дом отстроили заново на том же самом месте, но уже из старого теса, и побелили его, и с террасы были видны тополя, а за ними озеро; но ружей в доме больше не было. Стволы ружей, висевших когда-то в бревенчатом домике на оленьих ножках, валялись в куче золы, и никто теперь не прикасался к ним.

That log house was burned down and all the guns that had been on deer foot racks above the open fire place were burned and afterwards their barrels, with the lead melted in the magazines, and the stocks burned away, lay out on the heap of ashes that were used to make lye for the big iron soap kettles, and you asked Grandfather if you could have them to play with, and he said, no. You see they were his guns still and he never bought any others. Nor did he hunt any more. The house was rebuilt in the same place out of lumber now and painted white and from its porch you saw the poplars and the lake beyond; but there were never any more guns. The barrels of the guns that had hung on the deer feet on the wall of the log house lay out there on the heap of ashes and no one ever touched them.

	Мари, его приходящая прислуга, недовольна восьмичасовым рабочим днём: — Если муж работает до шести, он хоть и успевает выпить по дороге домой, но самую малость, и зря денег не тратит. А если он на работе только до пяти часов, значит, каждый вечер пьян вдребезги, и денег в глаза не видишь. Кто страдает от сокращения рабочего дня? Мы, жёны.
	Marie, his femme de menage, protesting against the eight-hour day saying, "If a husband works until six he gets only a riffle drunk on the way home and does not waste too much. If he works only until five he is drunk every night and one has no money. It is the wife of the working man who suffers from this shortening of hours."

Богатые — скучный народ, все они слишком много пьют или слишком много играют в триктрак. Скучные и все на один лад. Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда, и его восторженное благоговение перед ними, и как он написал однажды рассказ, который начинался так: «Богатые не похожи на нас с вами». И кто-то сказал Фицджеральду: «Правильно, у них денег больше». Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, и когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не меньше, чем что-либо другое. — в духе во многом ошибочной «легенды» о Фицджеральде; со сборника «„Пятая колонна“ и первые сорок девять рассказов» 1938 г. вместо него указан Julian, и эта редакция на английском воспроизводится чаще

The rich were dull and they drank too much, or they played too much backgammon. They were dull and they were repetitious. He remembered poor Scott Fitzgerald and his romantic awe of them and how he had started a story once that began, "The very rich are different from you and me." And how some one had said to Scott, Yes, they have more money. But that was not humorous to Scott. He thought they were a special glamourous race and when he found they weren't it wrecked him just as much as any other thing that wrecked him.

… артиллерийского офицера Уильямсона ранило ручной гранатой, брошенной с немецкого сторожевого поста в ту минуту, когда Уильямсон перебирался ночью через проволочные заграждения, и он кричал, умоляя, чтобы его пристрелили. Уильямсон был толстяк, очень храбрый и хороший офицер. <…> внутренности у него вывалились наружу и повисли на проволоке, так что тем, кто снимал его оттуда ещё живым, пришлось обрезать их ножом.

… Williamson, the bombing officer, had been hit by a stick bomb some one in a German patrol had thrown as he was coming in through the wire that night and, screaming, had begged every one to kill him. He was a fat man, very brave, and a good officer, although addicted to fantastic shows. But that night he was caught in the wire, with a flare lighting him up and his bowels spilled out into the wire, so when they brought him in, alive, they had to cut him loose.

Он лежал тихо, и смерти рядом не было. Она, должно быть, свернула на другую улицу. Разъезжает, по двое, на велосипедах, неслышно скользит по мостовой. <…> — Не верь, что она такая, как её изображают, с косой и черепом, — сказал он. — С не меньшим успехом это могут быть и двое полисменов на велосипедах, и птица. Или же у неё широкий приплюснутый нос, как у гиены. Смерть пододвинулась, но теперь это было что-то бесформенное. Она просто занимала какое-то место в пространстве. — Скажи, чтоб она ушла. Она не ушла, а придвинулась ближе. — Ну и несёт же от тебя, — сказал он. — Вонючая дрянь. Она придвинулась ещё ближе, и теперь он уже не мог говорить с ней, и, увидев, что он не может говорить, она подобралась ещё ближе, и тогда он попробовал прогнать её молча, но она ползла всё выше и выше, придавливая ему грудь, и когда она легла у него на груди, не давая ему ни двигаться, ни говорить, он услышал, как женщина сказала: — Бвана уснул. Поднимите койку, только осторожнее, и внесите его в палатку. Он не мог сказать, чтобы её прогнали, и она навалилась на него всей своей тушей, не давая дышать. И вдруг, когда койку подняли, все прошло, и тяжесть, давившая ему грудь, исчезла.

He lay still and death was not there. It must have gone around another street. It went in pairs, on bicycles, and moved absolutely silently on the pavements. <…> "Never believe any of that about a scythe and a skull," he told her. "It can be two bicycle policemen as easily, or be a bird. Or it can have a wide snout like a hyena." It had moved up on him now, but it had no shape any more. It simply occupied space. "Tell it to go away." It did not go away but moved a little closer. "You've got a hell of a breath," he told it. "You stinking bastard." It moved up closer to him still and now he could not speak to it, and when it saw he could not speak it came a little closer, and now he tried to send it away without speaking, but it moved in on him so its weight was all upon his chest, and while it crouched there and he could not move, or speak, he heard the woman say, "Bwana is asleep now. Take the cot up very gently and carry it into the tent." He could not speak to tell her to make it go away and it crouched now, heavier, so he could not breathe. And then, while they lifted the cot, suddenly it was all right and the weight went from his chest.

Перевод

Н. А. Волжина, 1959

О рассказе

	Пожалуйста, при первой же перепечатке убери моё имя. Если мне захотелось написать свой de profundis, это ещё не значит, что я тем самым созываю друзей причитать над моим трупом.
	Please lay off me in print. If I choose to write de profundis sometimes it doesn’t mean I want friends praying aloud over my corpse.
	— Скотт Фицджеральд, письмо Хемингуэю августа 1936

	… я написал Эрнесту <…> и в самой мягкой форме просил его в дальнейшем не пользоваться моим именем, даже в беллетристике. Он мне прислал какое-то безумное письмо, где много говорится о том, какой он великий Писатель и как любит своих детей и пр., но обходится стороной самое главное; правда, что-то говорится насчёт того, «кто кого переживёт». Отвечать ему значило бы затеять опасные игры с дымящейся петардой. Я его всё равно люблю, как бы он ни поступал и что бы ни писал, но ещё один такой выпад — и я, кажется, дам ему сдачи так, что он не скоро поднимется.
	… I wrote Ernest, <…> asking him in the most measured terms not to use my name in future pieces of fiction. He wrote me back a crazy letter, telling me about what a greater Writer he was and how much he loved his children, but yielding the point — "If I should out live him —" which he doubted. To have answered it would have been like fooling with a lit firecracker. Somehow I love that man, no matter what he says or does, but just one more crack and I think I would have to throw my weight with the gang and lay him.
	— Скотт Фицджеральд, письмо М. Перкинсу 19 сентября 1936

	Видимо, он счёл, что таким образом «взбодрит» вас, сделает вам же лучше и пр. <…> упоминание о вас он намерен снять.
	I think he had some queer notion that he would give you a "jolt" and that it might be good for you, or something like that. <…> he means no take it out.
	— Максвелл Перкинс, письмо Фицджеральду 19 марта 1937

	Уже в рассказе середины 1936 г. «Снега Килиманджаро» назревал тот перелом, который произошёл в 1937 г. С одной стороны, этот рассказ — итог художественных достижений Хемингуэя, с другой — это переоценка своих взглядов, оглядка на жизнь имущих глазами «соглядатая во вражьем стане».
	— Иван Кашкин, «Эрнест Хемингуэй», 1939

	В истории героя рассказа, писателя Гарри, мы узнаём штрихи биографии самого Хемингуэя, <…> но в главном Гарри не похож на Хемингуэя, который дал герою, если можно так сказать, свою антибиографию — он воссоздал свою жизнь такой, какой она могла оказаться, если бы он продал свой талант, изменил ему.
	— Борис Грибанов, «Эрнест Хемингуэй»