Ночь нежна

«Ночь нежна» (англ. Tender Is the Night) — четвёртый и последний законченный роман Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Впервые издан в 1934 году. Название и эпиграф взяты из «Оды соловью» Джона Китса.

Ночь нежна

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Книга первая

	… достоинства людей незаурядных сказываются порой даже в неожиданных обмолвках… — глава 6 (вариант трюизма)
	… the personal qualities of extraordinary people can make themselves plain in an unaccustomed change of expression…

	Магия тёплой южной ночи, таившаяся в мягкой поступи тьмы, в призрачном плеске далёкого средиземноморского прибоя, не развеялась, она перешла в Дайверов, стала частью их существа. — глава 7
	The diffused magic of the hot sweet South had withdrawn into them—the soft-pawed night and the ghostly wash of the Mediterranean far below—the magic left these things and melted into the two Divers and became part of them.

	Ночь была чёрная, но прозрачная, точно в сетке подвешенная к одинокой тусклой звезде. — глава 9
	It was a limpid black night, hung as in a basket from a single dull star.

	Как большинство женщин, она любила, когда ей подсказывали, что и когда она должна чувствовать… — глава 13
	Like most women she liked to be told how she should feel…

Тёплый реденький дождик сеялся на низкорослые деревья и кусты, по сторонам то и дело попадались сложенные, точно для гигантских погребальных костров, артиллерийские стаканы, бомбы, гранаты и всяческая амуниция, <…> шесть лет пролежавшая в земле. И вдруг за поворотом дороги запенилось белыми гребешками целое море могил. <…> Амьен, лиловатый и гулкий, всё ещё хранил скорбный отпечаток войны… <…> смотришь, как старомодный трамвайчик тарахтит по пустынной, мощённой серым булыжником соборной площади, — и даже самый воздух кажется старомодным, выцветшим от времени, как старые фотографии. — глава 13

A thin warm rain was falling on the new scrubby woods and underbrush and they passed great funeral pyres of sorted duds, shells, bombs, grenades, and equipment, <…> abandoned six years in the ground. And suddenly around a bend the white caps of a great sea of graves. <…> Amiens was an echoing purple town, still sad with the war… <…> little trolley cars of twenty years ago crossing the great gray cobble-stoned squares in front of the cathedral, and the very weather seems to have a quality of the past, faded weather like that of old photographs.

	— Мне когда то казалось: всё, что случается до восемнадцати лет, это пустяки, — сказала Мэри. — Так оно и есть, — подхватил Эйб. — И то, что случается после, — тоже. — глава 14
	“I used to think until you’re eighteen nothing matters,” said Mary. “That’s right,” Abe agreed. “And afterward it’s the same way.”

	Мужчина любит разыгрывать перед женщиной беспомощного ребёнка, но реже всего это ему удаётся, когда он и в самом деле чувствует себя беспомощным ребёнком. — глава 19
	Often a man can play the helpless child in front of a woman, but he can almost never bring it off when he feels most like a helpless child.

	— Я женщина; моё дело скреплять и связывать. — глава 19 (вариант трюизма)
	“I am a woman and my business is to hold things together.”

	— Беда в том, что когда ты трезв, тебе ни с кем не хочется знаться, а когда пьян, никому не хочется знаться с тобой. — глава 19
	“Trouble is when you’re sober you don’t want to see anybody, and when you’re tight nobody wants to see you.”

Упорные старания оградить свой обнажившийся внутренний мир приводили порой к обратным результатам; так актёр, играющий вполсилы, заставляет зрителей вслушиваться, вытягивать шею и в конце концов создает напряжение чувств, которое помогает публике самой заполнять оставленные им в роли пустоты. И ещё: мы редко сочувствуем людям, жаждущим и ищущим нашего сочувствия, но легко отдаём его тем, кто иными путями умеет возбудить в нас отвлечённое чувство жалости. — глава 21

So rigidly did he sometimes guard his exposed self-consciousness that frequently he defeated his own purposes; as an actor who underplays a part sets up a craning forward, a stimulated emotional attention in an audience, and seems to create in others an ability to bridge the gap he has left open. Similarly we are seldom sorry for those who need and crave our pity—we reserve this for those who, by other means, make us exercise the abstract function of pity.

	— Человеку незаурядному всегда приходится балансировать на грани <…>. — Есть [большие] художники, <…> которым вовсе не обязательно превращать себя в спиртную бочку. Почему это спиваются главным образом американцы? — глава 22
	“Smart men play close to the line because they have to <…>.” “Artists <…> don’t seem to have to wallow in alcohol. Why is it just Americans who dissipate?”

	Мы часто относимся к пьяным неожиданно уважительно, вроде того, как непросвещённые народы относятся к сумасшедшим. Не с опаской, а именно уважительно. Есть что то, внушающее благоговейный трепет, в человеке, у которого отказали задерживающие центры и который способен на всё. Конечно, потом мы его заставляем расплачиваться за этот миг величия, миг превосходства. — глава 24
	Often people display a curious respect for a man drunk, rather like the respect of simple races for the insane. Respect rather than fear. There is something awe-inspiring in one who has lost all inhibitions, who will do anything. Of course we make him pay afterward for his moment of superiority, his moment of impressiveness.

Глава 16

	— Многие люди склонны преувеличивать отношение к себе других — почему-то им кажется, что они у каждого вызывают сложную гамму симпатий и антипатий.
	“Most people think everybody feels about them much more violently than they actually do—they think other people’s opinions of them swing through great arcs of approval or disapproval.”

	Когда она очутилась с ним лицом к лицу, их взгляды встретились, точно птицы задели друг друга крылом на лету.
	When she saw him face to face their eyes met and brushed like birds’ wings.

… на экране замелькали кадры. И вот она — прошлогодняя школьница с распущенными волосами, неподвижно струящимися вдоль спины, точно твёрдые волосы танагрской статуэтки, вот она — такая юная и невинная, плод ласковых материнских забот; вот она — воплощённая инфантильность Америки, новая бумажная куколка для услады её куцей проститучьей души. <…> Такая малипуся, а ведь чего только не натерпелась, бедненькая. Кисонька-лапочка, храброе маленькое сердечко. Перед этим крохотным кулачком отступали похоть и разврат, судьба и та оборачивалась по-иному, логика, диалектика, здравый смысл теряли всякую силу. Женщины, позабыв про горы немытой посуды дома, плакали в три ручья; даже в самом фильме одна женщина плакала так много, что едва не оттеснила в нём Розмэри на задний план. Она плакала в декорациях, стоивших целое состояние…

… the picture ran. There she was—the school girl of a year ago, hair down her back and rippling out stiffly like the solid hair of a tanagra figure; there she was—so young and innocent—the product of her mother’s loving care; there she was—embodying all the immaturity of the race, cutting a new cardboard paper doll to pass before its empty harlot’s mind. <…> Was it a ’itty-bitty bravekins and did it suffer? Ooo-ooo-tweet, de tweetest thing, wasn’t she dest too tweet? Before her tiny fist the forces of lust and corruption rolled away; nay, the very march of destiny stopped; inevitable became evitable, syllogism, dialectic, all rationality fell away. Women would forget the dirty dishes at home and weep, even within the picture one woman wept so long that she almost stole the film away from Rosemary. She wept all over a set that cost a fortune…

	— Крепче всего запирают ворота, которые никуда не ведут. <…> Потому, наверно, что пустота слишком неприглядна.
	“The strongest guard is placed at the gateway to nothing. <…> Maybe because the condition of emptiness is too shameful to be divulged.”

Книга вторая

	… человек должен быть мастером своего дела, а если он перестал быть мастером, значит, он уже ничем не лучше других, и главное, это утвердиться в жизни, пока ты ещё не перестал быть мастером своего дела. — глава 10
	… a man knows things and when he stops knowing things he’s like anybody else, and the thing is to get power before he stops knowing things.

Пишут, что душевные раны рубцуются — бездумная аналогия с повреждениями телесными, в жизни так не бывает. Такая рана может уменьшиться, затянуться частично, но это всегда открытая рана, пусть не больше булавочного укола. След испытанного страдания скорей можно сравнить с потерей пальца или зрения в одном глазу. С увечьем сживаешься, о нём вспоминаешь, быть может, только раз в году, — но когда вдруг вспомнишь, помочь всё равно нельзя. — глава 11

One writes of scars healed, a loose parallel to the pathology of the skin, but there is no such thing in the life of an individual. There are open wounds, shrunk sometimes to the size of a pin-prick but wounds still. The marks of suffering are more comparable to the loss of a finger, or of the sight of an eye. We may not miss them, either, for one minute in a year, but if we should there is nothing to be done about it.

	Когда возникшее равнодушие длят или просто не замечают, оно постепенно превращается в пустоту… — глава 11
	As an indifference cherished, or left to atrophy, becomes an emptiness…

	… ради забот о её здоровье он много лет притворялся <…>. Если уж он не решался играть на рояле то, что ему хочется играть в данную минуту, значит, жизнь доведена до точки. — глава 12
	… for the purpose of her cure, he had for many years pretended <…>. When Dick could no longer play what he wanted to play on the piano, it was an indication that life was being refined down to a point.

	… лишь в своей гордости человек уязвим по-настоящему… — глава 13 (вероятно, неоригинально)
	… a man is vulnerable only in his pride…

	— … если всю жизнь щадить людские чувства и потворствовать людскому тщеславию, то в конце концов можно потерять всякое понятие о том, что в человеке действительно заслуживает уважения. — глава 13
	“… if you spend your life sparing people’s feelings and feeding their vanity, you get so you can’t distinguish what should be respected in them.”

… клиника <…> легко могла сойти за загородный клуб. <…> В мастерской ткали, низали бисер, занимались чеканкой по металлу. Работающие здесь порой облегчённо вздыхали — с таким видом, будто только что отказались от решения непосильной задачи, но их вздохи знаменовали лишь начало нового круга размышлений, не шедших по прямой, как у нормальных людей, а всё время вращавшихся в одной плоскости. — глава 14

… the clinic <…> might very well have been a country club. <…> The chamber was devoted to beadwork, weaving and work in brass. The faces of the patients here wore the expression of one who had just sighed profoundly, dismissing something insoluble—but their sighs only marked the beginning of another ceaseless round of ratiocination, not in a line as with normal people but in the same circle.

	Больной ум хитёр и изобретателен; он как река перед плотиной — не прорвёт, так зальёт, не зальёт, так проложит обходное русло. — глава 15
	The brilliance, the versatility of madness is akin to the resourcefulness of water seeping through, over and around a dike.

	… ничто так не подстёгивает в отношениях, как желание сохранить их вопреки известным уже преградам. — глава 19 (вариант трюизма)
	… the best contacts are when one knows the obstacles and still wants to preserve a relation.

Книга третья

	… богачи, претендующие на демократизм, любят делать вид перед самими собой, будто им претит откровенное бахвальство. — глава 4
	… such rich as want to be thought democratic pretend in private to be swept off their feet by swank.

	— Людям всегда кажется, что их дети чище других и, если даже они болеют, от них нельзя заразиться. — глава 4
	“People think their children are constitutionally cleaner than other people’s, and their diseases are less contagious.”

	… тем, кто пережил душевный недуг, нелегко испытывать жалость к здоровым людям… — глава 9
	… it is hard for those who have once been mentally afflicted to be sorry for those who are well…

	Когда людей из низов вытаскиваешь наверх, они теряют голову, какими бы красивыми фразами это ни прикрывалось. — глава 12
	“When people are taken out of their depths they lose their heads, no matter how charming a bluff they put up.”

Глава 7

	В Николь всё было рассчитано на движение, на полёт — с деньгами вместо плавников и крыльев.
	Nicole had been designed for change, for flight, with money as fins and wings.

— Актрисе естественная реакция противопоказана. <…> предположим, вам говорят: «Ваш возлюбленный умер». В жизни вас такое известие просто подкосило бы. А на сцене вы должны держать зрителей в напряжении — естественно реагировать они могут и сами. Как актриса, вы, во первых, связаны текстом роли, а во вторых, вам нужно, чтобы публика думала о вас, а не о каком то убитом китайце или кто он там был. А для этого необходимо сделать что то, чего зрители не ожидают. Если им известно, что ваша героиня сильна, вы в эту минуту показываете её слабой; если она слаба, вы её показываете сильной. Вы должны выйти из образа…

“The danger to an actress is in responding. <…> let’s suppose that somebody told you, ‘Your lover is dead.’ In life you’d probably go to pieces. But on the stage you’re trying to entertain—the audience can do the ‘responding’ for themselves. First the actress has lines to follow, then she has to get the audience’s attention back on herself, away from the murdered Chinese or whatever the thing is. So she must do something unexpected. If the audience thinks the character is hard she goes soft on them—if they think she’s soft she goes hard. You go all out of character…”

	Или думай сам — или тот, кому приходится думать за тебя, отнимет твою силу, переделает все твои вкусы и привычки, по-своему вышколит и выхолостит тебя.
	Either you think—or else others have to think for you and take power from you, pervert and discipline your natural tastes, civilize and sterilize you.

Перевод

Е. Д. Калашникова, 1971 (с незначительными уточнениями)

О романе

• см. письма Фицджеральда: Э. Хемингуэю 9 сентября 1929 (начало) и 1 июня 1934, М. Перкинсу около 1 мая 1930, 13 января 1934 и 24 декабря 1938, Дж. П. Бишопу 2 и 7 апреля 1934, Г. Менкену 23 апреля 1934, З. Фицджеральд 11 октября 1940

	Книга и понравилась мне и нет. Она начинается великолепным описанием Сары и Джеральда <…>. А потом ты стал дурачиться, <…> превращать их в других людей <…>. Если ты берёшь реально существующих людей и пишешь о них, то нельзя наделять их чужими родителями <…> и заставлять делать то, что им несвойственно.
	I liked it and I didn’t. It started off with that marvelous description of Sara and Gerald <…>. Then you started fooling with them, <…> changing them into other people <…>. If you take real people and write about them you cannot give them other parents than they have <…> you cannot make them do anything they would not do.
	— Эрнест Хемингуэй, письмо Фицджеральду 28 мая 1934

	Любой второсортный английский светский романист мог бы написать эту книгу лучше, чем Ф. Скотт Фицджеральд…
	— одна из первых рецензий, 1934

	Наперекор тем критикам, которые спешили поставить на нём крест, Скотт в «Ночь нежна» проявил такое глубокое понимание человеческой психологии, какого раньше в его книгах не было.
	Contrary to the critics who have been trying to give him a fast count, Tender Is the Night reveals a deeper understanding of human behavior than anything he had done before.
	— Бадд Шульберг, «Фицджеральд в Голливуде» (Fitzgerald in Hollywood), 1941

	В «Ночь нежна» больше нет той цельности чувств, поэтичности красок, которые так восхищают в «Великом Гэтсби». Мир героев романа расколот иронией и рефлексией; ослаблена вера; нет накала страстей. <…> В «Ночь нежна» мир сияет только снаружи. Внутри же он сумрачен, грустен, оставляет мало надежды.
	— Абель Старцев, «Скотт Фицджеральд и „очень богатые люди“», 1971

В рукописях романа Розмэри появилась лишь через пять лет после того, как он был начат. <…> Но вторжение новой героини потребовало многое уточнить, и часто здесь видят роковую ошибку Фицджеральда: семейная драма Дика и Николь не согласуется с историей любви героя к Розмэри, и получаются как бы два романа под одним переплётом. <…> линия, связанная с Розмэри, слишком надолго исчезает из рассказа, слишком неожиданно обрывается. Но и прочерченная пунктиром, она необходима, чтобы «внутренние противоречия идеалиста» раскрылись на истинной глубине, придав законченность и объемность теме, столь важной для этого романа, — теме «компромиссов, которые навязывают герою обстоятельства». «Идеализм» Дайвера, его пошатнувшееся, но не исчезнувшее до конца доверие к американским иллюзиям как раз и выявляются в отношениях с Розмэри, подвергаясь проверке реальным опытом. <…> И в Розмэри, «папиной дочке», так легко, естественно, победоносно шагающей по жизни, ему видится запоздалый и редкостный пример уверенности, присущей другому поколению — тому, которое не успело узнать ни миражей «века джаза», ни его разочарований. «Природный идеалист», он воспринимает Розмэри глазами романтика, изверившегося в своём окружении, но не в самой «мечте». Дик смотрит на неё так, словно улыбка Розмэри, сияющая с экрана, — это и есть её истинная человеческая суть, так, как она желала бы, чтобы на неё смотрели. Вот здесь-то драма Дика получает своё конечное завершение — и объяснение. Перед нами человек, не только вынуждаемый к компромиссам, но как бы предрасположенный к ним самими своими особенностями «природного идеалиста», который упорно не хочет осознать вещи в их настоящем виде, выработать стойкую духовную позицию. <…> Через несколько десятилетий герои, подобные Дику Дайверу, сделаются привычными в американском романе, исследующем феномен стирания индивидуальности, такой болезненно актуальный для современного буржуазного общества.

— Алексей Зверев, «Фрэнсис Скотт Фицджеральд», 1977