Кто виноват?

«Кто виноват?» — первый опубликованный социально-психологический роман Александра Ивановича Герцена (1841-1846).

Заглавная страница романа
1905 год

Цитаты

Часть I

— А, Дмитрий Яковлич! Вы не хотите ли с дороги перекусить, выпить водки? — Я ничего не пью, кроме воды. «Притворяется!» — подумал Алексей Абрамович, чрезвычайно уставший после продолжительного учёного разговора, и отправился в диванную к жене. Глафира Львовна почивала на мягком турецком диване. Она была в блузе: это её любимый костюм, потому что все другие теснят её; пятнадцать лет истинно благополучного замужества пошли ей впрок: она сделалась Adansonia baobab между бабами. Тяжёлые шаги Алексиса разбудили её, она подняла заспанную голову, долго не могла прийти в себя и, как будто отроду в первый раз уснула не вовремя, с удивлением воскликнула: «Ах, боже мой! Ведь я, кажется, уснула? представь себе!» Алексей Абрамович начал ей отдавать отчёт о своих трудах на пользу воспитания Миши. Глафира Львовна была всем довольна и, слушая, выпила полграфина квасу. Она всякий день перед чаем кушала квас.

— Часть I. I. Отставной генерал и учитель, определяющийся к месту

	Но что это за люди такие — генеральская чета, блаженствующая и преуспевающая в счастливом браке, этот юноша, назначенный для выделки Мишиной головы настолько, чтоб мальчик мог вступить в какую-нибудь военную школу? Я не умею писать повестей: может быть, именно потому мне кажется вовсе не излишним предварить рассказ некоторыми биографическими сведениями, почерпнутыми из очень верных источников...
	— Часть I. I. Отставной генерал и учитель, определяющийся к месту

Такого богатства графиня никогда не видала вблизи, и все это её, и сам генерал её, — и молодая была счастлива от маленького пальца на ноге до конца длиннейшего волоса в косе: так или иначе, мечты её сбылись. Спустя несколько недель после свадьбы Глафира Львовна, цветущая, как развернувшийся кактус, в белом пеньюаре, обшитом широкими кружевами, наливала утром чай; супруг её, в позолоченном халате из тармаламы и с огромным янтарём в зубах, лежал на кушетке и думал, какую заказать коляску к Святой: жёлтую или синюю; хорошо бы жёлтую, однако и синюю недурно.

— Часть I. II. Биография их превосходительств

Многие сочтут экс-графиню героиней. Я полагаю, что её поступок сам в себе был величайшею необдуманностью, — по крайней мере, равною необдуманности выйти замуж за человека, о котором она только и знала, что он мужчина и генерал. Причина — очевидно, романтическая экзальтация, предпочитающая всему на свете трагические сцены, самопожертвования, натянуто благородные поступки. Справедливость требует присовокупить, что Глафира Львовна не имела при этом никакой хитрой мысли, ни даже тщеславия; она сама не знала, для чего она хотела воспитывать Любоньку: ей нравилась патетическая сторона этого дела. Алексей Абрамович, позволив однажды, нашёл очень естественным странное положение ребёнка и не дал даже себе труда подумать, хорошо или худо он сделал, согласившись на это... В самом деле, хорошо или худо он сделал? Можно многое сказать и «за» и «против». Кто считает высшей целью жизни человеческой развитие, во что бы оно ни стало, какие бы оно последствия ни привело, — тот будет со стороны Глафиры Львовны. Кто считает высшей целью жизни счастье, довольство, в каком бы кругу оно ни было и насчёт чего бы оно ни досталось, — тот будет против неё.

— Часть I. II. Биография их превосходительств

Но страшное однообразие убивает московские гулянья: как было в прошлом году, так в нынешнем и в будущем; как тогда с вами встретился толстый купец в великолепном кафтане с чернозубой женой, увешанной всякими драгоценными каменьями, так и нынче непременно встретится — только кафтан постарше, борода побелее, зубы у жены почернее, — а всё встретится; как тогда встретился хват с убийственными усами и в шутовском сюртуке, так и нынче встретится, несколько исхудалый; как тогда водили на гулянье подагрика, покрытого нюхательным табаком, так и нынче его поведут... От одного этого можно запереться у себя в комнате.

— Часть I. II. Биография их превосходительств

	Ничто в мире не портит так человека, как жизнь в провинции.
	— Часть I. III. Биография Дмитрия Яковлевича

	Наполеон говаривал, что судьба — слово, не имеющее смысла, — оттого-то оно так и утешительно.
	— Часть I. III. Биография Дмитрия Яковлевича

Странное дело: в доме Негрова ничего не было ни разительного, ни особенного; но свежему человеку, юноше, как-то неловко, трудно было дышать в нём. Пустота всесовершеннейшая, самая многосторонняя царила в почтенном семействе Алексея Абрамовича. Зачем эти люди вставали с постелей, зачем двигались, для чего жили — трудно было бы отвечать на эти вопросы. Впрочем, и нет нужды на них отвечать. Добрые люди эти жили потому, что родились, и продолжали жить по чувству самосохранения; какие тут цели да задние мысли... Это всё из немецкой философии!

— Часть I. IV. Житьё-Бытьё

<...> Меня ужасно занимают биографии всех встречающихся мне лиц. Кажется, будто жизнь людей обыкновенных однообразна, — это только кажется: ничего на свете нет оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей, особенно там, где нет двух человек, связанных одной общей идеей, где всякий молодец развивается на свой образец, без задней мысли — куда вынесет! Если б можно было, я составил бы биографический словарь, по азбучному порядку, всех, например, бреющих бороду, сначала; для краткости можно бы выпустить жизнеописания учёных, литераторов, художников, отличившихся воинов, государственных людей, вообще людей, занятых общими интересами: их жизнь однообразна, скучна; успехи, таланты, гонения, рукоплескания, кабинетная жизнь или жизнь вне дома, смерть на полдороге, бедность в старости, — ничего своего, а всё принадлежащее эпохе. Вот поэтому-то я нисколько не избегаю биографических отступлений: они раскрывают всю роскошь мироздания. Желающий может пропускать эти эпизоды, но с тем вместе он пропустит и повесть.

— Часть I. VI

Как всё перепутано, как всё странно на белом свете! Ни мать, ни воспитатель, разумеется, не думали, сколько горечи, сколько искуса они приготовляют Володе этим отшельническим воспитанием. Они сделали все, чтоб он не понимал действительности; они рачительно завесили от него, что делается на сером свете, и вместо горького посвящения в жизнь передали ему блестящие идеалы; вместо того чтоб вести на рынок и показать жадную нестройность толпы, мечущейся за деньгами, они привели его на прекрасный балет и уверили ребёнка, что эта грация, что это музыкальное сочетание движений с звуками — обыкновенная жизнь; они приготовили своего рода нравственного Каспара Гаузера.

— Часть I. VI

	Холодный мечтатель неисправим: он останется на веки веков ребенком.
	— Часть I. VI

	...Петербург — это мозг России, он вверху, около него ледяной и гранитный череп; это возмужалая мысль империи…
	— Часть I. VI

Часть II

Но Бельтов, Бельтов — человек, вышедший в отставку, не дослуживши четырнадцати лет и шести месяцев до знака, как заметил помощник столоначальника, любивший все то, чего эти господа терпеть не могут, читавший вредные книжонки все то время, когда они занимались полезными картами, скиталец по Европе, чужой дома, чужой и на чужбине, аристократический по изяществу манер и человек XIX века по убеждениям, — как его могло принять провинциальное общество! Он не мог войти в их интересы, ни они — в его...

— Часть II. I

	— Я из одного хлеба, напротив, не стал бы работать, — работать целую жизнь, чтобы не умереть о голоду, и не умирать с голоду, чтоб работать, — умное и полезное препровождение времени! — Бельтов
	— Часть II. IV

	— ...Хороший работник без работы не останется. — Крупов
	— Часть II. IV

	— ...Дорога имеет на меня страшное влияние: я оживаю на дороге, особенно пешком или верхом. — Бельтов
	— Часть II. IV

	— ...Я точно герой наших народных сказок, которые я, бывало, переводил вам, ходил по всем распутьям и кричал: «Есть ли в поле жив человек?» Но жив человек не откликался… мое несчастье!.. А один в поле не ратник… Я и ушел с поля и пришел к вам в гости. — Рано, рано сдался, — заметил старик, качая головой. — Бельтов и Жозеф
	— Часть II. IV

	Будто это правда, что можно любить двоих? Не понимаю. Можно и не двоих, а нескольких любить, но тут игра слов... ...Он [Бельтов] открыл мне новый мир внутри меня. — Любовь Александровна в дневнике
	— Часть II. V

Цитаты о романе

«Кто виноват?» была первая повесть, которую я напечатал. Я начал её во время моей новгородской ссылки (в 1841) и окончил гораздо позже в Москве. Правда, ещё прежде я делал опыты писать что-то вроде повестей; но одна из них не написана, а другая — не повесть. В первое время моего переезда из Вятки в Владимир мне хотелось повестью смягчить укоряющее воспоминание, примириться с собою и забросать цветами один женский образ, чтоб на нём не было видно слёз. <...> Первую часть повести я привёз из Новгорода в Москву. Она не понравилась московским друзьям, и я бросил её. Несколько лет спустя мнение об ней изменилось, но я и не думал ни печатать, ни продолжать её. Белинский взял у меня как-то потом рукопись, — и с своей способностью увлекаться он, совсем напротив, переценил повесть в сто раз больше её достоинства и писал ко мне; «Если бы я не ценил в тебе человека, так же много или ещё и больше, нежели писателя, я, как Потёмкин Фонвизину после представления «Бригадира», сказал бы тебе: «Умри, Герцен!» Но Потёмкин ошибся, Фонвизин не умер и потому написал «Недоросля». Я не хочу ошибаться и верю, что после «Кто виноват?» ты напишешь такую вещь, которая заставит всех сказать: «Он прав, давно бы ему приняться за повесть!» Вот тебе и комплимент, и посильный каламбур». <...> Ценсура сделала разные урезывания и вырезывания, — жаль, что у меня нет её обрезков. Несколько выражений я вспомнил (они напечатаны курсивом) и даже целую страницу (и то, когда лист был отпечатан, и прибавил его к стр. 38). Это место мне особенно памятно потому, что Белинский выходил из себя за то, что его не пропустили.

— Александр Герцен, из Протокола к роману «Кто виноват?», 8 июня 1859

Свою книгу «Кто виноват?» Герцен назвал «романом в двух частях». Но он называл эту книгу и повестью: «Кто виноват?» была первая повесть, которую я написал». Это и был роман в нескольких повестях, имеющих внутреннюю связь, последовательность и единство. «У Искандера, — отмечал Белинский, — мысль всегда впереди» [ В.Г. Белинский. Собрание сочинений, Том III. Москва, Издательство АН СССР, 1948 г., стр. 830 ]. Герцен «чувствовал необходимость перевода, — нет, развития в жизнь философии». Из этой «необходимости» и возник замысел злободневного романа с необычайно острым и полемическим названием: «Кто виноват?». Однако Герцен не был сухим рационалистом. В его повестях есть глубокая лирическая основа. И своим успехом он о6язан лиризму повествования не в меньшей степени, чем самобытной мысли, положенной в основу повествования.

— Эдуард Бабаев, «Кто виноват?» и другие повести и рассказы Герцена, 1979

Герцен хотел составить роман из такого рода отдельных жизнеописаний, где «в подстрочных примечаниях можно сказать, что такой-то женился на такой-то». «Для меня повесть — рама», — говорил Герцен. Он рисовал по преимуществу портреты, его интересовали больше всего «лица» и биографии. «Лицо — послужной список, в котором всё отмечено, — пишет Герцен, — паспорт, на котором визы остаются». При видимой отрывочности повествования, когда рассказ от автора сменяется письмами героев, выдержками из дневника, биографическими отступлениями, роман Герцена был строго последователен. «Повесть эта, несмотря на то, что она будет состоять из отдельных глав и эпизодов, имеет такую целость, что вырванный лист испортит всё», — пишет Герцен. Свою задачу он видел не в том, чтобы «разрешить вопрос», а в том, чтобы его верно обозначить. Поэтому он избрал «протокольный» эпиграф: «А случай сей за неоткрытием виновных предать воле божией, дело же, почислив решённым, сдать в архив. Протокол». Но он писал не «протокол», а роман, в котором исследовал не «случай», а закон современной действительности. Вот почему вопрос, вынесенный в заголовок его книги, с такой силой отозвался в сердцах его современников.

— Эдуард Бабаев, «Кто виноват?» и другие повести и рассказы Герцена, 1979

«Кто виноват?» — интеллектуальный роман. Его герои — люди мыслящие, но у них есть своё «горе от ума». И состоит оно в том, что со всеми своими «блестящими идеалами» они принуждены были жить «в сером свете», оттого и мысли их кипели «в действии пустом». Даже гениальность не спасает Бельтова от этого «мильона терзаний», от сознания того, что «серый свет» сильнее его «блестящих идеалов», если его одинокий голос теряется среди безмолвия «степи». Отсюда и возникает чувство подавленности и скуки: «Степь — иди, куда хочешь, во все стороны — воля вольная, только никуда не дойдёшь...» <...> В романе есть нотки отчаяния. Искандер писал историю слабости и поражения «сильного человека». Бельтов как бы «боковым зрением» замечает, что «дверь ближе и ближе открывавшаяся, не та, через которую входят гладиаторы, а та, в которую выносят их тела». Такова была судьба Бельтова, одного из плеяды «лишних людей» русской литературы, наследнике Чацкого, Онегина и Печорина. Из его страданий выросли многие новые идеи, которые нашли своё развитие в «Рудине» Тургенева, в поэме Некрасова «Саша». В этой повести Герцен говорил не только о «внешних преградах», но и о внутренней слабости человека, воспитанного в условиях рабства. «Кто виноват?» — вопрос, который не давал однозначного ответа. Недаром поиски ответа на герценовский вопрос занимали самых выдающихся русских мыслителей — от Чернышевского и Некрасова до Толстого и Достоевского.

— Эдуард Бабаев, «Кто виноват?» и другие повести и рассказы Герцена, 1979

Многообразно наследие Герцена: философское, публицистическое, литературно-художественное. В то же время оно проникнуто редким, всеми признаваемым единством, источником которого Белинский справедливо считал мысль Герцена, гуманную и глубоко личную. «У тебя, — писал критик Герцену по поводу романа «Кто виноват?», — как у натуры по преимуществу мыслящей и сознательной <...> талант и фантазия ушли в ум, оживлённый и согретый, осердеченный гуманистическим направлением, не привитым и не вычитанным, а присущим твоей натуре». <...> Диалогическое начало внутренне пронизывает всё содержание романа «Кто виноват?», определяет конфликтную ситуацию и позицию автора.

— Владимир Туниманов, «А.И. Герцен», 1980

См. также

• Что делать?