Интервью Станислава Лема

Станислав Лем дал не менее 200 интервью.

Фрагменты из интервью, в которых Лем высказался о своих произведениях и их экранизациях, представлены в соответствующих статьях.

Цитаты

Если бы мне разрешили взять на необитаемый остров одну-единственную книгу, то это была бы «История западной философии» Бертрана Рассела.

	… никто из нас пока не знает, не станут ли компьютеры, перешагнув определённый порог сложности, проявлять признаки своеобразной «индивидуальности». Мне кажется, если такое и произойдёт, индивидуальность компьютеров будет столь же непохожей на нашу, как человеческое тело — на атомный реактор или же сам компьютер. А раз непохожи индивидуальности, то не могут быть похожи и интеллекты…
	— «Фантастика на грани науки», 1977

	Фантастика является очень острой приправой. Однако известно, что самую острую приправу без хлеба есть невозможно. Именно таким хлебом является современность.
	— около 1979

Человек не умирает весь и сразу, человек умирает квантами, частями. Последний лыжный спуск с гор, последняя женщина, последний сет в теннис, последняя сигарета, последняя рюмка водки. — 2000-е

1960-е

… я занимаюсь научной фантастикой, что называется, «по необходимости». Дело в том, что я не умею ничего выдумывать — в смысле «перевоплощаться». Я написал один роман о современности, в нём — максимум моего жизненного опыта. Зато я могу писать о переживаниях, которые ещё никто не испытывал, и поэтому в области научной фантастики мне не угрожает опасность впасть в фальшь. Признаюсь: меня не интересует предвидение чисто технических достижений или нечто иное, где можно допустить просчёт. Такое предвидение обычно обречено на поражение. <…> Ведь сегодня и вовсе невозможно предвосхитить те качественно новые открытия, которые будут достигнуты в науке. Поэтому меня больше интересуют сами научно-фантастические ситуации и люди, оказавшиеся в этих ситуациях. Я создаю конструкцию <…> чего-то такого, что, может быть, никогда и не осуществится. <…> В конце концов, речь идёт о современных проблемах, лишь облечённых в галактические одежды, о проблемах, волнующих человека наших дней. <…> Слишком продолжительный контакт с научной фантастикой, со всяческими ракетами и механизмами всегда вызывает предохранительный рефлекс — юмористическую усмешку. Это тоже в свою очередь толкает меня скорее в сторону ситуаций…

— «Как рождаются фантастические книги»

	Нынешняя медицина ещё напоминает такого монтёра, который, исправляя приёмник, начинает его встряхивать.
	— там же

	То, что сегодня мы считаем серьёзным и значительным, в будущем может оказаться просто смешным, и наоборот. Максимум, чего можно достичь, — это какого-то отблеска будущих процессов, проложить в будущее очень, узкую тропку, и — всё. Но это и неважно. Фантаст пишет для современников, людей сегодняшнего дня.
	— октябрь 1962

Всё начинается с ожидания необычного. Я не знаю ещё, что должно случиться, это пока только предчувствие, и оно длится довольно долго. Изучив немало трудов по психологии творчества, я понимаю, что пока работает подсознательная часть моего мозга, что она ещё не связалась с сознанием, и в этот период заключаю договор с издательством. Но, в конце концов, приходит момент, когда надо принимать решение и действовать. И тут наступает второй период, который я называю биологическим сопротивлением организма. Я всё время думаю, как бы убежать из дома. Нельзя. Тогда я достаю пухлую папку, где лежат отбросы от всех старых рукописей. Я хорошо знаю, что там ничего нет, и всё же перебираю один за другим все листки. Это ужасное положение: сознание работает само по себе, подсознание тоже, одно с другим не сцепляется. Я хватаю бумагу, со страхом гляжу на узкое белое полотно, вставляю его в машинку. И вот на чистый листок вдруг приземляется ракета. Поскольку я точно знаю, как там в ней всё устроено, на какие кнопки надо нажимать, она садится удачно. Герой, пропутешествовав сотню лет в космосе, вернулся на Землю. Он рассматривает непонятный город, идёт по улицам, заходит в ресторан, ест, пьёт. Потом новая знакомая даёт ему стакан с какой-то жидкостью. В этот момент я сам ещё не знаю, что в стакане, — просто она угощает. Но дальше я придумываю слово «бетризация» и с ужасом вижу, что вырыл себе яму, которую не могу засыпать…

— октябрь 1965

… научная фантастика совсем не пророческая литература, как иные ошибочно думают. Предсказания научных и технических достижений неминуемо обречены на поражение. Даже Жюль Верн кажется нам сейчас очень архаичным. Что же тогда говорить о сегодняшнем дне, когда невозможно предвосхитить все вероятные качественно-новые скачки, которые совершаются в жизни человечества благодаря успехам науки! Фантастика, скорее, похожа на гигантскую и могущественную лупу, в которую мы рассматриваем тенденции развития — социальные, моральные, философские, — которые мы усматриваем в нашем сегодняшнем дне. В сущности, говоря о будущем, о жизни на далёких планетах, я говорю о современных проблемах и своих современниках, лишь облачённых в галактические одежды. В наши дни, для того чтобы заниматься научной фантастикой, мало одной фантазии, нужно ещё очень много знать! Кибернетика, астронавтика, биохимия, биофизика, теория информации, молекулярная биология, бионика, генетика, радиоэлектроника, парапсихология! Всех этих наук не существовало, когда я был мальчиком. Когда я писал философскую книгу «Диалоги», о кибернетике было написано всего лишь около шестидесяти книг. Из них я, не хвалясь могу сказать, прочёл половину. Ныне об этой науке написаны целые библиотеки!.. Для некоторых писателей научная фантастика представляет собой нечто вроде чистой игры ума, интеллектуального кроссворда, а не один из разделов литературы. Меня же интересует другое — сами люди и проблемы, волнующие человека наших дней.

	Например, писателю захотелось обрисовать картину общества будущего — пришлось бы выдумать неизвестную ему физику, социологию, культуру. А это означает, что ему пришлось бы представить не только творчество будущих Шекспиров, но и самих Шекспиров будущего, другими словами — пришлось бы самому стать Шекспиром.
	— «Беседа с Лемом»

Одно из двух основных табу в американской фантастической литературе связано с политикой: нельзя описывать общественную формацию, которая не являлась бы продолжением и развитием капитализма. А второе «табу» — ряд тем, касающихся отношений между людьми, проблемы воспитания детей и т. д. Это — последние реликты младенчества научной фантастики, хотя рекламные проспекты и не ошибаются, заявляя, что ею интересуются все, начиная с профессоров университета и кончая последними индейскими вождями… И тем не менее роль научной фантастики сводится к роли детективов. Это — развлекательная литература, её не принимают всерьёз. <…> Слишком длительный контакт с научно-фантастической литературой, со всеми этими ракетами, машинами, полетами всегда вызывает рефлекс защиты — чувство юмора. <…> Представьте себе, например, робота в монастыре среди людей. Машина учится мыслить религиозно, вырабатывает в себе убеждение, что имеет душу, хочет принимать участие в религиозных обрядах, молиться вместе с людьми, класть поклоны и т. д. Но люди отказываются признать её душу. <…> в США господствует третьеразрядная халтура, вытесняющая всякий проблеск остроумия, изысканности, гротеска. <…> Представьте себе, что Бестер стал известен не [лучшими] рассказами — великолепным гротеском, — а благодаря обыкновенной безвкусице, например сюжетом о том, как полиция при помощи телепатии может читать мысли людей, ловит преступника, и тот, чтобы полицейские не прочитали его мыслей, без конца поёт одну и ту же песню. Если бы это была пародия (сама по себе мысль недурна и для пародии просто великолепна), но это пишется серьёзно, очень серьёзно.

— там же

1980-е

Его творчество монолитно. До войны он был из тех немногих, кто предчувствовал надвигающуюся катастрофу и высказывался об этом, сегодня же его поэзия переполнена беспокойством о судьбах мира. В этом смысле Милош является поэтом неравнодушным, неравнодушным к философским и моральным проблемам современности. Как следствие, его творчество является продолжением романтизма, в лирике Милоша живёт дух наших великих поэтов-пророков. — перевод: В. И. Язневич, 2009

— «Место Милоша в польской культуре» (Miejsce Milosza w kulturze polskiej), 1980

	… «Жук в муравейнике» мне совершенно чужд. Вся эта история с космическими яйцеклетками не вызывает у меня энтузиазма. Это просто сказочка, без смысла, которая не имеет какого-либо соответствия в реальной действительности.
	— «Я — реалист»

Реймонду Федерману

октябрь 1981

	Можно сказать, что обычно мой писательский процесс напоминает (и это не плохое сравнение) процесс погружения нити в водный раствор сахара; через некоторое время его кристаллы начнут оседать на нить, всё быстрее и быстрее, и она, так сказать, обрастает плотью.
	Usually, so to say, my writing process resembles (and that wouldn't be a bad comparison) the process of dipping a thread in a liquid solution of sugar; after a while crystals of sugar begin to settle on the thread, and it grows thicker and thicker, it puts on flesh, so to speak.

	В литературном ландшафте Джойс — отдельный пик, изолированная гора. Очень, очень высокая гора.
	In the landscape of literature, Joyce is a separate peak, an isolated mountain. A very, very tall mountain.

Общее правило, кажется, состоит в том, что вещи, которые представляют наименьшую интеллектуальную и художественную ценность, скорее всего, будут показаны в фильме. Ситуация в западном кино такова, что киноиндустрия, продюсеры, специалисты по связям с общественностью — это огромная масса дураков, которые не должны быть потревожены, обескуражены, удивлены, напуганы каким-то действительно новым, оригинальным, нетрадиционным изображением будущего или чего бы то ни было. Это верно не только для кино, но и для НФ.

The general rule seems to be that things that are of the least intellectual and artistic value are the most likely to be made into a movie. The situation in the Western cinema is that the film industry, the film producers, regard the public as a huge mass of fools who should not be disturbed, discouraged, surprised, frightened by any really new, original, unconventional depiction of the future, or of anything. This is not only true of the cinema, but of most SF.

Иштвану Чичери-Ронаи-мл.

май 1985

	… мои интересы как дрожжевое тесто — росли во все стороны сразу.
	… being like baking dough—my interests grew every which way at once.

… различные определения и генологические аргументы, призывающие отделять НФ от научной фантазии, всегда казалось мне в значительной мере схоластически ненужными, которые не принесут никакой пользы ни авторам, ни читателям. Тот факт, что это может дать тему для докторских диссертаций (или серьёзных научных трудов), не подлежит сомнению, но выгоды аспирантов и учёных в целом не кажутся мне сколько-нибудь важными в сравнении с масштабами человеческих потребностей, трудов и опасностей.

… the various definitions and genological arguments meant to divide SF from Scientific Fantasy always seemed to me so much scholastic irrelevance, and of no benefit to either the authors or the readers. The fact that this topic may yield doctoral dissertations (or serious scholarly papers) is not to be doubted, but that which benefits graduate students and academics in general does not seem to me all that important when contrasted with the scale of human needs, labors, and dangers.

	Одним словом, ислам, который дал мировой культуре столько духовных ценностей, теперь становится её паразитом.
	In a word, this Islam which has given global culture so many intellectual treasures is now turning out to be its parasite.

	… Ежи Яжембский <…> написал 200-страничную монографию обо мне <…>. И хотя он проявил определённую проницательность в своих анализах, но был не способен воспринимать мою работу с «эпистемологической точки зрения», со стороны укоренённости в биологии, которая ему довольно чужда.
	… Jerzy Jarzebski <…> did write a 200-page monograph about me <…>. And although he displayed a certain acumen in his analysis, he was unable to perceive my work from the "epistemological angle," for it is a side ingrained in biology, which is rather alien to him.

	Я не начинаю художественную работу с абстрактных философских размышлений. Я пишу то и о том, что удивляет и интригует меня, и это изначально выражается в виде неких нечётких идей.
	I do not commence my belletristic endeavors with abstract philosophical contemplations. I write that and about that which surprises and intrigues me, and does so in the form of certain fuzzy ideas.

1990-е

Вера в прогнозы равносильна подготовке к самоубийству. Возьмите, к примеру, западногерманский журнал «Шпигель»: чего только они не обещали за последние пять лет! Если бы сбылась даже малая часть — считайте, всем нам крышка. И основания, между прочим, имелись. Но — не сбылось, хотя сроки прошли. В меня эта вселяет некоторый оптимизм: несмотря на продолжающиеся катаклизмы, наш мир не так ужасен и не так безнадёжен, каким иногда кажется.

— «Пан из Кракова»

	Из всех возможных видов цензуры я признаю лишь один. Цензуру на глупость.
	— «Монолог в конце тысячелетия»

По Марксу, эксплуататор должен испариться, исчезнуть, но неизвестно — как.

В парижском эмигрантском еженедельнике «Культура» я написал: мне кажется, что Советский Союз должен в конце концов эту гонку вооружений проиграть. Почти вся советская экономика будет работать на вооружение, и около 2000–2015 года она придёт к какому-то коллапсу, кризису. Но это произошло на 15–20 лет раньше. Ваша страна прекрасно сумела замаскироваться, сделать вид, что она экономически сильнее, чем была в действительности. Брежнев ходил, звенел своими Золотыми звёздами, и это выглядело так шикарно, что можно было подумать: всё это будет длиться сто лет! И весь земной шар будет объят коммунизмом. И вдруг — провал. <…> Александр Зиновьев <…> в «Homo Soveticus» утверждал, что в Советском Союзе никогда ничего не изменится, что никогда ничего демократического быть не может, что все закованы в панцири, что все — как мёртвые. Конечно, это идиотство, потому что очень медленно — но всё-таки сдвинулось! — см. ниже «Не наука виновата, а люди»

— там же

	У меня есть цикл небольших работ, которые являются своеобразными рецензиями на ненаписанные книги. Одну из этих ненаписанных книг я мог бы озаглавить так: «Глупость как движущая сила истории». — сентенция, очевидно, повторяет предшественников
	— «Глупость как движущая сила истории»

У насилия есть внутренняя логика развития: в конце концов оно неизбежно приводит к тоталитаризму. <…> Горбачёв напоминает сёрфингиста, который несётся на доске по бурному морю, совершая головоломные пируэты. Уж столько раз казалось, что — не удержится, вот-вот скользнёт в пучину и не выплывет. А он по-прежнему находится на гребне волны. Думаю, у него ещё будет 15 или 20 попыток довести перестройку до какого-то надёжного берега…

— там же

Политик не должен быть слишком умён. Очень умный политик видит, что большая часть стоящих перед ним задач совершенно неразрешима.

	Вначале научная фантастика воспринималась как дурацкая литература. До тех пор, пока Советы не догадались, что братья Стругацкие являются идеологическими перебежчиками и до тех пор, пока это информация не была передана в Польшу, можно было себе очень многое позволить и ловко камуфлировать. <…> И если делались не очень прозрачные намёки, то это проходило.
	— «Неидеальная западня» (Pułapka niedoskonała)

… Шведская академия явно способствует левачеству. Я последний человек, который дал бы Нобелевскую премию Жозе Сарамаго. <…> По моему убеждению, присуждением Нобелевской премии в области литературы должны заведовать сами писатели. Должен быть какой-то комитет, который будет выдвигать кандидатов, а потом из большой корзины с листками какая-нибудь маленькая девочка вытягивала бы имя счастливого победителя. Немного шучу, но в последние годы у этой награды наблюдались все признаки случайности. <…> Нобель не является для меня каким-либо показателем значения. В конце концов, Гомеру не придётся получать никаких наград, чтобы быть сегодня читаемым.

… Akademia Szwedzka wyraźnie promuje lewicowość. Jestem ostatnim człowiekiem, który dalby nagrodę Nobla dla José Saramago. <…> W moim przekonaniu o przyznawaniu Nagrody Nobla w dziedzinie literatury, powinni decydować sami pisarze. Powinien być jakiś komitet, który będzie zgłaszał kandydatów, a potem z wielkiego kosza z kartkami jakaś mała dziewczynka wyciągałaby nazwisko szczęśliwego laureata. Trochę sobie żartuję, ale w ostatnich latach nagroda ta miała wszelkie znamiona przypadkowości. <…> Nobel nie jest dla mnie żadnym wyznacznikiem wartości. W końcu Homer nie musiał dostawać żadnych nagród, żeby być do dziś czytanym.

корр.: Вы сожалеете о том, что наука слишком быстро догнала ваше воображение? — Догнала и гонит дальше во все тяжкие. Хотя это, собственно, так называемые автокаталитические процессы, они ускоряются взаимно. Ты выпрыгнул с шестидесятого этажа. На сороковом сосед высовывается из окна и спрашивает: «Ну как ты?» — А ты отвечаешь: «Пока в порядке». корр.: И на уровне которого этажа мы сейчас, по-вашему, пролетаем? — В шаге от приземления. И приобретаем всё большее ускорение.

Роттенштайнер <…> начал завышать себе процент, насчитал мне фиктивные долги, а себе, значит, просто немножко увеличивал суммы… ну и когда гонорары приходили к нему из Америки, из Франции, так он всё — себе, себе. Я взял адвоката и подал в суд в Вене. Я проиграл. Потому что мне здешний, польский адвокат сказал, что невозможно выиграть в венском суде против австрийского гражданина. Так я ещё остался должен за всё это… Ну и тогда мы с моим секретарём обратились ко всем издателям в разных странах, в Испании и других, чтобы они мне просто пересылали деньги… Бывает всё-таки, что время от времени кто-нибудь пересылает деньги Роттенштайнеру. Он просто берёт их себе. Но это ещё не всё. Сукин сын, понимаете, который издавал [мои] книжки, твердил, что Лем — самый лучший писатель в жанре научной фантастики… Теперь пишет, что он ошибался. Тридцать лет ошибался… А теперь глаза ему открылись на мою низость. Она в том, что я не хочу, чтобы он меня обворовывал, понимаете… <…> В Англии, в Америке, во Франции практически девяносто процентов переводчиков — это, скажем, какие-то женщины-польки, которые вышли замуж за французов и изучили язык. <…> Теперь необходимы только три вещи. Во-первых, деньги, во-вторых, деньги, в-третьих, деньги.

— «В какое необыкновенное время мы живём теперь!», 1999

О знании и невежестве

	Наука похожа на что-то вроде метлы, которая, подметая мир, расщепляется на всё более тонкие веточки. — вариант распространённой мысли
	Nauka przypomina taki rodzaj miotły, która się coraz bardziej, coraz bardziej od zamiatania tego świata rozszczepia na coraz drobniejsze odnogi.

	… достаточно намалевать на картонке, что мы представители организации по спасению туч, и походить с ней по городу. Всегда найдётся кто-нибудь, кто даст пяток злотых на спасение туч.
	… wystarczy namalować sobie na tekturce, do której można przylepić zdjęcie, że jesteśmy przedstawicielami organizacji zbawienia chmur i chodzić po mieście i zawsze się znajdzie ktoś, kto 50 zł da na zbawienie chmur.

Когда-то [в Краков] приехал Голощенко, правая рука Лысенки, и показал нам помидор размером больше мяча для регби. Это вызвало всеобщее восхищение, изумление и потрясение краковской аудитории, которую составляли как-никак люди польской науки. Кто-то захотел потрогать помидор. Тогда русский сказал, что это только восковой муляж. Оригинал находится в Москве. Этот профессор потом сказал, но уже в частном порядке, что хотя он и видел, как сам вытаскивает из цилиндра за уши белого кролика, но не верит в кроликов, которые рождаются в середине цилиндра.

Potem tu przyjechał, prawa ręka Łysienki, Gołoszczenko i pokazywał nam pomidora, którego on wydobył z pudła. Bo był taki mniej więcej duży, ja wiem, większy od piłki rugby. Wzbudziło to powszechny podziw, zdumione przerażenie na sali, w Krakowie to było, wypełnionej jednak przez ludzi polskiej nauki. I ktoś chciał pomacać tego pomidora, wtedy on powiedział, że to jest tylko woskowy model, bo oryginalny pomidor znajduje się w Moskwie. Ten profesor, ale już prywatnie potem powiedział, on wprawdzie widział w jaki sposób wyciąga się z cylindra za uszy białego królika, ale on nie wierzy w króliki które się rodzą w środku cylindra.

2000

На Марсе можно построить только ГУЛАГ.

В 1989 году я перестал писать беллетристику. Поводом послужило много различных событий. У меня были ещё наброски замыслов для реализации, но я решил, что эксплуатировать их в новой ситуации не стоит. Именно осуществление или переход из страны фантасмагории в реальность многих разнообразных моих идей парадоксально явилось препятствием для дальнейшего занятия SF. Хочу пояснить это на образном примере. Высаживая в саду саженец, можно себе представлять, как в результате многолетнего развития преобразуется он в дерево с развесистой кроной, как зацветёт и со временем станет плодоносить. Однако случилось так, что дерево выросло, действительно разрослось мощными ветвями, но подозрительными мне кажутся его соцветия, и яд сочится из его плодов. Или иначе: я писал в невесомости, свободно маневрируя сюжетами, делая их безопасными или подслащая юмором, или осознанно обходя ужасные подтверждения своих прогнозов, и тем самым не чувствовал себя ответственным за какие-либо будущие людские сумасшествия, которые отпочкуются от моих домыслов. По сути, было в этом что-то от классической ситуации, называемой вызовом тёмных сил учеником чародея.

— «Из глупости возникает очень много зла»

	Можно сказать, что я сбежал в космос от цензуры и соцреализма, пытаясь заняться проблемами, которые не исчезнут вместе с падением политической системы. Тогда я и занялся научной фантастикой, и благодаря ней постепенно вырвался на свободу.
	— «Не наука виновата, а люди»

… я вычислил, что падение советского режима произойдёт в первой четверти XXI столетия. Я основывал свои расчёты на экономических факторах: по американским данным, Советы тратили на вооружение около 12–15% валового национального дохода, но впоследствии оказалось, что на самом деле они тратили вдвое больше, что и объясняет тот факт, что я ошибся в своём прогнозе. — см. выше «Что будет через 10-20 лет?»

— там же

Обезьяна в путешествии

	Закончилась эпоха тонкой политики. Великие силы сегодня так велики, их превосходство над остальными настолько принципиально, что тот, у кого мощь, уже не заботится о какой-то <…> болтовне.
	Skończyła się epoka subtelnej polityki. Wielkie moce są dzisiaj tak wielkie, ich przewaga nad resztą jest tak zasadnicza, że ten kto ma potęgę już się nie przejmuje jakimś <…> gadaniem.

	Легко сесть на тигра, но как с него спуститься? Мы сели на технологического демона, и теперь он делает с нами что хочет, а если мы попробуем с него спрыгнуть, то он, конечно, нас сожрёт.
	Łatwo jest wsiąść na tygrysa, ale jak z niego zejść. My wsiedliśmy na technologicznego demona i teraz on robi z nami co chce, a jak spróbujemy z niego zeskoczyć, to oczywiście nas pożre.

Что с того, что я переведён на 36 языков, что у моих книг 27-миллионный тираж. Это всё утекает и ничего не остаётся. Потоки книг постоянно стекают на внутренние дворы и смывают в подвалы всё, что было раньше. Сегодня книга в книжном магазине не успевает покрыться пылью. Мы живём, правда, всё дольше и дольше, но всё, что вокруг нас существует всё меньше. <…> Мир вокруг нас умирает так быстро, что ни к чему нельзя по-настоящему привыкнуть.

Co z tego, że jestem tłumaczony na 36 języków, że moje książki mają 27 milionów nakładu. To wszystko spływa i nic nie zostaje. Strumienie książek ciągle spływają na lądy i zmywają do piwnic wszystko, co było wcześniej. Dziś książka w księgarni nie zdąży się zakurzyć. My żyjemy wprawdzie coraz dłużej, ale wszystko wokół nas istnieje coraz krócej. <…> Świat wokół nas umiera tak błyskawicznie, że się do niczego nie można na prawdę przyzwyczaić.

2001

— Не верил я советской бытовой технике. Во время второй поездки в Москву я жил в гостинице «Варшава», и в моём номере стояли три телевизора. Дежурная объяснила: «Это на случай, если два испортятся»… корр.: Какая самая памятная история из вашей автомобильной практики. — В прежние времена при въезде в Польшу таможня отбирала большинство западных изданий. Я провозил их за спинкой заднего сиденья автомобиля. А поскольку таможенники заглядывали во все щели, используя зеркала и щупы, я спрятал однажды так глубоко, что в Кракове не мог достать. Пришлось купить гинекологические щипцы.

— «Сорок раз вокруг земного шара»

Больше плохого, чем хорошего

корр.: Если бы сегодня вы стали переиздавать «Сумму технологии» — ничего не дополняя, не переписывая, — вы бы убрали какие-то главы? — Нет. Я сделал другое. Я написал несколько книг, в которых хотел проследить, как предсказанное мною будущее действительно выглядит на сегодняшний день… корр.: И вы не нашли никаких принципиальных ошибок в «Сумме технологии»? — Ну конечно, нашёл. Во-первых, мне тогда казалось, что есть некоторый шанс коммуникаций с разумными цивилизациями. В то время Иосиф Шкловский совместно с Карлом Саганом и другими американцами организовали семинар… Тогда казалось, что контакт с космическим разумом — вопрос нескольких лет. Я, правда, в этом сомневался, но считал, что контакт всё-таки возможен. А теперь я в этом вопросе скептик. Я бы сказал так: жизнь — явление не совсем необыкновенное во Вселенной, только наш технологический уровень развития, вероятно, очень редок. <…> больше тридцати лет миновало с той американской конференции, — и ничего, абсолютно ничего не было найдено. Я помню даже, что Шкловский, автор книжки «Вселенная, жизнь, разум», <…> отказался от своей идеи. Я даже не знаю, как он пришёл к заключению, что никого нет. Но он пришёл к этому заключению. Вы знаете, Земля ведь была несколько раз ударена огромными астероидами. Получался ужасный зооцид. <…> Это значит, что, если бы даже существовали какие-то населённые планеты, вероятность их попадания в такую катастрофу очень велика. Потом так: ну, скажем, где-то, может быть, есть какая-то цивилизация. На отдалении в десять тысяч световых лет. Так что, мы будем ждать десять тысяч лет ответы на наши вопросы? И кто же будет жить в то время? Будет ли тогда кто-нибудь на Земле заниматься этой проблемой? Таким образом, мне кажется, <…> самые простые организмы возникают. Более сложные — возникают. А вот чтобы ещё какие-то гоминиды, приматы — это очень большая редкость. А второе, во что я потерял веру, — это искусственный интеллект. <…> Есть много работ на эту тему. Но когда я читал самую последнюю книжку «Emotion Brain» американца Джозефа Леду, — знаете, я удивился, в какой степени наши знания о человеческом мозге, об эмоциональном факторе его работы ещё недостаточны. То, что мы знаем хуже всего, — это как раз человеческий мозг. Интеллект необходимо основан на эмоциях. Всякий, кто имеет собаку, это знает, и <…> эта основа уже существовала, когда на неё очень медленно стала наслаиваться возможность человеческой речи.

Сижу на месте, читаю Пушкина

Во времена Советского Союза Польша была чем-то вроде его протектората. <…> Но сегодня она существует в обстановке полной анархии, как будто на дворе не XXI, а XVIII век. Огромное количество политических сил, ни одна из которых не знает, куда вести страну.

Затея Соединённых Штатов Америки с противоракетной обороной — просто научная фантастика. Один выстрел ракеты в ракету стоит 100 миллионов долларов, то есть первая фаза этой программы будет стоить около 50 миллиардов. Специалисты по баллистике говорят, что ничего из этого не выйдет. На месте президента Путина я бы сидел тихо и смотрел, как американцы выбрасывают огромные деньги в эту чёрную дыру.

Во время военного положения и потом, в годы распада советской империи, родилось поколение молодёжи, которая не знает и не желает знать своего прошлого. Для неё оно как Ассирия. На заседаниях нашего парламента не услышишь слова «культура». Только деньги…

2004

	Я пишу в католическом журнале, потому что нет иного такого, где можно сказать правду. Мне казалось, это всё-таки лучше там, чем в коммунистической прессе. — беседа шла на русском языке
	— «Парадоксы Станислава Лема»

	… у нас вообще нет внешней политики. Все партии вцепились друг в друга, как грызущиеся дворовые псы, и им недосуг посмотреть, не идёт ли кто-нибудь с палкой.
	— для Tygodnik Powszechny, 20 июня

Надо привыкать к тому, что всё переменяется

— Я просто очень не люблю научную фантастику. Потому что это глупо и неинтересно. <…> мне лично неизвестны никакие авторы, которые бы отвечали моим интеллектуальным требованиям и ожиданиям. И это не касается только исключительно узкопонятной научной фантастики. <…> книжка Фрэнсиса Фукуямы про конец истории — это же одни глупости разные! Ведь ничто же не осуществилось так, как он представлял себе. Ведь не только никакого нет конца истории, но, наоборот, есть новые конфликты и новые политические напряжения <…> почти везде. Значит, он ошибся. И когда он увидел, что он ошибся, он же даже и не думал, чтобы вернуться к своим фальшивым прогнозам, а только написал следующую книгу, про конец человека, и тоже дурацкую. Мне кажется, что таким образом развивается и научная фантастика. Она цепляется за какую-то новинку и начинает делать, знаете, такой большой мыльный пузырь, а потом всё оказывается совсем не таким. По-моему, читать сегодня книжки американцев пятидесятых-шестидесятых годов совершенно невозможно, потому что, оказывается, это всё чепуха, бессмысленность какая-то. <…> корр.: Получается, что Фрэнсис Фукуяма, который для всех скорее философ и учёный, пусть не очень хороший, для вас — научный фантаст? — Ну конечно, фантаст, только не научный, Боже сохрани. Он просто выдумал себе какие-то несуществующие просторы истории, в которой одна скука и капитализм действуют и никаких конфликтов нет. Вы знаете, у него есть прекрасное место, где он хранится, — он сидит в редакционной коллегии «Foreign Affairs», и нет такого закона, чтобы тех, которые пишут фальшивые прогнозы, выбрасывали из редакции. Я бы сказал, что каждый день, может, нет, но каждый месяц, каждый год внезапно показывает нам совсем неожиданные происшествия.

корр.: А как вы смотрите на будущее человечества? Вы совсем пессимист? — Ну конечно, как человек, который прожил восемьдесят четыре года. Знаете, сначала предвоенная Польша, потом Советский Союз, потом немецкая оккупация, потом опять вошёл Советский Союз, потом переселение в Западную Польшу, ну и потом необыкновенное, неожиданное возникновение независимого польского государства, и большие надежды на то, как всё будет прекрасно, а все рухнуло. Ну конечно, рухнуло, потому что 90 процентов политиков в Польше — идиоты. И такой климат в стране неприятный, что меня даже удивило, что народ как бы проснулся от того, что есть какая-то Украина, что народ там хочет реальные выборы. Если бы меня спросили об этом несколько месяцев назад, я бы сказал: «Да наплевать всем тут на это будет!» А вдруг все пишут «Ще не вмерла Україна» и так далее. Но я всё равно большой скептик и не верю в то, что американцам удастся построить эту антинуклеарную, антиракетную систему на Аляске. <…> утопят там миллиарды долларов, это само собой, но им не удастся. Я не верю, что Путину удастся реконструкция империи, потому что история не может идти просто назад тем же самым путём. Надо привыкать к тому, что всё переменяется.

корр.: Как вы думаете, во Вселенной на самом деле кто-то есть, кроме нас? — Я думаю, что они есть, но такой дистанции, что в течение одной человеческой жизни не доедешь. В нашей галактике никого нет, скажем, на 99 процентов, а в других — наверное, есть, считая просто по теории вероятности. Но, во-первых, им неинтересно с нами общаться, а во-вторых, это энергетически очень сложно — это вам не на другую сторону улицы перейти. И даже если умозрительно скажем, что где-то на расстоянии ста миллионов световых лет есть какая-то человекоподобная цивилизация, то каким образом мы можем с ними связаться? Они, может, и есть, но мы о них никогда не узнаем. <…> это будет чисто абстрактное знание.

корр.: А вы переживали из-за истории с доносом, который в 70-х Филип Дик написал на вас в ФБР? — Я из-за этого совсем не переживал, потому что я знал, что он был немного сумасшедшим и что он писал под сильнейшим воздействием разных наркотических и других препаратов. <…> Я потом получил целую огромную коробку писем Дика обо мне, но я не собирался читать этого. Мне было совсем не интересно, потому что, Боже мой, он один из многих людей, что писали обо мне, и почему я должен аккуратно заниматься тем, что он писал? Тем более что он писал разные выдумки. Мне казалось, что нельзя терять времени на это.

корр.: … я, когда ехал к вам, спрашивал у всех знакомых, что бы они хотели спросить у Лема. И знаете, что все, кто вырос на ваших книжках, хотели выяснить — что такое сепульки? — Нет, этого я не знаю. Это, конечно, должно быть, так сказать, нераскрытой тайной.