Библиотека XXI века

«Библиотека XXI века» (польск. Biblioteka XXI wieku) или «Апокрифы» (Apokryfy) — цикл философско-сатирических художественных эссе и рассказов Станислава Лема , замаскированных под рецензии и предисловия к вымышленным книгам. В 1986 году 3 из них вышли в одноимённом сборнике. Главные произведения: сборники «Абсолютная пустота» (1971) и «Мнимая величина» (1973), «Голем XIV» (1973, 1981), «Провокация» (1980).

Статьи о произведениях см. в отдельной категории.

Цитаты о цикле

Начав уже в 1970-х гг. испытывать постоянный «интеллектуальный цейтнот» — невозможность адекватно, в художественных образах отразить все проблемы, волнующие Лема-мыслителя, стремление ускорить их передачу читателю (а заодно и расширить границы традиционной НФ) — подтолкнул Лема-писателя к активному поиску новых литературных форм. Эти поиски воплотились в оригинальном жанре, в котором уже успешно творил высоко почитаемый Л. Х. Борхес <…>. Отдельно подобные сочинения, если и не могут быть безоговорочно названы «художественной литературой», всё же представляют собой яркие примеры смелой и раскрепощённой (но «взнузданной» логикой, научной методологией, обильно сдобренной юмором) мысли… — парафраз гл. «В паутине книг» из «Бесед со Станиславом Лемом»

— Владимир Борисов, Вл. Гаков

Станислав Лем

Забавно было бы написать фиктивный дневник некоего фиктивного типа, чтобы в этом дневнике были представлены впечатления от прочтённых романов, стихов, философских произведений, драм — тоже фиктивных, вымышленных, благодаря чему можно было бы поубивать кучу зайцев сразу. Во-первых, я освободился бы от надоевших подробных описаний <…>; во-вторых, мог бы включать аллюзии на тексты, в которых фигурируют чудовищные вещи. То есть делал бы это многопланово, например, представлял реакцию фиктивной критики на фиктивные произведения в дневнике, также фиктивном, и от имени героя, разумеется, тоже фиктивного. Другое дело, что такая концепция рассчитана на долгое время, может быть, на годы, она потребовала бы колоссальной находчивости, изобретательности и того, что я люблю, то есть монументальной мистификации. Не знаю, возьмусь ли я вообще всерьёз за что-нибудь такое, но сама идея соблазнительна…

— письмо С. Мрожеку 9 июля 1965

Во время посещения нашей страны в 1969 г., на встрече <…> в Центральном доме литераторов он поделился своими творческими планами на будущее. Традиционная «сюжетная» научная фантастика, говорил он, уже не удовлетворяет его: она предполагает слишком много места и времени как для изложения, так и для усвоения новых идей, а поэтому не может наиболее целесообразно воплотить в себе своё главное социальное назначение — рационально и эмоционально готовить читателя к столкновению со стремительно надвигающимся, противоречивым и во многом непредсказуемым будущим. Именно это соображение побудило его обратиться к более «экономному» жанру, соединив в одной книге целый ряд разнообразных, парадоксальных идей, изложенных в форме предисловий к фиктивным научным трактатам или рецензий на них <…> и аналогичных фантастических миниатюр.

— Эдвард Араб-оглы, «Двояко о Големе (особое мнение вместо послесловия)»

Я думаю, что с течением лет я стал всё более нетерпеливо относиться к добросовестному, ремесленному и неторопливому созданию фабулы. Чтобы иллюминацию замысла превратить в повествование, приходится как следует потрудиться, причём не в интеллектуальном направлении. Это было одной из главных причин, почему я пошёл на такие чудовищные сокращения, какими и были эти книги. <…> В этих книгах я старался подражать различным стилям <…>. Эти эксперименты являются как бы «ступеньками», которые, одна за другой, образуют лестницу, по которой я взобрался на тот уровень, откуда отзывается Голем. Впрочем, должен сказать, что написанию этой книги предшествовало много лет проб и ошибок. У меня было огромное количество материала, из которого, наверное, и пять процентов не вошло в окончательный текст книг. <…> Я всегда старался свести к минимуму фабульную составляющую. <…> Я убедился в том, что в форме конспектов и вступлений за то же самое время могу сделать значительно больше вещей, которые мне важны как модельные эксперименты, чем если бы над каждой из них я работал в полную силу, в большой мере только ремесленническую. Если бы я не осознавал, что в бытовом отношении ограничен какими-нибудь шестьюдесятью, семьюдесятью годами и что в скором времени мой разум начнёт с последовательным ускорением угасать, то я, может быть, ещё позволил бы себе заниматься некоторой областью литературных экспериментов не в сокращённом виде.

— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

Идею, которая поначалу носила не слишком серьёзный характер — сочинять рецензии на несуществующие книги или предисловия к несуществующим книгам («Абсолютная пустота» и «Мнимая величина»), я использую теперь не столько для написания текстов, рассчитанных на публикацию, сколько в своих собственных целях, — чтобы создать систему знаний о вымышленном мире, набросать её в общих чертах и затем дать ей время созреть. Я как бы окружаю себя литературой будущего, литературой иного мира, иной цивилизации. Литературой, которая представляет собой его продукт, его отражение и отображение.

— «Моя жизнь», 1983

Ежи Яжембский

	… фиктивные предисловия и рецензии <…> кажутся не только «забавой», «пародией» или — в текстах более серьёзных — поиском соответствующего тона, а также — актом защиты суверенности писательского «я». Рецензируя чужие тексты, Лем одновременно устанавливает свою особую позицию, оценивающего и выбирающего, а также сохраняет дистанцию по отношению к взглядам и явлениям, которые распознаются как чужие. Эти феномены становятся тогда «зеркалом», в котором автор разборов может увидеть себя. Кроме того выбор фиктивных персонажей в качестве субъектов высказанных суждений имеет характер «ценностных высказываний». В этом смысле вложение рассуждений о гитлеризме в уста сообразительного немца приобретает также и аксиологическое значение: это именно немец, в большей степени чем поляк, приветствует написание такой книги как произведение Асперникуса. Мы касаемся здесь весьма существенного свойства творчества Лема: внешне погружённый в бесконечность времени и пространства, предающийся пылкой фантазии или весьма абстрактным рассуждениям у пределов точных наук — всё это, в сущности, достаточно верно обрисовывает его творческий автопортрет. — перевод: М. В. Безгодов, 2000
	… fikcyjny wstępy i recenzje: <…> wydają się one nic tylko „zabawą”, „parodią” czy w tekstach poważniejszych poszukiwaniem odpowiedniego tonu, ale również: aktem ochrony suwerenności pisarskiego „ja”. Referując cudze teksty, Lem ustanawia zarazem własną odrębną pozycję — tego, kto wartościuje i wybiera, a także zachowuje dystans wobec poglądów i zjawisk rozpoznawanych jako obce. Fenomeny owe stają się tedy „lustrem”, w którym autor omówień przejrzeć się może. Także wybór fikcyjnej postaci jako podmiotu wypowiedzianych sądów ma charakter „opowiedzenia się za wartościami”. W tym sensie włożenie dywagacji o hitleryzmie w usta zmyślonego Niemca nabiera także aksjologicznego sensu: to Niemcowi właśnie, bardziej niż Polakowi, przystoi napisanie takiej książki, jak dzieło Aspernikusa. Dotykamy tu bardzo istotnej własności pisarstwa Lema: pozornie zanurzone w nieskończoność czasu i przestrzeni, oddane spotęgowanej fantazji lub nader abstrakcyjnym dywagacjom na marginesie nauk ścisłych — w istocie dość, wiernie odmalowuje nam autoportret twórcy.
	— послесловие к сб. «Библиотека XXI века», 1986

	В призрачной библиотеке Лема, однако, есть нечто большее, чем просто усталость от выдумывания фабул: наиболее существенную роль в этих произведениях играет не столько краткость, сколько двуплановость презентации воображаемого произведения, с её помощью в ходе красноречивого повествования вымышленный „рецензент” не только формулирует, но и выражает своё мнение о взглядах и творческой компетентности вымышленного автора. <…> Это красноречие иногда производит смешное впечатление и само является предметом пародии, но иногда выступает как своего рода амортизатор, предохраняющий от аподиктичности какой-то идеи, её бесцеремонности или, наоборот, брутально ставит под сомнение всё то, к чему склоняет нас в мышлении привычка или так называемый здравый смысл. <…> В призрачной библиотеке нужно копаться как в куче случайных книг, столько же в этих поисках чистой радости, сколько и неожиданной пищи для интеллекта <…>. Последние сочинения из цикла апокрифов являются уже, скорее, автономными эссе, чем примерами межтекстовой игры — так характерными для «Абсолютной пустоты». Формула фиктивных отзывов поддалась, таким образом, у Лема постепенной атрофии и, в конце концов, перестала существовать. <…> Ведь кем является склонный принимать всё за чистую монету повествователь «Библиотеки XXI века»? Я смотрю на него как на ещё одну версию вездесущего Ийона Тихого, который на каждой планете чувствует себя почти уверенно, и в каждом случае может кое-что посоветовать. Таким „Ийоном Тихим”, путешествующим на этот раз среди океана текстов, является тот, кто накапливает для нас книги в «Библиотеке XXI века». Его энтузиазм и своего рода наивность иногда вызывают улыбку, но ведь нужны именно такая „наивность”, чтобы поверить, будто книги в целом можно накапливать и „присваивать нашей культуре”, и такой энтузиазм, — чтобы отправиться в бесконечный дол возможных или альтернативных миров, которые вытекают из бескрайних стеллажей „призрачной библиотеки”.
	W Lema widmowej bibliotece jest jednak coś więcej niż tylko zmęczenie fabulacją: rolę najistotniejszą gra w tych utworach nie tyle skrótowość, ile dwupoziomowość prezentacji zmyślonego dzieła, wplecenie jej w tok opowieści elokwentnego a fikcyjnego „recenzenta”, który nie tylko streszcza, ale też wyraża swoje zdanie o poglądach i twórczej kompetencji równie fikcyjnego autora. <…> Ta elokwencja robi czasem wrażenie komiczne i sama jest przedmiotem parodii, ale niekiedy jawi się jako swoisty amortyzator, chroniący przed apodyktycznością jakiejś idei, jej bezceremonialnym czy wręcz brutalnym kwestionowaniem wszystkiego, do czego skłania nas w myśleniu przyzwyczajenie czy tzw. zdrowy rozsądek. <…> W widmowej bibliotece trzeba więc grzebać niczym w stercie przypadkowych książek, szukając tyleż czystej uciechy, co nieoczekiwanej strawy dla intelektu <…>. Ostatnie utwory z cyklu apokryfów są już raczej autonomicznymi esejami niż przykładami międzytekstowej gry — tak charakterystycznymi dla Doskonałej próżni. Formuła fikcyjnej recenzji uległa więc u Lema stopniowej atrofii i w końcu przestała istnieć. <…> Bo i kimże jest skłonny do przyjmowania wszystkiego za dobrą monetę narrator Biblioteki XXI wieku? Patrzę nań jak na jeszcze jedną wersję wszędobylskiego Ijona Tichego, który na każdej planecie czuje się niemal swojsko, a w każdym razie umie tam sobie radzić. Takim „Ijonem Tichym” — podróżującym tym razem po nieobjętym oceanie tekstów — jest ten, kto nam streszcza książki w Bibliotece XXI wieku. Jego entuzjazm i swego rodzaju naiwność budzą niekiedy uśmiech, ale wszak potrzeba właśnie takiej „naiwności”, by uwierzyć, że książki w ogóle da się streszczać i „przyswajać naszej kulturze”, i takiego entuzjazmu — by wyruszyć w nieskończone dale światów możliwych lub alternatywnych, które wyłaniają się z bezkresnych regałów „widmowej biblioteki”.
	— «Апокрифы Лема», после 1998