Корнелий Люцианович Зелинский

Корне́лий Люциа́нович Зели́нский (1896—1970) — советский литературовед, литературный критик, член Союза Писателей СССР с 1934 года, доктор филологических наук (1964), главный теоретик советского литературного конструктивизма, исследователь национальных литератур народов СССР, мемуарист.

Корнелий Люцианович Зелинский

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

О конструктивизме

В своей полноте, не отрываясь от земного трамплина, аскетическая логика конструктивизма диалектически оплодотворяет материю. Жизнь не знает геометрических пределов. Конструктивизм в искусстве наполняет его внутренним движением и борьбой противоположных сил. Каждая частица его несет и свое отрицание, как учил нас Маркс. Больше того, надо сказать, что всякое подлинное искусство всегда содержит в себе и элементы чистого конструктивизма.

— Корнелий Зелинский, «Конструктивизм и поэзия», 1924

Костяк конструктивизма: Каковы же эти главнейшие принципы, которые мы, конструктивисты, выдвигаем, как свое литературное кредо? Этих главнейших принципов литературного конструктивизма четыре. 1. Смысловая доминанта. 2. Повышение смысловой нагрузки на единицу литературного материала, емкость художественной речи. 3. Локальный принцип, т. е. конструирование своей темы из её основного смыслового состава. Отсюда вытекает подбор словаря к теме, ритма, эпитета и т. д. 4. Введение в поэзию (поскольку большинство конструктивистов — поэты) повествования и вообще приемов прозы. Очевидно, что все эти четыре формальных литературных принципа литературной конструктивистской техники — развертывание основной идеи конструктивизма организации вещей — смыслом.

— Корнелий Зелинский, «Госплан литературы», 1925

	Конструктивистский стих — это форсунки, где наиболее экономно сжигается некоторый этап художественного сознания. Конструктивисты берут на учет и организуют бесхозяйственно-эмоциональную фонетику стиха "
	— Корнелий Зелинский, «Госплан литературы», 1925

Замечали ли вы когда-нибудь странное обстоятельство, что литература была тесно связана с пиротехникой? Новые школы появлялись перед читателем, как Мефистофель перед Фаустом, в дыму и бенгальских огнях, с каким-то скандальным привкусом. Русский символизм вышел на свет белый, как неправильный ребенок ― ногами вперёд. Пресловутое брюсовское ― «о, закрой свои бледные ноги» ― долго считали чуть ли не боевым кличем символистов. А футуристы? Да что говорить о футуристах? Спросите, сколько читателей запомнили стихи Маяковского, и подсчитайте тех, кто только слыхал о его желтой кофте. Нет, поистине тяжела доля писателя! Но все это было когда-то. Невиданное десятилетие невиданной революции далеко разметало все «ноги» и «кофты», обстригло длинные шевелюры, а красные поэтические галстухи отдало детям. Мы отвыкли от литературных школ в их старом смысле. Позабывали о них. А новый читатель, вузовец или молодой рабочий, совсем и не слыхивал о таких вещах.

— Корнелий Зелинский, «О Конструктивизме» (1928)

Зодчий революции искал своего стиля. Все эти искания шли на основе роста и новых социальных слоев, новых читателей из рабочих, новой интеллигенции, черпающей свой творческий пафос у истоков новой, невиданной для России, энергической, конструктивной, волевой культуры. Так три года тому назад возник литературный конструктивизм. Он родился под стать своей эпохе без «бледных ног», полосатых кофт, в скромной и деловой обстановке, как объединение поэтов, связанных совместной работой над новым стилем в поэзии, над новыми литературными принципами, какие вытекают из самого существа нашего времени. Кратко можно сказать, что эти принципы являются своеобразным сколком характерных черт нашей эпохи: экономии в расходовании материала, целеустремленности, динамичности, рационализма стройки. Всякая литературная школа приносит не только одни формальные лозунги.

— Корнелий Зелинский, «О Конструктивизме» (1928)

Конструктивизм идет на смену футуризму и как литературной школе, и как нигилистическому мироощущению. Футуризм сделал свое дело. Он был могильщиком буржуазной декадентщины в предреволюционные годы. В своем новом обличии ― Леф’а футуризм продолжает свое старое дело ― борьбу с гнилым охвостьем. Но новое дело, новая литература, новая социалистическая культура будет уже твориться не его руками. Эта новая культура созидает свой новый стиль, свои новые методы, и это есть методы конструктивизма.

— Корнелий Зелинский, «О Конструктивизме» (1928)

Что такое литературный конструктивизм, взятый отдельно, сам по себе? В сущности, в его основе лежит довольно несложная, простая идея. А именно: литературный конструктивизм, [...] — это школа, в которой смысл произведения одновременно является и главным орудием, при помощи которого строится все произведение. Иначе можно сказать, что идеологи в искусстве распространяется и на его технику: идеология выпрямляет технику, определяет выбор эпитетов, близких к теме, ритма и т. д., — словом, участвует как в выборе, так и в характере его обработки. <...> Конструктивизм — организационно-рационалистическое течение в литературе.

— Корнелий Зелинский, «Конструктивизм и социализм», 1929

Литературный конструктивизм вовсе не характерен только одними своими формальными положениями. Русский конструктивизм — это то же «поле напряжения», какое создается между полюсами — современной культурой и нашей природой российской, у которой, по замечательному выражению Герцена, «еще сотворение мира на листах не обсохло». Конструктивизм как умонастроение — это тоже ответ на нашу дремучую, едва проснувшуюся действительность. Вся атмосфера советского строительства, невиданного восстания против бескультурья стихий, против тупой, изнурительной первозданной природы создает, горячит, лепит эти настроения конструктивизма. По основному тону своему, по методам своим ответ русского конструктивизма действительности — не философский ответ. Это волевой ответ, предполагающий не созерцание или любование, а действие. Но он — философский по горизонтам своим, по своему пафосу, который он черпает у высоких целей культуры, у социализма. Вот в чем своеобразие нашего русского конструктивизма. Оно все, как я сказал, в громадной дистанции между современной технической культурой, с одной стороны, и производственной нищетой и культурной первобытностью нашей страны — с другой.

— Корнелий Зелинский, «Конструктивизм и социализм», 1929

Русский конструктивизм же теперь, в известном смысле, и является продолжением традиций культуры Пушкина и Гоголя, Толстого и Некрасова, традиций Белинского, Герцена и Чернышевского. Конструктивизм берет классиков снова на борт советской современности. Но вместе с тем конструктивизм отталкивается от всего, что может затемнить или снизить волевое напряжение, переделать действительность и что притупляло на протяжении всей нашей истории реальное чувство её. Это есть все, что растет из мужицкого корня нашей исторической культуры. Это русская морализирующая каратаевская философская традиция — ответ юродивого на силу факта. Конструктивизм против морализирующей культуры. Конструктивизм против смазывания контрастов — во имя уничтожения их.

— Корнелий Зелинский, «Конструктивизм и социализм» (1929)

О литературе и литературной критике

Окружение Пастернака прибегало к такой мере, чтобы терроризировать всех тех, кто становился на путь критики Пастернака. Так, например, когда появилась моя статья «Поэзия и чувство современности», в Президиуме Академии Наук меня встретил заместитель редактора журнала «Вопросы языкознания» В.В.Иванов. Он демонстративно не подал мне руки за то, что я покритиковал стихотворение Пастернака. Это была политическая демонстрация с его стороны. И я хочу, чтобы эти слова достигли его ушей и чтобы он нашёл в себе мужество выступить в печати и высказать своё отношение к Пастернаку. Да, должна быть проведена очистительная работа, и все мы должны понять, на какую грань нас может завести это сочувствие к эстетическим ценностям, если это сочувствие и поддержка идёт за счёт зачёркивания марксистского подхода.

— Корнелий Зелинский, из доклада на общемосковском собрании писателей (1958)

Литература — манящая, но и коварная область. Здесь много званых, но мало избранных. Это арена силачей. Литература каждого зовет попробовать свои силы, но слабых карает самой морально тяжелой карой — насмешкой. Литература, увы, недемократическая профессия. Она, как и всякое высокое искусство, — аристократическая республика талантов. Поэзия, как, впрочем, и вся литература, подобна луку Одиссея. Не всякий может его натянуть.

— Корнелий Зелинский «На литературной дороге» (автобиографическая повесть), 1965

Критика в некотором роде, подобно философии и истории, есть роман для пытливых умов. Всякий же роман в известной мере представляет собой автобиографию сочинителя. Но критика также испытание человека, его нравственных качеств. Критик не может, подобно прозаику, «спрятаться» за персонажами своих произведений. Нельзя объяснить развитие нашей критики, а тем более её крайностей и даже эксцессов, если отвлечься от того факта, что Сталин за тридцатилетие руководства страной внес во взаимоотношения всеобщего и личного идею безраздельного подчинения личности государству. Словно возродился дух феодальных времен, который отнял у революционной народной личности те права, которые она обрела в самой революции. Ни в политических, ни в экономических сферах мертвящее давление культа Сталина не причинило столь глубокого урона, как в области духовной жизни, как в области нравственной. Культ Сталина сеял ложь и страх. Этот человек, который любил призывать писателей писать правду, более, чем кто-либо, отучал писателей от нее.

— Корнелий Зелинский, «На литературной дороге» (автобиографическая повесть), 1965

О себе и своей жизни

Скажу по совести, я не понимал и не умел рассчитать той меры удара и подавления, какую было необходимо применять в отношении советских писателей, «зараженных» буржуазной идеологией». Ведь многие из них были моими друзьями и заведомо честными людьми, искренно преданными своей родине. Бить наотмашь?! Наступало грозное время. После XVII съезда КПСС, после убийства Кирова, и особенно после смерти Горького, начались грандиозные политические процессы. Мимо Колонного зала Дома союзов в Москве, где происходили эти процессы, проходили толпы манифестантов с плакатами, где слова «требуем смерти», «высшей меры» метались, словно космы огня. И я шел в этих толпах. И в моих ушах отдавался рев репродукторов, установленных на крышах домов. Не надо было иметь много воображения, чтобы представить себе то пламя, которое пожирало тысячи и тысячи людей. Как было понять все это? Что происходит? — задавал я себе вопрос. А недаром ли ты живешь на свете, если не умеешь включиться в этот бой, раскалить свое перо докрасна? И в то же время нравственное чувство поднимало в душе протест, который ни в чем не мог найти себе выхода. И вот я уехал из Москвы и поселился на станции Быково. Это был дом на окраине поселка, почти на опушке. Спутником моего сердца стала книга Генри Торо о его жизни в лесу на Уолденском озере.

— Корнелий Зелинский, «На литературной дороге» (автобиографическая повесть), 1965

Я понимал, что история не сентиментальна. Она не считает своих жертв. Но я не мог расстаться с верой, что она разумна. Я мог сдаться на волю пессимизма, хотя горы несправедливости обрушивались кругом, погребая миллионы людей. Я не отделял себя от них. И каждый день готов был ко всему. Но я не мог расстаться с романтической верой, увлекшей меня вместе с народом в Октябрьские дни. Внутренне для себя я не мог признать, что порыв целого народа к тому прекрасному миру, где нищета и голод будут изгнаны навсегда, где будет царить разум и красота, — что этот порыв скован и бесцелен и что победу одержало безграничное насилие. Какие бы я ни совершал ошибки, но в этом я ошибиться не мог.

— Корнелий Зелинский, «На литературной дороге» (автобиографическая повесть), 1965

В прежние годы я, подобно многим писателям, стремился «быть на уровне» общественно-политических устремлений сегодняшнего дня. Но это далеко не всегда приводило к хорошему. У меня осталось тягостное чувство от своего выступления по поводу «Доктора Живаго» Б.Пастернака. Я мог просто не прийти на это собрание, как десятки других писателей. Это выступление не было продиктовано глубокой внутренней потребностью, скорей говорило о желании не отстать от других и т. п. Я уж не говорю о предложении парткома. Но добро бы я только говорил о «Докторе Живаго». Сгоряча я напал на Кому — сына своего друга Всеволода Иванова. Кома, как известно, оказывал поддержку Пастернаку. И как видно сегодня, был прав Кома. И что же получилось? Я потерял и друга, и, безусловно, пал во мнении многих людей, которых я не перестаю уважать. Я выступил правильно по существу, но не благородно. Этот удар причинил больше горя мне, нежели тому, кому он предназначался. В глазах одних он был проявлением стадности, в глазах наших людей, людей партии, — просто участием в очередном мероприятии, санкционированном из ЦК. Это мероприятие было проведено просто для «галочки» в отчете.

— Корнелий Зелинский, «На литературной дороге» (автобиографическая повесть), 1965

Я стремился преодолеть ошибки, идти дальше. Человеческая жизнь и человеческий труд никогда не бывают напрасными. Может быть, многие статьи из написанного мною были только «времянками» на строительстве новой социалистической культуры. Но это было частью времени, как, возможно, и работа моих товарищей по жанру. Моя работа служила идее коммунистической культуры. Однако, моя литературная молодость и самые зрелые годы пришлись на самый жесткий сталинский период в истории советского общества. Моя работа была частью этого времени. И так же как мы не все зачеркиваем в этом нашем прошлом, а многое, удержав, берем с собой в завтрашний день, так я лелею надежду, что нечто из сделанного мною вспомнят читатели и завтрашнего дня.

— Корнелий Зелинский, «На литературной дороге» (автобиографическая повесть), 1965

Отец мой Люциан Теофилович при советской власти работал в ОГПУ в качестве инженера, умер в 1941 году 70 лет. Мать Елизавета Александровна была учительницей русского языка, впоследствии домохозяйкой, умерла в 1945 году 75 лет. Брат Вячеслав умер в 1936 году – 36 лет, сестра Тамара умерла в 1965 году – 67 лет. Я окончил Московскую 6-ую гимназию в 1915 году. В том же году поступил в Московский университет на философское отделение историко-филологического отделения, который окончил в 1918 году. По окончании университета отправился к отцу в Кронштадт. Отец работал там инженером в Управлении кронштадтской крепости. Тогда же я вступил в Союз социалистической молодёжи... С осени 1918 года по весну 1919 года работал секретарём газеты «Известия Кронштадтского Совета». Работал в РОСТА <...> и в качестве его работника был направлен в киевское отделение. Был военным журналистом (преимущественно на Южном фронте). При наступлении на Киев поляков переехал в Харьков. Работал в Совнаркоме УССР в качестве редактора секретно-информационного отдела, а затем секретаря Малого Совнаркома УССР.

— Корнелий Зелинский, из автобиографической справки, 1966

Из личных и благодарственных писем к Зелинскому

Дорогой Корнелий Люцианович! Ваше покровительство начинающему автору (К. Ч.) приняло систематический и планомерный характер. С первой же нашей встречи Вы отнеслись ко мне к тем благожелательством, которое, с непривычки, даже удивило меня. Признательность моя так велика, что не укладывается ни в какие слова: буду рад, если удастся доказать её на деле. «Литературной газеты» еще не видал, здесь её трудно достать. И никто из моих знакомых писателей даже не видал её. Довершите благодеяние, пришлите, Христа ради, номерок. — Елене Мих. глубокий реверанс. Ваш Чуковский

— Корней Чуковский, 21 января 1931 года

Многоуважаемый Корнелий Люцианович! Сегодня я получила от Вас одну из самых радостных вестей, — вышла книжка А[лександра] С[тепановича Грина] и вышла хорошо. Внутри так – как будто, наконец-то, я достигла цели, хотя лично ничего, кроме горячего желания, не приложила к этому делу. Спасибо Вам, Корнелий Люцианович. В минуту тяжкого душевного угнетения от невозможности сделать самой что либо для издания А. С. обратилась я к Вам в феврале прошлого года по телефону, боясь в глаза услышать холодное и равнодушное «нет». И вот результат: хорошая книжка, хорошая статья к ней, т.е. то, что А. С. и при жизни никогда не имел. И Ваш голос в этом, сделанном, был самым сильным.

— Н. Н. Грин из письма вдовы писателя К. Зелинскому 22 октября 1934 года

Дорогой Корнелий! То, что у тебя характер гораздо лучше, чем у меня — это давно доказано. Может быть, именно поэтому у нас с тобой сохранились, несмотря ни на что, какие-то теплые отношения. Статья твоя, объективно, вероятно очень неплоха, но я привык к тебе предъявлять такие требования, что, если в ответ на них я читаю у тебя что-либо лейтесообразное – меня это просто бесит. Я считаю тебя самым замечательным критиком в нашей литературе, поэтом в критике, человеком, который если бы не был глубоко ранен вредителями и тупицами из РАППа, «Комсомольской правды» и т.д. – давно бы занимал в нашей общественности то место, которое ему принадлежит. Но чорт с ним с местом. Я тоже далеко не там сижу, где мне полагается по чину. Но свыкся с этим. Подумаешь тоже: Ну, дали мне орден второго сорта – что же из этого? Стал ли я менее значительным чем Михалков? Моя задача – расти. Больше никаких задач у меня в жизни нет. Мне даже самому интересно: до чего человек может в конце концов вырасти? Этого же я требую и от тебя. Я ведь прекрасно знаю твою натуру: если тебя выругать, ты можешь бросить работу. Т.к. лучше тебя обо мне никто ничего не напишет, то, естественно, если ты возьмешь статью из энциклопедии обратно — обо мне напишет Лейтес и Тарасенков...

— И. Л. Сельвинский (из письма К. Зелинскому 1 июля 1939)

Дорогой Корнелий Люцианович, я не буду благодарить Вас за все, что Вы для меня делаете, потому что это выглядит убого. Мне хочется рассказать Вам следующее. Несколько времени тому назад в моем воображении встала такая картина прошлого: Кунцево, озеро, дерево на берегу, на котором, на разветвлении, сидите Вы и разговариваете с Эдей [Эдуард Багрицкий], и я с Севой [Всеволод Багрицкий — сын поэта, тоже поэт, погиб на фронте] тут же. Воспоминание было очень ярким – я ясно вспомнила выражение Вашего лица, костюм. Такое ощущение дает фотографический снимок, если на него смотришь редко. Мне захотелось прочесть Вашу статью из альманаха о Багрицком, что я и сделала. Спустя два или три дня после этого воспоминания я получила первые известия из Москвы – вашу телеграмму. Это похоже на мистику. Я думаю, что это не изученная еще передача мыслей на расстоянии. Доходит быстрее телеграммы. Как бы то ни было, я была потрясена.

— Л. Г. Багрицкая-Суок из письма К. Зелинскому из ссылки. Караганда, 1947 год

8 декабря 1952, ночь. Дорогой Корнелий Люцианович, только что закончил чтение Вашей работы «Поэзия как смысл». Я несколько раз читал ее. Но только сегодня до меня дошла суть Вашей концепции. Я Вас не понимал. Думаю, что эта работа еще никем не понята. Я поразился глубине Вашего теоретического анализа. Эта работа прошла мимо сознания современников. Она будет воспринята по-должному позже, м. б. потомками. Всё у Вас необычайно оригинально, логично и «системно». Именно – это система, философская система искусства. Ошибка Ваша состояла в том, что Вы, строя свою систему, ориентировались только на окружение (Сельвинский и пр.). Между тем Ваша концепция охватывает всю мировую поэзию. Если бы Вы, излагая свою систему взглядов, иллюстрировали её примерами из сокровищницы (именно так) хотя бы русской поэзии в целом, отведя Сельвинскому и др. скромненькое (по заслугам) место, то Вас бы услышали. Услышал бы и я. Сегодня, читая Вашу работу необыкновенно внимательно (бывает вот такой час! Случайно!), я невольно был покорен силой Вашей логической аргументации и именно поэтому иллюстрировал Ваши положения (про себя) Пушкиным, Лермонтовым, Фетом, Блоком, Есениным, Маяковским. Не знаю почему, но Сельвинский оставался за бортом (за отдельными случаями). <...> Такая работа, как эта Ваша, не могла быть случайной. Конструктивизм (как группа) был только поводом к написанию этого блестящего труда. Ваше исследование (а это ― исследование!) должно быть продолжено, углублено. Нельзя оставлять себя по середине дороги. Вы обязаны вернуться к себе. Новая аргументация усилит Ваши позиции намного. В будущем люди удивятся, что такая работа прошла почти незамеченной. Вторая ошибка Ваша состояла в том, что работа написана на уровне высокого интеллектуализма. Надо проще ― по-Пушкински или даже «по-Есенински» написать. Я люблю интеллектуализм. Но ― видать ― и я прошляпил. И нужно было пройти 23 года, чтобы я понял Вашу концепцию. И ― я почти во всем согласен с Вами. Некоторый идеалистический налет на старте теперь легко испаряется и подставленные под зыбкие определения реальные факты исправляют положение.

— А. П. Квятковский, из письма 1952 года

Цитаты о Зелинском

Сводка. Секретно-политический Отдел ОГПУ. 6 мая 1931 г. <...> Зелинский сказал мне, что последние вечера он проводит с Андреем Платоновым, который живёт с ним на одной площадке. Платонов производит на него впечатление совершенно гениального человека. Он ― прекрасно знает математику, астрономию, суждения его всегда тонки и интересны. Зелинский сказал, что Платонов читал ему и Агапову пьесу, в высшей степени интересную, которая однако никогда не сможет быть напечатана и поставлена, ибо политическая её установка по меньшей мере ― памфлет. Вообще, сказал Зелинский, у Платонова множество рукописей, которые никогда не смогут быть напечатаны. Замечу, что мне лично известны две таких рукописи: колхозные очерки, отвергнутые «Федерацией» и «Октябрем», и сценарий, отвергнутый ф<абри>кой «Культурфильм» ― его можно найти в делах фабрики. <...> Верно: Уполномоченный СПО ОГПУ: <подпись>.

— Андрей Платонов в документах ОГПУ-НКВД-НКГБ, 1931

Был я у Зелинского. Живёт он в том же доме, где Сейфуллина. Очень мил и джентльменист, но, очевидно, живёт в «тесноте»: при мне его тёща принесла ему открытку от Литфонда с требованием уплатить в трёхдневный срок 500 рублей — с угрозой, если он не уплатит, конфисковать его имущество и пропечатать его имя в «Литгазете». Он был в эту минуту великолепен. С аристократическим презрением он взял в руки эту открытку и сказал тёще: — Вздор. Напрасная тревога. Посмотрите на подписи: «Халдеев и Мурыгин». Кто знает таких писателей! Ничтожества, не имеющие никакого литературного значения. На стенах у него географич. карты, на шкафах глобусы: звёздное небо и земной шар.

— Корней Чуковский, из дневника, 25 ноября 1931 года

	Большой поэт целиком уцелевает в подстрочнике. Не большой ― целиком пропадает: распадается на случайности рифм и созвучий. И это я ― «формалист»!!! (О, сволочь: З<елин>ский!)
	— Марина Цветаева, Дневниковые записи: 6-го января 1941 г.

Отрицательную рецензию, по словам [Евгения Борисовича] Тагера, на стихи матери дал мой голицынский друг критик Зелинский. Сказал что-то о формализме. Между нами говоря, он совершенно прав, и, конечно, я себе не представляю, как Гослит мог бы напечатать стихи матери – совершенно и тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью. Вообще я думаю, что книга стихов или поэм – просто не выйдет. И нечего на Зелинского обижаться, он по-другому не мог написать рецензию. Недавно (вчера) встретил на улице Корнелия Зелинского. По-моему, он хотел проверить, знаю ли я про его рецензию на мамины стихи. Но я притворился, что ничего не знаю.

— Георгий Эфрон, Дневники, письма 1941

	26 <июля 1942>. Воскресенье. Выписывал для «Кремля» и мечтал о поездке в Чимган. Вечером пришел Зелинский, мы сидели с ним на берегу Салара под луной и в прохладе. Он говорил о новом будто бы методе агитации и пропаганды, вводимом ныне, ― говорить правду, без прикрас и лжи.
	— Всеволод Иванов Дневники, 1942

22. III. 1956 г. Позвонил К. Зелинский, которому Кома <семейное прозвище сына Вс. В. Иванова>, за его поганую статью о поэзии, не подал руки, ― и сказал: ― Я хочу напечатать статью о тебе в «Октябре», положив в основу свой доклад на твоём юбилее, 60-летнем. Хорош! Слабость человеческая: хочется, чтоб статья появилась. Но всё-таки у меня хватило мужества сказать, что сейчас я занят сценарием об Октябре, и поговорим позже. А в это «позже» авось уеду в Казахстан.

— Всеволод Иванов Дневники, 1956

	1 ноября 1958. И в Москве, и в Переделкине (только не возле Деда) бесконечные разговоры о том, кто же, в конце концов, вёл себя вчера на собрании гнуснее: Смирнов или Зелинский, Перцов, Безыменский, Трифонова или Ошанин? Не всё ли равно? Мы. Я.
	— Лидия Чуковская, «Борис Пастернак. Первая встреча», 1962

	После «Зависти» Юрия Олешу ругали долго и дружно, и от души желали ему всяческих благ. Один замечательный негодяй — известный советский критик Корнелий Зелинский даже «видел Олешу во сне».
	— Аркадий Белинков, «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша». 1968

	Карьерий Поллюцианович Вазелинский. Паустовский рассказывает, как в Союзе писателей Вазелинский подошёл к нему (после своего выступления против Пастернака) и Паустовский сказал ему: – Я не могу подать вам руку. Вазелинский прислал П-му письмо на машинке: «Вы нанесли мне тяжкое оскорбление» и т. д. а пером приписал: «Может быть, вы и правы».
	— Корней Чуковский, из дневника, 6 декабря 1965 года

Поэтесса и переводчица Таня Макарова, дочь Алигер, была для Ахматовой тоже из тех детей, которые «родились у знакомых». Из историй об этих детях она с удовольствием рассказывала такую. Однажды она была в Переделкине и встретилась на улице с критиком Зелинским, который попросил её на минуту свернуть к его даче посмотреть на сына. «К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри и всё прочее. Через двадцать лет, на улице в Ташкенте, Зелинский попросил на минуту свернуть к его дому посмотреть на сына. Было неудобно напоминать, что я с ним уже знакома. К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри. И женщина, и ангел были новые, но всё вместе походило на дурной сон».

— Анатолий Найман, Рассказы о Анне Ахматовой, 1987

Я выступила. Я сказала, что такая статья — великий позор. Человек приехал, вернулся, это великий поэт, и вы сами это понимаете, поскольку в первой части воздаете ей должное и говорите сами, что она великий поэт. Как же можно ставить подножку? Это же чудовищный акт злодейства. И сказала, что я больше в семинаре быть не хочу. И еще несколько человек встали вместе со мной, и мы ушли. Мы бы наверняка поплатились, но через несколько месяцев началась война. Может быть, Цветаева в этой Елабуге не покончила бы с собой, если бы эта сволочь Зелинский так не написал и если бы её сборник вышел. Он мог выйти! Если бы он попал в более чистые руки, если было бы два хороших отзыва... Ведь все эти люди, которые разрешали или запрещали, сами были не очень сильны, им надо было разжевать и растолковать; и если бы им растолковали, что вот она проделала путь, пришла к реализму, к соцреализму, и что наша поэзия только и ждет её сборника, — это было абсолютно в тот момент возможно, — то, может быть, её путь дальнейший не был бы таким ужасно трагическим. Ведь её встретили очень хорошо. И конечно, поскольку в поэтических кругах все понимали, что она великий поэт, то хотели к ней приблизиться. Ей разрешили въехать в страну, дали ей в пригороде, в Болшеве, дачку, она сделала сборник, она отдала его в «Совпис» — вот до этого момента, казалось, была надежда. Но когда сборник зарезали, люди от Цветаевой сразу отхлынули. Если бы её впустили в эту стайку советских писателей, то, может, всё было бы иначе. Ведь когда началась война и эвакуация и все писатели поехали в Чистополь, то её не прописали в Чистополе, ей не разрешили жить в Чистополе. Её отправили в эту Елабугу, где она оказалась абсолютно одинока, и она не выдержала этой жизни. Но, конечно, если бы её сборник вышел, она бы осталась в Чистополе, и вполне допускаю, что это не кончилось бы так трагично.

— Лилианна Лунгина, «Подстрочник», 1996

	Я пошла на разведку, опоздала, уже расходились. По лестнице спускался Корнелий Зелинский и говорил своей даме что-то о далёкости от современности, узости кругозора и слабости голоса Мандельштама. Я не прислушивалась, но осталось ощущение чего-то кисло-сладкого, поразительно не соответствующего полнозвучию, гармонии и неистовству стихов Мандельштама.
	— Эмма Герштейн, «Вблизи поэта», 1999

― Борис Леонидович, в «Литературке» была большая статья К. Зелинского о мировой поэзии. Он там на вас наскакивает. ― Это там что-то о моей инфантильности? Мне говорили. Что-нибудь еще обо мне пишет? ― Да. Что-то о том, что ваша поэзия вынута из сундука символистов и пахнет нафталином. Поминает строки «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Это уж совсем бесчестно. Написано сорок лет назад, что же теперь цепляться? ― Вот именно.

— Зоя Масленикова, «Разговоры с Пастернаком», 2001

См. также

• Конструктивизм (искусство)
• Вера Инбер
• Эдуард Георгиевич Багрицкий
• Илья Львович Сельвинский