Александр Пушкин и Михаил Лермонтов

Поэтов Михаила Лермонтова и Александра Пушкина очень часто сопоставляли.

XIX век

Он весь подражатель, по крайней мере в первых его пьесах, но подражатель одного Пушкина — хотя и далеко не весь молодой Пушкин! Лермонтов удачно перенял лёгкость и звучность и самый склад стиха, ясность и гибкость языка и образ выражения Пушкина (не довольно ли для обмана чувств?), но не мог перенять ни тонкого вкуса, ни умственной грации, ни строгой отчётливости, ни высшей, нежнейшей обворожительности его гения — словом: ему дался талант, но не дался гений Пушкина.

— Егор Розен «Стихотворения М. Лермонтова», 1843

Лермонтов имел великое дарование, но он не успел, а, может быть, и не умел вполне обозначить себя. Лермонтов держался до конца поэтических приёмов, которыми Пушкин ознаменовал себя при начале своём и которыми увлекал за собою толпу, всегда впечатлительную и всегда легкомысленную. Он не шёл вперёд. Лира его не звучала новыми струнами. Поэтический горизонт его не расширялся. Лермонтов остался русским и слабым осколком Байрона. Пушкин умел выродить из себя самобытного и настоящего Пушкина. Пушкин мог иногда увлекаться суетными побуждениями, страстями более привитыми, чем, так сказать, самородными; но ум его в нормальном положении был чрезвычайно ясен, трезв и здрав. <…> С этой точки зрения он мог уподобляться этим дням, в которые при сильных порывах ветра и при волнении в нижних слоях атмосферы безоблачное небо остаётся спокойным и светлым. В Лермонтове не было, или ещё не было, этой невозмутимой ясности, которая способствует поэту верно воспринимать внешние впечатления и так же верно отражать их на других. Бури Пушкина были бури внутренние, бури Лермонтова более внешние, театральные, заимствованные и, так сказать, заказные, то есть он сам заказывал их себе. В природе Лермонтова не было всеобъемлемости и разнообразия природы Пушкина. В том и другом была в высшей степени развита поэтическая впечатлительность, восприимчивость и раздражительность, доходящая до болезненности; может быть, сближались они и в высоком художественном чувстве. Но в одном из них не было той творческой силы, того глубокого и проницательного взгляда, бесстрастия и равновесия, которые так сильно выказались в некоторых из творений другого поэта. В созданиях Пушкина отражается живой и цельный мир. В созданиях Лермонтова красуется пред вами мир театральный с своими кулисами и суфлёром, который сидит в будке своей и подсказывает речь, благозвучно и увлекательно повторяемую мастерским художником. <…> по крайнему разумению моему, я указал на причины, которые никогда не дали бы Лермонтову достигнуть высоты, занятой Пушкиным.

— Пётр Вяземский, «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина», 1847, 1874

Пистолетный выстрел, убивший Пушкина, пробудил душу Лермонтова. <…> сомнения, отрицания, мысли, полные ярости. Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжёлый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах. Это не отвлечённая мысль, стремящаяся украсить себя цветами поэзии; нет, раздумье Лермонтова — его поэзия, его мученье, его сила…

— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

	Лермонтов хотел слыть во что бы то ни стало и прежде всего за светского человека и оскорблялся точно так же, как Пушкин, если кто-нибудь рассматривал его как литератора.
	— Иван Панаев, «Литературные воспоминания», 1861

	Кто в силах победить в себе ужас и отвращение к жизни перед лицом таких образов, какие преследовали Лермонтова? И такой человек нашёлся. Это был Пушкин. И, как странно! Лермонтов задавался часто теми же задачами, какие ставил себе Пушкин, но каждый раз не он одолевал задачу, а задача побеждала его.
	— Лев Шестов, «А. С. Пушкин», 1899 [1960]

Виссарион Белинский

	Чорт знает — страшно сказать, а мне кажется, что в этом юноше готовится третий русский поэт и что Пушкин умер не без наследника.
	— письмо В. П. Боткину 9 февраля 1840

	Лермонтов <…> в образовании-то подальше Пушкина, и его не надует не только какой-нибудь идиот, осёл и глупец Катенин (в котором Пушк. видел великого критика <…>), но и наш брат.
	— письмо В. П. Боткину 16—21 апреля 1840

	Кавказ был колыбелью его поэзии, так же, как он был колыбелию поэзии Пушкина, и после Пушкина никто так поэтически не отблагодарил Кавказ за дивные впечатления его девственно величавой природы, как Лермонтов…
	— «Герой нашего времени», май 1840

	… только Пушкин есть такой наш поэт, в раны которого мы можем влагать персты, чтобы чувствовать боль своих и врачевать их. Лермонтов обещает то же.
	— письмо В. П. Боткину 13 июня 1840

	Вслед за Пушкиным вышла на литературную арену целая дружина молодых талантов. Все они пошли по направлению, данному им Пушкиным, и самый последний из них, без всякого спора, гораздо выше, например, гг. Тимофеева и Кукольника, громко провозглашённых в одном журнале великими гениями русской литературы от 1834 года до сей минуты включительно…
	— «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова», ноябрь 1840

	Теперь многие пишут стихи и гладкие, и гармонические, и лёгкие; но пушкинский стих напомнила нам только муза Лермонтова…
	— «Русская литература в 1841 году», декабрь

Лермонтов далеко уступит Пушкину в художественности и виртуозности, в стихе музыкальном и упруго-гибком; во всём этом он уступит даже Майкову (в его антологических стихотворениях), но содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полёт — с небом гордая вражда, — всё это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина.

— письмо В. П. Боткину 17 марта 1842

… кто от поэзии Пушкина перешёл через поэзию Гоголя, тот уже поневоле видит дальше и глубже людей, остановившихся на Пушкине, и не может не восхищаться опытами Лермонтова; но восхищаться поэтом и понимать его — это не всегда одно и то же… <…> Демон <…> презирает бессилие; <…> но он уважает силу и сторицею воздаёт ей за временное зло, которым её терзает. Он служит и людям и человечеству, как вечно движущая сила духа человеческого и исторического. <…> Из русских поэтов первый познакомился с ним Пушкин, и тягостно было ему его знакомство, и печальны были его встречи с ним… Он не пал от него, но и не узнал, не понял его… И не удивительно: ничто не делается вдруг. Зато другой русский поэт, явившийся уже по смерти Пушкина, не испугался этого страшного гостя: он знаком был с ним ещё с детства, и его фантазия с любовию лелеяла этот «могучий образ»…

— «Стихотворения Е. Баратынского», ноябрь 1842

Немного Лермонтов успел произвести, но это немногое тотчас же дало ему, во мнении общества, место подле Пушкина. Мало того: теперь уже спорят не о том, может ли имя Лермонтова упоминаться вместе с именем Пушкина, но о том: кто выше — Пушкин или Лермонтов. Подобный вопрос и подобный спор могут быть плодом самого смешного детства, если в них дело будет идти не об идеях, а об именах. Вообще сравнения одного великого поэта с другим чрезвычайно трудны: если же в них видно желание возвысить или уронить одного на счёт другого, то они просто нелепы и пошлы. <…> Как творец русской поэзии, Пушкин на вечные времена останется учителем (maestro) всех будущих поэтов; но если б кто-нибудь из них, подобно ему, остановился на идее художественности, — это было бы ясным доказательством отсутствия гениальности или великости таланта. Вот почему или Лермонтов пошёл дальше Пушкина <…>. Пушкин — поэт внутреннего чувства души; Лермонтов — поэт беспощадной мысли-истины. Пафос Пушкина заключается в сфере самого искусства как искусства; пафос поэзии Лермонтова заключается в нравственных вопросах о судьбе и правах человеческой личности. <…> Как у Пушкина грация и задушевность, так у Лермонтова жгучая и острая сила составляет преобладающее свойство стиха: это треск грома, блеск молнии, взмах меча, визг пули.

— «Библиографические и журнальные известия», март 1843

	Равен ли по силе таланта или ещё и выше Пушкина был Лермонтов — не в том вопрос: несомненно только, что, даже и не будучи выше Пушкина, Лермонтов призван был выразить собою и удовлетворить своею поэзиею несравненно высшее, по своим требованиям и своему характеру, время, чем то, которого выражением была поэзия Пушкина.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья первая, май 1843

	Кратковременная, но изумительная своею огромностию деятельность Лермонтова на поэтическом поприще окончательно лишила нас надежды видеть частые появления новых замечательных поэтов и новые замечательные произведения поэзии: после Пушкина и Лермонтова трудно быть не только замечательным, но и каким-нибудь поэтом! Меч и шлем Ахилла из всех греческих героев могли оспоривать только Аякс и Одиссей.
	— «Русская литература в 1843 году», декабрь

	… у Пушкина, у Лермонтова одно слово по своей резкой определительности иногда заключает в себе самую обстоятельную диссертацию в прозе.
	— «Русская литература в 1844 году», декабрь

Ни Пушкин, ни Лермонтов не могут не терять от переводов, как бы ни хороши были переводы их сочинений. Причина очевидна: хотя в творениях Пушкина и Лермонтова видна душа русская, ясный, положительный русский ум, сила и глубокость чувства, — однако ж эти качества виднее нам, русским, нежели иностранцам, потому что русская национальность ещё не довольно выработалась и развилась, чтобы русский поэт мог налагать на свои произведения её резкую печать, выражая в них общечеловеческие идеи. А требования европейцев в этом отношении велики.

— «Мысли и заметки о русской литературе», январь 1846

XX век

	У Лермонтова напряжение свободы, порыв к ней; у Пушкина — спокойное обладание ею, воздух свободы.
	— Пётр Перцов, «Литературные афоризмы», 1897—1930-е

	Лермонтов тем, главным образом, отличается от Пушкина, что у него человеческое начало автономно и стоит равноправно с Божественным. Он говорит с Богом, как равный с равным…
	— Пётр Перцов, там же

	Настоящая гармония Божественного и человеческого — момент совершенства — только у Лермонтова, а не у Пушкина, у которого она покупается ценою односторонности — преобладания Божественного. В мире Пушкина человеку душно.
	— Пётр Перцов, там же

	Пушкин и Лермонтов кончили собою всю великолепную Россию, от Петра и до себя. <…> Пушкин и Лермонтов «ничего особенного не хотели». Как ни странно при таком гении, но — «не хотели». Именно — всё кончали. Именно — закат и вечер целой цивилизации. Вечером вообще «не хочется», хочется «поутру».
	— Василий Розанов, «Опавшие листья» (Короб первый), 1913

	Пушкину и в тюрьме было бы хорошо. Лермонтову и в раю было бы скверно.
	— Василий Розанов, «Пушкин и Лермонтов», 1914

	Пушкин благоговеет пред красотою совершенства, смиренно сознавая её недосягаемость для себя, а Лермонтов завидует счастью совершенства, мятежно силится овладеть им. Два полюса религиозного сознания, два крайних чувства, неизменно присущих в смешении каждой человеческой душе.
	— Михаил Гершензон, «Умиление», 1914

	Русская поэзия пошла по другим путям, преодолевая Пушкина. Лермонтов борется с ним, ища вдохновения у немцев и англичан, противопоставляя своё романтическое буйство классической романской равновесности Пушкина. Он возвращается вспять, к преодолённому старшим поэтом Байрону.
	— Константин Мочульский, «Возрождение Пушкина», 1924

	Как вообще можно говорить о Пушкинской эпохе. Существует только Лермонтовское время…
	— Борис Поплавский, «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции»

	— А я их, знаете, обыкновенно путаю… Пушкин и Лермонтов — это для меня как бы одно целое. Я в этом не делаю различия… — слова персонажа-обывателя
	— Михаил Зощенко, «В пушкинские дни: Вторая речь о Пушкине», январь 1937

О Пушкине <…> никогда, вероятно, так много не думали, как в тридцатых годах двадцатого века в Париже. Но не случайно в противовес ему было выдвинуто имя Лермонтова, не то, чтобы с большим литературным пиететом или с восхищением, нет, но с большей кровной заинтересованностью <…>. Нет, в области приближения к совершенству Лермонтов от Пушкина отстаёт <…>. Но у Лермонтова есть ощущение и ожидание чуда, которого у Пушкина нет. У Лермонтова есть паузы, есть молчание, которое выразительнее всего, что он в силах был бы сказать. Он писал стихи хуже Пушкина, но при меньших удачах, его стихи ближе к тому, чтобы действительно стать отражением «пламя и света». Это трудно объяснить, это невозможно убедительно доказать, но общее впечатление такое, будто в лермонтовской поэзии незримо присутствует вечность, а чёрное, с отливами глубокой, бездонной синевы небо, «торжественное и чудное», служит ей фоном.

— Георгий Адамович, «Поэзия в эмиграции», 1955

Гармоническое сочетание личности, жизни и творчества дано Пушкину, а Лермонтов и гармония — вещи несовместные. «Мцыри» и «Демон» написаны тем же размером, что и «Евгений Онегин», но бесконечно более плоски, монотонны, скучны. Пушкин четырёхстопным ямбом — писал. Лермонтов — в него вписывался. В правильных стихах Лермонтова очень заметна искусственность, неорганичность формы самовыражения. Более того — кажется, что форма Лермонтову безразлична. Вернее, он пользуется той, которая уже есть, которая уже освоена. <…> В результате возникает впечатление, что мыслит один, а пишет — другой. <…> Когда же Лермонтов не пишет стихи, а просто пишет — то есть выражает свою мысль — весь ход его мышления и стиль сугубо прозаический. Поэзия есть воплощение цельного сознания, проза — разорванного. Или по-другому: классического — и современного. У Пушкина мысль была стихом, а стих — мыслью. Совершенно иное у Лермонтова: в его лучших стихотворениях идёт непрерывное сражение мысли и стиха.

— Пётр Вайль, Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Восхождение к прозе. Лермонтов»), 1991