Человеческое использование человеческих существ

«Человеческое использование человеческих существ» (англ. The Human Use of Human Beings) — научно-философская книга Норберта Винера 1950 года, развивающая идеи его «Кибернетики». В некоторых изданиях имела подзаголовок «Кибернетика и общество» (Cybernetics and Society). В 1954 вышло 2-е, исправленное, издание.

Цитаты

Одно из интересных изменений, происшедших в физике, состоит в том, что в вероятностном мире мы уже не имеем больше дела с величинами и суждениями, относящимися к определённой реальной Вселенной в целом, а вместо этого ставим вопросы, ответы на которые можно найти в допущении огромного числа подобных миров. <…> Этот элемент случайности, это органическое несовершенство можно рассматривать, не прибегая к сильным выражениям, как зло — негативное зло, которое св. Августин охарактеризовал как несовершенство, а не как позитивное предумышленное зло манихейцев. — Предисловие. Идея вероятностной Вселенной (Preface. The Idea of a Contingent Universe)

One interesting change that has taken place is that in a probabilistic world we no longer deal with quantities and statements which concern a specific, real universe as a whole but ask instead questions which may find their answers in a large number of similar universes. <…> For this random element, this organic incompleteness, is one which without too violent a figure of speech we may consider evil; the negative evil which St. Augustine characterizes as incompleteness, rather than the positive malicious evil of the Manichaeans.

II. Прогресс и энтропия

Progress and Entropy

Лучшее, на что мы можем надеяться, говоря о роли прогресса во Вселенной, в целом идущей к своей гибели, так это то, что зрелище наших устремлений к прогрессу перед лицом гнетущей нас необходимости может иметь смысл очищающего душу ужаса греческой трагедии. Однако мы живём в невосприимчивый к трагедиям век. Воспитание среднего американского ребёнка, принадлежащего к верхушке среднего класса, направлено на то, чтобы заботливо оберегать его от сознания смерти и обречённости. Он воспитывается в атмосфере мифа о Санта-Клаусе, и когда узнает, что Санта-Клаус — это миф, то горько плачет. В самом деле, он никогда полностью не может примириться с устранением этого божества из своего пантеона и проводит большую часть своей последующей жизни в поисках какой-нибудь эмоциональной замены ему.

The best we can hope for the role of progress in a universe running downhill as a whole is that the vision of our attempts to progress in the face of overwhelming necessity may have the purging terror of Greek tragedy. Yet we live in an age not over-receptive to tragedy. The education of the average American child of the upper middle class is such as to guard him solicitously against the awareness of death and doom. He is brought up in an atmosphere of Santa Claus; and when he learns that Santa Claus is a myth, he cries bitterly. Indeed, he never fully accepts the removal of this deity from his Pantheon, and spends much of his later life in the search for some emotional substitute.

	Церковь назначает свою цену за добродетель не в монете, которая имеет хождение среди «царей земли», а в виде долговой расписки под «рай».
	The church offers its pay for virtue, not in any coin which passes current among the Kings of the Earth, but as a promissory note on Heaven.

В век географических открытий <…> наличие новых земель поощряло взгляды, во многом похожие на взгляды участников Безумного чаепития Алисы. Когда за столом на одном месте чай был выпит, а пирожное съедено, то было вполне естественно, что Шляпник и Мартовский Заяц передвигались, занимая соседнее место. Когда Алиса полюбопытствовала, что же произойдёт тогда, когда они снова возвратятся на свои первоначальные места, то Мартовский Заяц переменил тему разговора. <…> господство над природой на такой небольшой планете, как наша Земля, может оказаться в конце концов возросшей рабской зависимостью от природы. Ибо чем больше мы берём от мира, тем менее мы оставляем в нём, и в конечном итоге мы вынуждены будем оплатить наши долги в тот самый момент, который может оказаться очень не подходящим для того, чтобы обеспечить продолжение нашей жизни. Мы — рабы наших технических улучшений, и мы так же не в состоянии возвратить ферму в Нью-Гемпшире к ведению натурального хозяйства 1800-х годов, как, скажем, прибавить ещё одну руку к нашему телу или, что более кстати, отнять её. Мы столь радикально изменили нашу среду, что теперь, для того чтобы существовать в этой среде, мы должны изменить себя. Мы не в состоянии больше жить в старой среде. Прогресс создаёт не только новые возможности для будущего, но и новые ограничения. Кажется, что как будто бы сам прогресс и наша борьба против возрастания энтропии, по существу, должны окончиться на ведущей нас к гибели стезе, с которой мы стараемся сойти. Но это пессимистическое настроение обусловлено только нашей слепотой и бездеятельностью, так как я убеждён, что раз мы осознали вызванные новыми условиями жизни новые потребности, а также имеющиеся в нашем распоряжении новые средства удовлетворения этих потребностей, то может ещё пройти длительное время, прежде чем погибнут наша цивилизация и наша человеческая раса, несмотря на то, что погибнут они столь же верно, как и любой из нас рождён для того, чтобы умереть. <…> Простая вера в прогресс является убеждением не силы, а покорности и, следовательно, слабости.

In the age of discovery <…> the existence of the new lands encouraged an attitude not unlike that of Alice's Mad Tea Party When the tea and cakes were exhausted at one seat, the natural thing for the Mad Hatter and the March Hare was to move on and occupy the next seat. When Alice inquired what would happen when they came around to their original positions again, the March Hare changed the subject. <…> an increased mastery over nature, on a limited planet like the earth, may prove in the long run to be an increased slavery to nature. For the more we get out of the world the less we leave, and in the long run we shall have to pay our debts at a time that may be very inconvenient for our own survival. We are the slaves of our technical improvement and we can no more return a New Hampshire farm to the self-contained state in which it was maintained in 1800 than we can, by taking thought, add a cubit to our stature or, what is more to the point, diminish it. We have modified our environment so radically that we must now modify ourselves in order to exist in this new environment. We can no longer live in the old one. Progress imposes not only new possibilities for the future but new restrictions. It seems almost as if progress itself and our fight against the increase of entropy intrinsically must end in the downhill path from which we are trying to escape. Yet this pessimistic sentiment is only conditional upon our blindness and inactivity, for I am convinced that once we become aware of the new needs that a new environment has imposed upon us, as well as the new means of meeting these needs that are at our disposal, it may be a long time yet before our civilization and our human race perish, though perish they will even as all of us are born to die. <…> The simple faith in progress is not a conviction belonging to strength, but one belonging to acquiescence and hence to weakness.

III. Устойчивость и научение — две формы коммуникативного поведения

Rigidity and Learning: Two Patterns of Communicative Behavior

	Цель аплодисментов в театре, в сущности, состоит в том, чтобы напомнить исполнителю о наличии двусторонней связи.
	The purpose of applause in the theater—and it is essential—is to establish in the performer's mind some modicum of two-way communication.

Разнообразие и возможность внутренне присущи сенсорному аппарату человека и на деле являются ключом к пониманию наиболее благородных битв человека, потому что разнообразие и возможность свойственны самой структуре человеческого организма. Несмотря на то, что можно лишить себя того огромного преимущества, которое мы имеем над муравьями, и построить из человеческого материала фашистское муравьиноподобное государство, я совершенно убежден, что это будет означать деградацию самой природы человека, а с экономической точки зрения — растрату огромных человеческих ценностей, которыми владеют люди. <…> общество людей является гораздо более полезной вещью, чем общество муравьёв, и что если человека ограничить и приговорить к выполнению постоянно одних и тех же функций, то он не будет даже хорошим муравьём, не говоря уже о том, чтобы быть хорошим человеком. Желающие организовать нас для выполнения каждым индивидуумом постоянных функций обрекают человеческую расу продвигаться вперёд меньше чем в половину её сил. Они отбрасывают почти все человеческие возможности и, ограничивая способы, которыми мы можем приспособить себя к будущим обстоятельствам, сокращают наши шансы на благоразумно длительное существование на Земле.

Variety and possibility are inherent in the human sensorium—and are indeed the key to man's most noble flights—because variety and possibility belong to the very structure of the human organism. While it is possible to throw away this enormous advantage that we have over the ants, and to organize the fascist ant-state with human material, I certainly believe that this is a degradation of man's very nature, and economically a waste of the great human values which man possesses. <…> a community of human beings is a far more useful thing than a community of ants; and that if the human being is condemned and restricted to perform the same functions over and over again, he will not even be a good ant, not to mention a good human being. Those who would organize us according to permanent individual functions and permanent individual restrictions condemn the human race to move at much less than half-steam. They throw away nearly all our human possibilities and by limiting the modes in which we may adapt ourselves to future contingencies, they reduce our chances for a reasonably long existence on this earth.

Узкий камзол физического развития насекомого прямо обусловливает узкий камзол духовной деятельности, регулирующей модели его поведения. <…> кибернетика полагает, что строение машины или организма является показателем их способности выполнить задачу. <…> Теоретически, если бы мы могли создать машину, механическая структура которой воспроизводила бы человеческую физиологию, то мы могли бы иметь машину, «интеллектуальные способности» которой воспроизводили бы умственные способности людей.

The physical strait jacket in which an insect grows up is directly responsible for the mental strait jacket which regulates its pattern of behavior. <…> Cybernetics takes the view that the structure of the machine or of the organism is an index of the performance that may be expected from it. <…> Theoretically, if we could build a machine whose mechanical structure duplicated human physiology, then we could have a machine whose intellectual capacities would duplicate those of human beings.

IV. Механизм и история языка

The Mechanism and History of Language

	… интерес человека к языку, по-видимому, является врождённым интересом к кодированию и декодированию, и этот интерес, по-видимому, является почти столь же специфически человеческим свойством, как и любой другой интерес.
	… the human interest in language seems to be an innate interest in coding and decoding, and this seems to be as nearly specifically human as any interest can be.

… всё наше наследие, полученное от Аристотеля, — это школьные конспекты его учеников, написанные на одном из наиболее трудно понимаемых специальных жаргонов во всей мировой истории и совершенно непостижимые для любого грека — современника Аристотеля, который не обучался этому в Лицее. Тот факт, что этот жаргон был освящён историей так, что сам стал объектом классического образования, не имеет отношения к делу, ибо это произошло после Аристотеля…

… all we possess of Aristotle is what amounts to the school notebooks of his disciples, written in one of the most crabbed technical jargons in the history of the world, and totally unintelligible to any contemporary Greek who had not been through the discipline of the Lyceum? That this jargon has been sanctified by history, so that it has become itself an object of classical education, is not relevant; for this happened after Aristotle…

С появлением самолёта и радио слово правителей достигает самых отдалённых точек света, и очень многие из тех факторов, которые раньше препятствовали созданию мирового государства, теперь устранены. Можно даже утверждать, что современные средства связи, вынуждающие нас регулировать международные притязания различных радиовещательных систем и различных авиационных линий, делают мировое государство неизбежным.

With the airplane and the radio the word of the rulers extends to the ends of the earth, and very many of the factors which previously precluded a World State have been abrogated. It is even possible to maintain that modern communication, which forces us to adjudicate the international claims of different broadcasting systems and different airplane nets, has made the World State inevitable.

V. Организм в качестве сигнала

Organization as the Message

Любопытно и поучительно рассмотреть, что произошло бы, если бы мы могли передать сочетание всех компонентов человеческого тела, человеческого мозга с его памятью и перекрёстными связями таким образом, чтобы гипотетический приёмочный аппарат мог бы перевоплотить эти сигналы в соответствующую материю, способную в виде тела и мозга продолжать процессы жизни и посредством процесса гомеостазиса сохранять целостность, необходимую для этого продолжения.

It is amusing as well as instructive to consider what would happen if we were to transmit the whole pattern of the human body, of the human brain with its memories and cross connections, so that a hypothetical receiving instrument could re-embody these messages in appropriate matter, capable of continuing the processes already in the body and the mind, and of maintaining the integrity needed for this continuation by a process of homeostasis.

	… до того пункта, до которого доходят слово человека и его способность восприятия, расширяется управление и в известном смысле его физическое существование. Видеть весь мир и отдавать приказы всему миру — это почти то же самое, что находиться повсюду. <…> похоже, <…> различие между материальной транспортировкой и транспортировкой сигналов теоретически никак не является постоянным и неустранимым.
	… where a man's word goes, and where his power of perception goes, to that point his control and in a sense his physical existence is extended. To see and to give commands to the whole world is almost the same as being everywhere. <…> suggested <…> that the distinction between material transportation and message transportation is not in any theoretical sense permanent and unbridgeable.

Биологическая индивидуальность организма, по-видимому, заключается в известном постоянстве процесса и в запоминании организмом последствий своего прошлого развития. Это, по-видимому, также имеет силу и для его духовного развития. Говоря языком счётно-аналитической техники, индивидуальность разума заключается в удерживании прошлых программных катушек машины и накопленных ею данных и в её постоянном усовершенствовании по уже запланированным линиям.

The biological individuality of an organism see ms to lie in a certain continuity of process, and in the memory by the organism of the effects of its past development. This appears to hold also of its mental development. In terms of the computing machine, the individuality of a mind lies in the retention of its earlier tapings and memories, and in its continued development along lines already laid out.

… индивидуальность тела есть скорее индивидуальность огня, чем индивидуальность камня, это индивидуальность формы строения, а не кусочка вещества. Эта форма может быть передана или видоизменена и скопирована, хотя в настоящее время мы лишь знаем, как скопировать её на близком расстоянии. Когда одна клетка делится на две клетки или когда один из генов, в котором заложено наше телесное и духовное первородство, расщепляется, подготавливая условия для редукционного дробления зародышевой клетки, тогда мы получаем процесс деления материи, которой обусловлена способность формы живой ткани воспроизводить себя. Раз это так, то нет абсолютного различия между типами передачи, которые мы можем использовать для посылки телеграммы из страны в страну, и типами передачи, которые, по крайней мере теоретически, возможны для передачи живых организмов, подобных человеку. В таком случае допустим, что идея о возможности путешествовать при помощи телеграфа наряду с путешествиями поездом и самолётом не является абсурдной сама по себе, сколь бы далека она ни была от реализации. Конечно, трудности чрезвычайны. <…> Любое развёртывание человеческого организма должно представлять собой процесс прохождения луча через все его части и соответственно будет иметь тенденцию разрушать ткань на своём пути. Сохранение устойчивости организма, в то время как часть его медленно разрушается в целях пересоздания её на другом материале где-нибудь в другом месте, повлечёт за собой понижение степени деятельности организма, что в большинстве случаев разрушило бы жизнь в ткани.

… the individuality of the body is that of a fame rather than that of a stone, of a form rather than of a bit of substance. This form can be transmitted or modifed and duplicated, although at present we know only how to duplicate it over a short distance. When one cell divides into two, or when one of the genes which carries our corporeal and mental birthright is split in order to make ready for a reduction division of a germ cell, we have a separation in matter which is conditioned by the power of a pattern of living tissue to duplicate itself. Since this is so, there is no absolute distinction between the types of transmission which we can use for sending a telegram from country to country and the types of transmission which at least are theoretically possible for transmitting a living organism such as a human being. Let us then admit that the idea that one might conceivably travel by telegraph, in addition to traveling by train or airplane, is not intrinsically absurd, far as it may be from realization. The difficulties are, of course, enormous. <…> Any scanning of the human organism must be a probe going through all its parts, and will, accordingly, tend to destroy the tissue on its way. To hold an organism stable while part of it is being slowly destroyed, with the intention of re-creating it out of other material elsewhere, involves a lowering of its degree of activity, which in most cases would destroy life in the tissue.

VII. Сообщение, секретность и социальная политика

Communication, Secrecy, and Social Policy

	Величайшим изобретением Эдисона было изобретение промышленной научно-исследовательской лаборатории, выводящей изобретения за пределы бизнеса.
	Edison's <…> greatest invention was that of the industrial research laboratory, turning out inventions as a business.

Нет такой формы авторского права, которая бы воспрепятствовала тому, чтобы имевший большой успех кинофильм не сопровождался потоком худших кинокартин, спекулирующих на общественном интересе к данной эмоциональной ситуации. <…> широкое распространение клише не является случайностью, а внутренне присуще природе информации. Права собственности на информацию неизбежно ущемляются тем, что для того, чтобы пополнить общую информацию общества, какая-либо отдельная информация должна сообщить нечто, по существу отличное от предыдущего общего запаса информации общества. Даже в великих классических произведениях искусства и литературы большая часть информации, имевшей явную ценность, исключена из них вследствие только того факта, что общество познакомилось с их содержанием. Школьники не любят Шекспира потому, что они находят в нём лишь массу расхожих цитат. Только тогда, когда изучение подобного автора проникает глубже тех данных, которые включены в поверхностные клише данной эпохи, мы можем восстановить с данным произведением информационную связь и придать ему литературную новизну и свежесть. С этой точки зрения интересно отметить, что ряд писателей и художников своими широкими исследованиями эстетических и интеллектуальных путей, открывающихся для данного поколения, оказывали едва ли не пагубное влияние на своих современников и последователей в течение многих лет. Такой художник, как Пикассо, бегло просматривая многие периоды и фазы развития искусства, заканчивает утверждением всех тех вещей, которые вертятся на языке века, и в конечном счёте выхолащивает самобытность своих современников и младшего поколения. Внутренне присущие ограничения товарной природы общения едва ли принимаются во внимание всем обществом. Обыватель считает, что к функциям Цильния Мецената относятся покупка и собирание произведений искусства, а не поощрение создания произведений искусства художниками его собственной эпохи. Точно так же он верит, что можно накапливать военные и научные секреты нации в стационарных библиотеках и лабораториях, как можно складывать оружие прошлой войны в арсеналах. В самом деле, он идёт ещё дальше и считает, что полученная в лабораториях его собственной страны информация морально является собственностью его страны и что использование этой информации другими нациями не только может быть результатом государственной измены, но, в сущности, имеет привкус воровства. Он не может представить никакой информации без владельца. Мысль, что информация может быть накоплена в изменяющемся мире без понижения её стоимости, является ложной. Эта мысль едва ли менее ложна, чем более правдоподобная претензия к тому, что после войны мы можем собрать наше наличное вооружение, заполнить стволы орудий смазкой, накрыть их прорезиненными чехлами и не трогать это оружие до следующей войны. Однако вследствие изменений в военной технике стрелковое оружие хранить на складах ещё можно, танки — уже почти нельзя, а линкоры и подводные лодки вообще нельзя хранить. Фактически, эффективность оружия зависит от того, какое имеется другое оружие, способное противостоять ему, и от всей концепции войны для данного периода. Как уже не однажды было доказано, в результате этого стремления создаются чрезмерные запасы оружия, которые, по-видимому, направляют военную политику по ложному пути, и, таким образом, при свободе выбора именно тех инструментов, которые необходимы, чтобы предотвратить новую катастрофу, складывается весьма благоприятная обстановка для её приближения. В другом отношении, в плане экономического развития, ложность вышеуказанного положения ещё более очевидна, как об этом свидетельствует пример Англии. Англия была первой страной, пережившей всестороннюю промышленную революцию; и от этого раннего периода она унаследовала узкоколейные железные дороги, большие капиталовложения своих бумагопрядильных фабрик, вложенные в устаревшее оборудование, а также ограниченность своей социальной системы, — всё это привело к тому, что все нужды современного периода привели к критическому состоянию, которое не может быть преодолено без мероприятий, равносильных социальной и промышленной революции. Всё это происходит в то время, когда страны, индустриализирующиеся позднее, чем Англия, могут использовать более современное и более экономичное оборудование, могут строить более отвечающую современным требованиям систему железных дорог для перевозки своих товаров в вагонах экономичного размера и вообще жить в нынешнем, а не в прошлом веке. <…> Информация является скорее делом процесса, чем хранения. Наибольшую безопасность будет иметь та страна, чье информационное и научное положение соответствует удовлетворению потребностей, которые могут возникнуть у неё, — та страна, где полностью осознано, что информация имеет важное значение в качестве ступени в непрерывном процессе нашего наблюдения над внешним миром и активного воздействия на него. Иначе говоря, никакой объём научных исследований, тщательно занесённый в книги и журналы, а затем переданный в библиотеки со штампом «секретно», не сможет защитить нас на какой-то отрезок времени в мире, где эффективный уровень информации постоянно повышается. Для разума нет «линии Мажино».

There is no form of copyright law that prevents a movie success from being followed by a stream of inferior pictures exploiting the second and third layers of the public's interest in the same emotional situation. <…> the prevalence of clichés is no accident, but inherent in the nature of information. Property rights in information suffer from the necessary disadvantage that a piece of information, in order to contribute to the general information of the community, must say something substantially different from the community's previous common stock of information. Even in the great classics of literature and art, much of the obvious informative value has gone out of them, merely by the fact that the public has become acquainted with their contents. Schoolboys do not like Shakespeare, because he seems to them nothing but a mass of familiar quotations. It is only when the study of such an author has penetrated to a layer deeper than that which has been absorbed into the superficial clichés of the time, that we can re-establish with him an informative rapport, and give him a new and fresh literary value. It is interesting from this point of view that there are authors and painters who, by their wide exploration of the aesthetic and intellectual avenues open to a given age, have an almost destructive influence on their contemporaries and successors for many years. A painter like Picasso, who runs through many periods and phases, ends up by saying all those things which are on the tip of the tongue of the age to say, and finally sterilizes the originality of his contemporaries and juniors. The intrinsic limitations of the commodity nature of communication are hardly considered by the public at large. The man in the street considers that Maecenas had as his function the purchase and storage of works of art, rather than the encouragement of their creation by the artists of his own time. In a quite analogous way, he believes that it is possible to store up the military and scientific know-how of the nation in static libraries and laboratories, just as it is possible to store up the military weapons of the last war in the arsenals. Indeed, he goes further, and considers that information which has been developed in the laboratories of his own country is morally the property of that country; and that the use of this information by other nationalities not only may be the result of treason, but intrinsically partakes of the nature of theft. He cannot conceive of a piece of information without an owner. The idea that information can be stored in a changing world without an overwhelming depreciation in its value is false. It is scarcely less false than the more plausible claim, that after a war we may take our existing weapons, fill their barrels with cylinder oil, and coat their outsides with sprayed rubber film, and let them statically await the next emergency. Now, in view of the changes in the technique of war, rifles store fairly well, tanks poorly, and battleships and submarines not at all. The fact is that the efficacy of a weapon depends on precisely what other weapons there are to meet it at a given time, and on the whole idea of war at that ti me. This results—as has been proved more than once—in the existence of excessive stockpiles of stored weapons which are likely to stereotype the military policy in a wrong form, so that there is a very appreciable advantage to approaching a new emergency with the freedom of choosing exactly the right tools to meet it. On another level, that of economics, this is conspicuously true, as the British example shows. England was the first country to go through a full-scale industrial revolution; and from this early age it inherited the narrow gauge of its railways, the heavy investment of its cotton mills in obsolete equipment, and the limitations of its social system, which have made the cumulative needs of the present day into an overwhelming emergency, only to be met by what amounts to a social and industrial revolution. All this is taking place while the newest countries to industrialize are able to enjoy the latest, most economical equipment; are able to construct an adequate system of railroads to carry their goods on economically-sized cars; and in general, are able to live in the present day rather than in that of a century ago. <…> Information is more a matter of process than of storage. That country will have the greatest security whose informational and scientific situation is adequate to meet the demands that may be put on it—the country in which it is fully realized that information is important as a stage in the continuous process by which we observe the outer world, and act effectively upon it. In other words, no amount of scientific research, carefully recorded in books and papers, and then put into our libraries with labels of secrecy, will be adequate to protect us for any length of time in a world where the effective level of information is perpetually advancing. There is no Maginot Line of the brain.

Научное открытие состоит в интерпретации для наших собственных потребностей системы всего сущего, которая была создана совершенно без всякого намерения принести нам пользу. Отсюда вытекает, что самым важным среди всего, что находится под защитой грифа «секретно» и сложной кодовой системы, является закон природы. <…> Вероятно, невозможно изобрести какой-либо искусственный код, который было бы столь же трудно раскрыть, как естественный код атомных ядер.

Scientific discovery consists in the interpretation for our own convenience of a system of existence which has been made with no eye to our convenience at all. The result is that the last thing in the world suitable for the protection of secrecy and elaborate code system is a law of nature. <…> It is perhaps impossible to devise any secondary code as hard to break as the natural code of the atomic nucleus.

Несомненно, мы владеем самой развитой в мире техникой объединения усилий большого числа учёных и большими суммами денег для претворения в жизнь отдельного проекта. Это не должно порождать у нас чрезмерного благодушия в отношении наших научных позиций, так как в равной степени ясно, что мы воспитываем поколение молодых людей, которые не в состоянии представить себе какой-либо научный проект иначе, кроме как в переводе на большие количества людей и большие суммы денег. Мастерство, с которым французы и англичане выполняют большой объём работы на аппаратах, которые американский учитель средней школы определил бы как небрежно сделанный из верёвок и дерева механизм, можно встретить лишь у очень малочисленной, сокращающейся почти до нуля группы молодых учёных.

Without any doubt, we possess the world's most highly developed technique of combining the efforts of large numbers of scientists and large quantities of money toward the realization of a single project. This should not lead us to any undue complacency concerning our scientific position, for it is equally clear that we are bringing up a generation of young men who cannot think of any scientific project except in terms of large numbers of men and large quantities of money. The skill by which the French and English do great I amounts of work with apparatus which an American high-school teacher would scorn as a casual stick-and-string job, is not to be found among any but a vanishingly small minority of our young men.

Контакты между двумя учёными плодотворны и вносят в науку освежающую струю, однако это может произойти только в том случае, когда по крайней мере один из представителей науки проник достаточно далеко за пределы своей непосредственной специальности, чтобы быть способным воспринять идеи своего соседа и использовать их при составлении эффективного плана мышления. Естественным средством обеспечения такого типа организации является такой план, где область исследования каждого учёного определена сферой интересов учёного, а не обозначена как предопределённый заранее участок, где учёный будет выполнять роль стража. Такие свободные человеческие организации действительно существуют даже в Соединённых Штатах, но в настоящее время они представляют собой результат усилий немногих беспристрастных людей, а не плановые рамки, навязываемые нам теми, кто воображает, будто знает, что полезно для нас. Однако эти рамки не годятся для того, чтобы наши научные работники возлагали вину за свою бесполезность и опасности сегодняшнего дня на своих назначенных кем-то и назначивших сами себя начальников. Именно сильные мира сего требуют глубокой тайны для современной науки во всём, что может касаться её военного использования. Это требование секретности почти равносильно желанию, чтобы страдающая от недугов цивилизация не изучала хода своей собственной болезни. <…> В этом новом отношении широких масс к научным исследованиям заключается революция в науке, более глубокая, чем это осознаёт общество. В самом деле, сами властители современной науки не предвидят всех последствий происходящего. В прошлом направление исследований в основном оставалось на совести отдельного учёного, а также определялось общим направлением эпохи. В настоящее время наблюдаются определённые попытки направить научные исследования в вопросах общественной безопасности таким образом, чтобы все направления, имеющие важное значение в науке, развивались по возможности с целью укрепления неприступной тюрьмы научной обороны. Сегодня наука является безликой, и следствием дальнейшего раздвигания границ науки является не просто создание разнообразного оружия, которое мы можем применить против возможных врагов, но также различных опасностей, связанных с этим оружием. Это, возможно, обусловлено тем обстоятельством, что либо наше оружие можно более эффективно применить скорее против нас, чем против любого нашего врага, либо связано с такой опасностью, как опасность радиоактивного заражения, которая неотделима от самого использования такого оружия, как атомная бомба. Ускорение темпов развития науки, обусловленное нашими активными, осуществляемыми одновременно поисками разнообразных средств как для нападения на наших врагов, так и для нашей собственной защиты, порождает постоянно растущие потребности в осуществлении новых научных исследований. Например, объединённые усилия лабораторий в Лос-Аламосе и Ок-Ридже во время войны превратили вопрос защиты населения Соединённых Штатов не только от возможных врагов, применяющих атомную бомбу, но и от атомной радиации нашей новой отрасли промышленности в вопрос, который занимает нас в настоящее время. Если бы не было войны, то эти опасности, вероятно, не коснулись бы нас ещё лет двадцать. В наших современных милитаристских рамках разума эти опасности навязали нам проблему выработки возможных контрмер против нового использования этих средств врагом. Таким врагом может в данный момент оказаться Россия. Однако таким врагом ещё более является наше собственное отражение в мираже. Для того чтобы защитить себя от этого призрака, мы должны стремиться найти новые научные меры, каждая из которых более ужасна, чем предшественница. Нет конца этой апокалиптической спирали.

There is a great fertilizing and revivifying value in the contact of two scientists with each other; but this can only come when at least one of the human beings representing the science has penetrated far enough across the frontier to be able to absorb the ideas of his neighbor into an effective plan of thinking. The natural vehicle for this type of organization is a plan in which the orbit of each scientist is assigned rather by the scope of his interests than as a predetermined beat. Such loose human organizations do exist even in the United States; but at present they represent the result of the efforts of a few disinterested men, and not the planned frame into which we are being forced by those who imagine they know what is good for us. However, it will not do for the masses of our scientific population to blame their appointed and self-appointed betters for their futility, and for the dangers of the present day. It is the great public which is demanding the utmost of secrecy for modern science in all things which may touch its military uses. This demand for secrecy is scarcely more than the wish of a sick civilization not to learn of the progress of its own disease. <…> In this new attitude of the masses at large to research, there is a revolution in science far beyond what the public realizes. Indeed the lords of the present science themselves do not foresee the full consequences of what is going on. In the past the direction of research had largely been left to the interest of the individual scholar and to the trend of the times. At present, there is a distinct attempt so to direct research in matters of public security that as far as possible, all significant avenues will be developed with the objective of securing an impenetrable stockade of scientific protection. Now, science is impersonal, and the result of a further pushing forward of the frontiers of science is not merely to show us many weapons which we may employ against possible enemies, but also many dangers of these weapons. These may be due to the fact that they either are precisely those weapons which are more effectively employable against us than against any enemy of ours, or are dangers, such as that of radio-active poisoning, which are inherent in our very use of such a weapon as the atomic bomb. The hurrying up of the pace of science, owing to our active simultaneous search for all means of attacking our enemies and of protecting ourselves, leads to ever-increasing demands for new research. For example, the concentrated effort of Oak Ridge and Los Alamos in time of war has made the question of the protection of the people of the United States, not only from the possible enemies employing an atomic bomb, but from the atomic radiation of our new industry, a thing which concerns us now. Had the war not occurred, these perils would probably not have concerned us for twenty years. In our present militaristic frame of mind, this has forced on, us the problem of possible countermeasures to a new employment of these agencies on the part of an enemy. This enemy may be Russia at the present moment, but it is even more the reflection of ourselves in a mirage. To defend ourselves against this phantom, we must look to new scientific measures, each more terrible than the last. There is no end to this vast apocalyptic spiral.

Всеохватывающая политика в вопросах секретности почти всегда должна включать в себя, помимо самой секретности, учёт многих других явлений. Мы находимся в положении человека, который имеет только два желания в жизни. Во-первых, он хотел бы изобрести универсальный растворитель, который может растворить любое твёрдое вещество, и, во-вторых, он хотел бы изобрести универсальный отвердитель, который превратил бы в камень любую жидкость. Во всём, что бы ни делал этот изобретатель, он будет терпеть крах. <…> На нас, как на стадо гадаринских свиней, напустили дьявола века, и стихия войны, основанной на науке, несёт нас, очертя голову, вверх тормашками в океан нашей собственной гибели. Или, может быть, мы вправе сказать, что среди господ, взявших на себя заботу быть нашими наставниками и управляющими новой программой науки, многие являются всего лишь учениками чародея, произнесшими заклинание, породившее чертовщину, которую сами они совершенно неспособны прекратить. <…> Пусть эти мудрецы, вызвавшие дьявола ради своих личных целей, помнят, что в естественном ходе событий знание, полученное один раз, будет получено во второй раз. Лояльность по отношению к человечеству, которая может быть погублена искусной раздачей административных взяток, сменится лояльностью к официальному начальству, которая будет существовать до тех пор, пока мы сможем раздавать солидные взятки. Вполне возможно, что наступит такой день, когда это станет самой большой потенциальной угрозой нашему обществу. В тот момент, когда некая другая держава — фашистская или коммунистическая — сможет предложить большую награду, наши добрые друзья, которые за представленный к оплате счёт ревностно заботились о нашей обороне, будут столь же ревностно заботиться о нашем покорении и истреблении.

An over-all policy in matters of secrecy almost always must involve the consideration of many more things than secrecy itself. We are in the position of the man who has only two ambitions in life. One is to invent the universal solvent which will dissolve any solid substance, and the second is to invent the universal container which will hold any liquid. Whatever this inventor does, he will be frustrated. <…> Like so many Gadarene swine, we have taken unto us the devils of the age, and the compulsion of scientific warfare is driving us pell-mell, head over heels into the ocean of our own destruction. Or perhaps we may say that among the gentlemen who have made it their business to be our mentors, and who administer the new program of science, many are nothing more than apprentice sorcerers, fascinated with the incantation Which starts a devilment that they are totally unable to stop. <…> Let these wise men who have summoned a demoniac sanction for their own private purposes remember that in the natural course of events, a conscience which has I been bought once will be bought twice. The loyalty to humanity which can be subverted by a skillful distribution of administrative sugar plums will be followed by a loyalty to official superiors lasting just so long as we have the bigger sugar plums to distribute. The day may well come when it constitutes the biggest potential threat to our own security. In that moment in which some other power, be it fascist or communist, is in the position to offer the greater rewards, our good friends who have rushed to our defense per account rendered will rush as quickly to our subjection and annihilation.

VIII. Роль интеллигенции и учёных

Role of the Intellectual and the Scientist

Сто пятьдесят лет или даже пятьдесят лет тому назад <…> весь мир, и Америка в частности, был наводнен небольшими журналами и печатными изданиями, которые почти любым человеком могли быть использованы как трибуна для выступления. Редактор местного издания тогда не был так связан рекламными и пропагандистскими материалами и местными сплетнями, как теперь, а мог выражать и часто действительно выражал своё личное мнение не только о местных событиях, но и по общемировым проблемам. В настоящее время вследствие возросшей стоимости печати, бумаги и синдицированных услуг эта лицензия на выражение собственного мнения стала столь дорогостоящей, что газетный бизнес становится искусством сказать самое малое наибольшему количеству людей. <…> Сказанное мною <…> в равной степени относится и к кино, и к радио, и к телевидению, и даже к книготорговле. Мы живём в такой век, когда огромный объём информации, приходящийся на душу населения, сталкивается с постоянно сокращающимся потоком общего объёма информации. Мы должны всё более принимать стандартизированные безвредные и бессодержательные продукты, которые, подобно белому хлебу, изготовляются скорее из-за их рыночных свойств, чем из-за их ценности как продуктов питания.

A hundred and fifty years ago or even fifty years ago <…> the world and America in particular were full of small journals and presses through which almost any man could obtain a hearing. The country editor was not as he is now limited to boiler plate and local gossip, but could and often did express his individual opinion, not only of local affairs but of world matters. At present this license to express oneself has become so expensive with the increasing cost of presses, paper, and syndicated services, that the newspaper business has come to be the art of saying less and less to more and more. <…> What I have said <…> applies equally to the movies, to the radio, to television, and even to bookselling. Thus we are in an age where the enormous per capita bulk of communication is met by an ever-thinning stream of total bulk of communication. More and more we must accept a standardized inoffensive and insignificant product which, like the white bread of the bakeries, is made rather for its keeping and selling properties than for its food value.

	В настоящее время каналы обучения специальности в значительной степени засорены илом. Наши начальные и средние школы интересуются больше формальной школьной дисциплиной, чем интеллектуальной дисциплиной, направленной на тщательное изучение предмета, и большая часть серьёзной подготовки к научной или литературной деятельности перекладывается на различного рода высшие учебные заведения и т. п.
	Now the channels of apprenticeship are largely silted up. Our elementary and secondary schools are more interested in formal classroom discipline than in the intellectual discipline of learning something thoroughly, and a great deal of the serious preparation for a scientific or a literary course is relegated to some sort of graduate school or other.

IX. Первая и вторая промышленные революции

The First and the Second Industrial Revolution

Как неотложная необходимость «битва за Англию» вызвала усиленную разработку проблемы радара в массовом масштабе и ускорила естественное развитие области, для разработки которой могли потребоваться десятилетия, точно так же в случае новой войны потребности замены труда, вероятно, могут оказать на нас подобное воздействие. <…> В этих условиях примерно двухлетний период, потребовавшийся для того, чтобы радар выступил на поле битвы, обладая высокой степенью эффективности, по-видимому, едва ли будет больше периода развития автоматического завода. В конце такой войны «секреты методов производства», необходимые для создания таких заводов, будут общедоступными. Будут созданы даже значительные запасы произведённого для правительства оборудования, которое, по-видимому, будет продаваться или будет доступно для промышленников. Таким образом, менее чем через пятилетие новая война, если она начнётся, почти неизбежно явится свидетелем автоматического века во всём его разгаре. <…> Каковы могут быть её экономические и социальные последствия? Во-первых, мы можем ожидать резкого падения и окончательного прекращения спроса на такого рода фабричный труд, который выполняет исключительно однообразную урочную работу. В конечном счёте ликвидация чрезвычайно неинтересных однообразных урочных заданий может принести пользу и послужить источником досуга, необходимого для всестороннего культурного развития человека. Но это также может привести к таким же малоценным и пагубным результатам в области культуры, какие по большей части были получены от радио и кино. Как бы то ни было, переходный период внедрения этих новых средств, особенно если он наступит мгновенно, чего можно ожидать в случае новой войны, выльется в непосредственный переходный период бедственного кризиса. У нас имеется большой опыт, показывающий, как промышленники относятся к новому промышленному потенциалу. Вся их пропаганда сводится к тому, что внедрение новой техники не должно рассматриваться как дело правительства, а должно быть предоставлено каждому предпринимателю, желающему вложить деньги в эту технику. Мы также знаем, что промышленников трудно чем-либо сдержать, когда дело доходит до извлечения из промышленности всех прибылей, которые только можно оттуда извлечь, чтобы затем предоставить обществу довольствоваться крохами. Такова история лесозаготовительной и горнодобывающей промышленности <…>. В этих условиях промышленность будет наполняться новыми механизмами лишь в той степени, в какой будет очевидно, что они принесут немедленную прибыль, невзирая на тот будущий ущерб, какой они способны нанести. <…> Вспомним, что автоматическая машина <…> представляет собой точный эквивалент рабского труда. Любой труд, конкурирующий с рабским трудом, должен принять экономические условия рабского труда. Совершенно очевидно, что внедрение автоматических машин вызовет безработицу, по сравнению с которой современный спад производства и даже кризис 30-х годов покажутся приятной шуткой. Этот кризис нанесёт ущерб многим отраслям промышленности, возможно даже тем отраслям, которые извлекут выгоды из этих новых возможностей. Однако ничто в промышленной традиции не помешает промышленнику извлечь гарантированные и быстрые прибыли и ретироваться, прежде чем банкротство затронет его лично. Таким образом, новая промышленная революция является обоюдоострым оружием. Она может быть использована на благо человечества, однако только в том случае, если человечество просуществует достаточно длительное время, чтобы вступить в период, когда станут возможны такие блага. Она может быть также использована для уничтожения человечества, и если её не использовать со знанием дела, она может очень быстро развиваться в этом направлении.

Just as the emergency of the Battle of Britain made it necessary to attack the radar problem in a massive manner, and to hurry up the natural development of the field by what may have been decades, so too, the needs of labor replacement are likely to act on us in a similar way in the case of another war. <…> Under these circumstances, the period of about two years which it took for radar to get onto the battlefield with a high degree of effectiveness is scarcely likely to be exceeded by the period of evolution of the automatic factory. At the end of such a war, the "know-how" needed to construct such factories will be common. There will even be a considerable backlog of equipment manufactured for the government, which is likely to be on sale or available to the industrialists. Thus a new war will almost inevitably see the automatic age in full swing within less than five years. <…> What can we expect of its economic and social consequences? In the first place, we can expect an abrupt and final cessation of the demand for the type of factory labor performing purely repetitive tasks. In the long run, the deadly uninteresting nature of the repetitive task may make this a good thing and the source of leisure necessary for man's full cultural development. It may also produce cultural results as trivial and wasteful as the greater part of those so far obtained from the radio and the movies. Be that as it may, the intermediate period of the introduction of the new means, especially if it comes in the fulminating manner to be expected from a new war, will lead to an immediate transitional period of disastrous confusion. We have a good deal of experience as to how the industrialists regard a new industrial potential. Their whole propaganda is to the effect that it must not be considered as the business of the government but must be left open to whatever entrepreneurs wish to invest money in it. We also know that they have very few inhibitions when it comes to taking all the profit out of an industry that there is to be taken, and then letting the public pick up the pieces. This is the history of the lumber and mining industries <…>. Under these circumstances, industry will be flooded with the new tools to the extent that they appear to yield immediate profits, irrespective of what long-time damage they can do. <…> Let us remember that the automatic machine <…> is the precise economic equivalent of slave labor. Any labor which competes with slave labor must accept the economic conditions of slave labor. It is perfectly clear that this will produce an unemployment situation, in comparison with which the present recession and even the depression of the thirties will seem a pleasant joke. This depression will ruin many industries—possibly even the industries which have taken advantage of the new potentialities. However, there is nothing in the industrial tradition which forbids an industrialist to make a sure and quick profit, and to get out before the crash touches him personally. Thus the new industrial revolution is a two-edged sword. It may be used for the benefit of humanity, but only if humanity survives long enough to enter a period in which such a benefit is possible. It may also be used to destroy humanity, and if it is not used intelligently it can go very far in that direction. There are, however, hopeful signs on the horizon.

X. Некоторые коммуникативные машины и их будущее

Some Communication Machines and Their Future, 1954

… современный человек, и особенно современный американец, сколько бы у него ни было «знаний, как делать», обладает очень малым «знанием, что делать». Он благосклонно отнесётся к недосягаемой ловкости полученных машиной решений, не слишком задумываясь над побуждениями и принципами, скрывающимися за ними. Поступая так, он рано или поздно поставит себя в положение того отца из книги У. У. Джэкобса «Обезьянья лапа», который мечтал получить 100 фунтов, и в конечном итоге увидел у двери своего дома агента компании, в которой служил его сын, предлагающего ему 100 фунтов в качестве утешения за смерть его сына на фабрике. Или опять-таки он может сделать это таким же образом, как рыбак араб из сказок «Тысяча и одна ночь», сломавший печать Соломона на крышке кувшина, в котором находился гневный джинн. Запомним, что существуют игровые машины типа «обезьяньей лапы» и типа джина в закупоренном кувшине. Любая машина, созданная в целях выработки решений, если она не обладает способностью научения, будет совершенно лишена гибкости мысли. Горе нам, если мы позволим ей решать вопросы нашего поведения, прежде чем исследуем законы её действий и не будем полностью уверены, что её поведение будет осуществляться на приемлемых для нас принципах. С другой стороны, подобная джину машина, способная к научению и принятию решений на базе этого научения, никоим образом не будет вынуждена принимать такие решения, какие приняли бы мы или которые были бы приемлемы для нас. Для человека, который не уверен в этом, переложить проблему своей ответственности на машину независимо от того, будет ли она способна к научению или нет, означает пустить свои обязанности с ветром и видеть, что они возвращаются ему верхом на смерче. Я говорил о машинах, но не только о машинах, имеющих мозг из меди и мускулы из железа. Когда человеческие атомы скреплены в организацию, в которой они используются не в соответствии со своим назначением, как разумные человеческие существа, а как зубцы, рычаги и стержни, то большого значения не будет иметь то обстоятельство, что их сырьём являются плоть и кровь. То, что используется в качестве элемента в машине, действительно представляет собой элемент машины. Если мы доверим наши решения машине из металла или тем машинам из плоти и крови, которые представляют собой бюро, огромные библиотеки, армии и акционерные общества, то мы никогда не получим правильного ответа на наш вопрос, если только не поставим его правильно. «Обезьянья лапа» из кожи и кости столь же мертва, как и всё сделанное из железа и стали. Джинн — этот собирательный образ корпорации — столь же страшен, как если бы он являлся окружённым ореолом колдовским обманом. Час уже пробил, и выбор между добром и злом у нашего порога.

… the modern man, and especially the modern American, however much "know-how" he may have, has very little "know-what." He will accept the superior dexterity of the machine-made decisions with out too much inquiry as to the motives and principles behind these. In doing so, he will put himself sooner or later in the position of the father in W. W. Jacobs' The Monkey's Paw, who has wished for a hundred pounds, only to and at his door the agent of the company for which his son works, tendering him one hundred pounds as a consolation for his son's death at the factory. Or again, he may do it in the way of the Arab fisherman in the One Thousand and One Nights, when he broke the Seal of Solomon on the lid of the bottle which contained the angry djinnee. Let us remember that there are game-playing machines both of the Monkey's Paw type and of the type of the Bottled Djinnee. Any machine constructed for the purpose of making decisions, if it does not possess the power of learning, will be completely literal-minded. Woe to us if we let it decide our conduct, unless we have previously examined the laws of its action, and know fully that its conduct will be carried out on principles acceptable to us! On the other hand, the machine like the djinnee, which can learn and can make decisions on the basis of its learning, will in no way be obliged to make such decisions as we should have made, or will be acceptable to us. For the man who is not aware of this, to throw the problem of his responsibility on the machine, whether it can learn or not, is to cast his responsibility to the winds, and to find it coming back seated on the whirlwind. I have spoken of machines, but not only of machines having brains of brass and thews of iron. When human atoms are knit into an organization in which they are used, not in their full right as responsible human beings, but as cogs and levers and rods, it matters little that their raw material is flesh and blood. <…> Whether we entrust our decisions to machines of metal, or to those machines of flesh and blood which are bureaus and vast laboratories and armies and corporations, we shall never receive the right answers to our questions unless we ask the right questions. The Monkey's Paw of skin and bone is quite as deadly as anything cast out of steel and iron. The djinnee which is a unifying figure of speech for a whole corporation is just as fearsome as if it were a glorified conjuring trick. The hour is very late, and the choice of good and evil knocks at our door.

XI. Язык, беспорядок и помехи

Language, Confusion, and Jam, 1954

… в отношении научного метода имеет величайшее значение замечание Альберта Эйнштейна, <…> «Der Herr Gott ist raffiniert, aber boshaft ist Er nicht» («Бог коварен, но не злонамерен»). <…> Опыт в достаточной степени убедил каждого активно работающего физика, что любая мысль о природе, которую не только трудно объяснить, но которая сама активно противодействует этому объяснению, не была оправданна, <…> и поэтому, для того чтобы быть активно работающим учёным, он должен быть наивен, и даже сознательно наивен, предполагая, что имеет дело с честным богом, и должен задавать свои вопросы о мире как честный человек. <…> Человек, который подходит к науке с точки зрения офицера уголовной полиции, тратил бы большую часть своего времени, расстраивая интриги, которые ему никогда не подстраивались, выслеживая подозреваемых, которые и не собирались уклоняться от ответов на прямые вопросы, и вообще играя в модную игру в полицейских и воров, которая теперь ведётся в рамках официальной и военной науки. У меня нет ни малейшего сомнения, что современное помешательство лордов научной администрации на детективах — одна из главных причин бесплодности столь большой части научной работы в наше время.

… concerning scientific method Albert Einstein's remark <…>. "Der Herr Gott ist raffiniert, aber boshaft ist Er nicht." "God may be subtle, but he isn't plain mean." <…> Experience has pretty well convinced the working physicist that any idea of a nature which is not only difficult to interpret but which actively resists interpretation has not been justified, <…> and therefore, to be an effective scientist, he must be naive, and even deliberately naive, in making the assumption that he is dealing with an honest God, and must ask his questions of the world as an honest man. <…> A man who approaches science with the point of view of an officer of detective police would spend most of his time frustrating tricks that are never going to be played on him, trailing suspects who would be perfectly willing to give an answer to a direct question, and in general playing the fashionable cops-and-robbers game as it is now played within the realm of official and military science. I have not the slightest doubt that the present detective-mindedness of the lords of scientific administration is one of the chief reasons for the barrenness of so much present scientific work.

Та точка зрения, что природа обнаруживает энтропическую тенденцию, является точкой зрения св. Августина, а не манихейцев. <…> Поддержать точку зрения св. Августина всегда было трудно. При малейших волнениях она имеет тенденцию превратиться в скрытое манихейство. Эмоциональная трудность августинства проявляется в дилемме Мильтона в «Потерянном рае». Если дьявол есть всего лишь создание бога и принадлежит миру, где бог всемогущ, и если дьявол служит лишь для того, чтобы подчеркнуть некоторые теневые стороны жизни, то великая битва между падшими ангелами и силами бога становится примерно такой же интересной, как схватка реслеров. Если поэма Мильтона обладает большим достоинством, чем одно из этих представлений с оханьем и рычанием, то дьяволу должен быть дан шанс выигрыша, по крайней мере в его собственной оценке, даже если это будет лишь внешний шанс. Слова дьявола в «Потерянном рае» передают его уверенность во всемогуществе бога и безнадёжности борьбы с ним, всё же его действия указывают на то, что он, по крайней мере эмоционально, рассматривает эту борьбу как хоть и безнадёжное, но не совершенно бесполезное отстаивание прав своего воинства и своих собственных. <…> Любому религиозному строю, следующему военному образцу, присуще то же самое искушение впасть в манихейскую ересь. Он уподобляет силы, с которыми борется, независимой армии, обречённой на поражение, но могущей, по крайней мере предположительно, выиграть войну и самой стать правящей силой. По этой причине подобный строй или организация внутренне непригодны для того, чтобы поощрять августинскую точку зрения среди учёных; более того, этот строй не высоко ценит по своей шкале добродетелей интеллектуальную честность. Против коварного врага, который сам прибегает к обману, допустимы военные хитрости. Таким образом, религиозный военный строй едва ли не вынужден придать большое значение повиновению, признанию веры и всем ограничивающим факторам, которые калечат учёного. <…> По-видимому, собственные взгляды Маркса были августинскими, и для него зло представляло собой скорее недостаток совершенства, чем автономно стоящую силу, борющуюся против добра. Тем не менее, коммунизм вырос в атмосфере битвы и конфликта <…>. Манихейство представляет собой плохую атмосферу для науки. Как ни странно, это происходит потому, что оно представляет собой плохую атмосферу и для веры. Когда мы не знаем, является ли наблюдаемое нами явление делом рук бога или сатаны, то колеблются сами корни нашей веры. Только при таких условиях можно сделать важный преднамеренный выбор между богом и сатаной, и этот выбор может привести к служению дьяволу или, иначе говоря, к колдовству. Более того, только в атмосфере, где действительно возможно колдовство, процветает охота за ведьмами как имеющая важное значение деятельность. Потому не является несчастливой случайностью то, что в России был Берия, а у нас есть Маккарти.

The view that nature reveals an en tropic tendency is Augustinian, not Manichaean. <…> The Augustinian position has always been difficult to maintain. It tends under the slightest perturbation to break down into a covert Manichaeanism. The emotional difficulty of Augustinianism shows itself in Milton's dilemma in Paradise Lost: If the devil is merely the creature of God and belongs to a world in which God is omnipotent, serving to point out some of the dark, confusing corners of the world, the great battle between the fallen angels and the forces of the Lord becomes about as interesting as a professional wrestling match. If Milton's poem is to have the dignity of being more than one of these groan-and-grunt exhibitions, the devil must be given a chance of winning, at least in his own estimation, even though it be no more than an outside chance. The devil's own words in Paradise Lost convey his awareness of the omnipotence of God and the hopelessness of fighting him, yet his actions indicate that at least emotionally he considers this fight a desperate, but not utterly useless, assertion of the rights of his hosts and of himself. <…> Any religious order which is based on the military model is under this same temptation to lapse into the Manichaean heresy. It has adopted as a simile for the forces which it is fighting that of an independent army which it is determined to defeat; but which could, at least conceivably, win the war and itself become the ruling force. For this reason, such an order or organization is intrinsically unsuited to encourage an Augustinian attitude within the scientist; and furthermore, it does not tend to rate limpid intellectual honesty very high in its scale of virtues. Against an insidious enemy who himself plays tricks, military strategems are permissible. Thus a religious military order is almost bound to set a great value on obedience, confessions of faith, and all the restricting influences which hamstring the scientist. <…> It appears that Marx's own view was Augustinian, and that evil was for him rather a lack of perfection than an autonomous positioned force fighting against good. Nevertheless, communism has grown up in an atmosphere of combat and conflict <…>. Manichaeanism is a bad atmosphere for science. Curious as it may seem, this is because it is a bad atmosphere for faith. When we do not know whether a particular phenomenon we observe is the work of God or the work of Satan, the very roots of our faith are shaken. It is only under such a condition that it is possible to make a significant, willful choice between God and Satan, and this choice may lead to diabolism, or (in other words ) to witchcraft. Furthermore, it is only in an atmosphere in which witchcraft is genuinely possible that witch-hunting flourishes as a significant activity. Thus it is no accident that Russia has had its Berias and that we have our McCarthys.

Никакое количество чисто объективных и отдельных наблюдений не может показать, что вероятность является обоснованной идеей. Иными словами, законы индукции в логике нельзя установить с помощью индукции. Индуктивная логика, логика Бэкона представляет собой скорее нечто такое, в соответствии с чем мы можем действовать, чем то, что мы можем доказать; и действие в соответствии с этой логикой есть верховное убеждение веры. Именно в этой связи я должен сказать, что изречение Эйнштейна о прямоте бога само является символом веры. Наука есть способ жизни, которая может процветать только тогда, когда люди свободны иметь веру. Вера, которой мы следуем по приказу извне, не является верой, и общество, попадающее в зависимость от подобной псевдоверы, в конечном счёте обречено на гибель вследствие паралича, вызванного отсутствием здоровой, растущей науки. — конец

No amount of purely objective and disconnected observation can show that probability is a valid notion. To put the same statement in other language, the laws of induction in logic cannot be established inductively. Inductive logic, the logic of Bacon, is rather something on which we can act than something which we can prove, and to act on it is a supreme assertion of faith. It is in this connection that I must say that Einstein's dictum concerning the directness of God is itself a statement of faith. Science is a way of life which can only flourish when men are free to have faith. A faith which we follow upon orders imposed from outside is no faith, and a community which puts its dependence upon such a pseudo-faith is ultimately bound to ruin itself because of the paralysis which the lack of a healthily growing science imposes upon it.

Перевод

Е. Г. Панфилов под ред. Э. Я. Кольмана, 1958 (с незначительными уточнениями)