Компромисс (повесть)

«Компромисс» — сборник из 12 рассказов («компромиссов») Сергея Довлатова. Они создавались в 1973—1980 годах, а в единую повесть собраны в 1981.

Компромисс (повесть)

Статья в Википедии

Цитаты

— [Он] человек довольно мягкий… — Дерьмо, — говорю, — тоже мягкое.

Умело отстать — это тоже искусство. Это даже труднее, чем победить. — компромисс второй; вариант трюизма

Ненависть означает, что газета ещё способна возбуждать страсти. — компромисс третий

Бескорыстное враньё — это не ложь, это поэзия. — там же; вариант трюизма

«Все люди делятся на большевиков и башлевиков…» — там же

— Лучший из лучших удостоится поездки на Запад, в ГДР. — Логично. А худший из худших — на Восток? — Что вы этим хотите сказать? — Ничего. Я пошутил. — компромисс четвёртый

Хочется вспомнить слова Гёте: «Рождается человек — рождается целый мир!»* *Фантазия автора. Гёте этого не писал. — компромисс пятый (это примечание отмечено многими литературоведами)

— Косметика достоинства подчёркивает, а недостатки утрирует… — компромисс шестой

Можно быть провинциалом в столице и столичным жителем в тундре. — там же

— Что значит — голубой? — Так раньше называли гомосексуалистов. Он к вам не приставал? Приставал, думаю. Ещё как приставал. Руку мне, журналисту, подал. То-то я удивился… — компромисс седьмой

— «Технология секса». <…> Первую страницу открываешь, написано «Введение». Уже смешно. Один из разделов начинается так: «Любовникам с непомерно большими животами можем рекомендовать позицию — 7». Гуманный автор уделил внимание даже таким презренным существам… — компромисс девятый

— Жизнестойкой может быть лишь преследуемая организация… — там же

Мой брат, у которого две судимости (одна — за непредумышленное убийство), часто говорит: — Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно? — Тоже мне, учитель нашелся! — Я всего лишь убил человека, — говорит мой брат, — и пытался сжечь его труп. А ты?! — компромисс двенадцатый; конец

Компромисс восьмой

… появляется главный холуй, бескорыстный и вдохновенный. Холуй этот до того обожает начальство, что путает его с родиной, эпохой, мирозданием… Короче, появился Эдик Вагин. В любой газетной редакции есть человек, который не хочет, не может и не должен писать. И не пишет годами. Все к этому привыкли и не удивляются. Тем более что журналисты, подобные Вагину, неизменно утомлены и лихорадочно озабочены. <…> Затем я узнал, что Вагин не пьёт. А если человек не пьёт и не работает — тут есть о чем задуматься. — Таинственный человек, — говорил я. — Вагин — стукач, — объяснил мне Быковер, — что в этом таинственного?

Так я пошел в гору. До этого был подобен советскому рублю. Все его любят, и падать некуда. У доллара все иначе. Забрался на такую высоту и падает, падает…

— Серж, объясни мне, почему евреев ненавидят? Допустим, они Христа распяли. Это, конечно, зря. Но ведь сколько лет прошло… И потом, смотри. Евреи, евреи… Вагин — русский, Толстиков — русский. А они бы Христа не то что распяли. Они бы его живым съели… Вот бы куда антисемитизм направить. На Толстикова с Вагиным. Я против таких, как они, страшный антисемитизм испытываю. А ты? — Естественно. — Вот бы на Толстикова антисемитизмом пойти! И вообще… На всех партийных…

Проводник разбудил нас за десять минут до остановки. — Спите, а мы Ыхью проехали, — недовольно выговорил он. Жбанков неподвижно и долго смотрел в пространство. Затем сказал: — Когда проводники собираются вместе, один другому, наверное, говорит: «Все могу простить человеку. Но ежели кто спит, а мы Ыхью проезжаем — век тому не забуду…»

На первом этаже [райкома] возвышался бронзовый Ленин. На втором — тоже бронзовый Ленин, поменьше. На третьем — Карл Маркс с похоронным венком бороды. — Интересно, кто на четвёртом дежурит? — спросил, ухмыляясь, Жбанков. Там снова оказался Ленин, но уже из гипса.

Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее. В её покорной безотказности, обжорстве и равнодушии. Хотя, казалось бы, и габариты, и рога… Обыкновенная курица и та выглядит более независимо. А эта — чемодан, набитый говядиной и отрубями… Впрочем, я их совсем не знаю…

Ноги его волочились, как два увядших гладиолуса.

Компромисс десятый

Это рассказ «Лишний» 1984 года, включённый сюда со 2-го издания; посвящение: «Александру Гроссу, неудержимому русскому деграданту, лишнему человеку и возмутителю спокойствия…»

Вообще я заметил, что человеческое обаяние истребить довольно трудно. Куда труднее, чем разум, принципы или убеждения. Иногда десятилетия партийной работы оказываются бессильны. Честь, бывает, полностью утрачена, но обаяние сохранилось.

С работы меня уволили в начале октября. Конкретного повода не было. Меня, как говорится, выгнали «по совокупности». Видимо, я позволял себе много лишнего. В журналистике каждому разрешается делать что-то одно. В чем-то одном нарушать принципы социалистической морали. То есть одному разрешается пить. Другому — хулиганить. Третьему — рассказывать политические анекдоты. Четвёртому — быть евреем. Пятому — беспартийным. Шестому — вести аморальную жизнь. И так далее. Но каждому, повторяю, дозволено что-то одно. Нельзя быть одновременно евреем и пьяницей. Хулиганом и беспартийным… Я же был пагубно универсален. То есть разрешал себе всего понемногу.

— Пускай кругом бардак — есть худшие напасти! Пусть дует из окна. Пусть грязен наш сортир… Зато — и это факт — тут нет советской власти. Свобода — мой девиз, мой фетиш, мой кумир!

… человеческое безумие — это ещё не самое ужасное. С годами оно для меня все более приближается к норме. А норма становится чем-то противоестественным.

В творческой манере Буша сказывались уроки немецкого экспрессионизма. Одна из его корреспонденций начиналась так: «Настал звёздный час для крупного рогатого скота. Участники съезда ветеринаров приступили к работе. Пахнущие молоком и навозом ораторы сменяют друг друга…»

В Буше имелось то, что роковым образом действует на стареющих женщин. А именно — бедность, красота, саркастический юмор, но главное — полное отсутствие характера. <…> Злые языки называли Буша альфонсом. Это было несправедливо. В любви к стареющим женщинам он руководствовался мотивами альтруистического порядка. Буш милостиво разрешал им обрушивать на себя водопады горьких запоздалых эмоций. <…> Мятежность легко уживалась в нём с отсутствием принципов. Буш говорил: — Чтобы низвергнуть режим, я должен превратиться в один из его столпов. И тогда вся постройка скоро зашатается…

Статья была опубликована. На следующий день Буша вызвали к редактору. В кабинете сидел незнакомый мужчина лет пятидесяти. Его лицо выражало полное равнодушие и одновременно крайнюю сосредоточенность. Редактор как бы отодвинулся в тень. Мужчина же при всей его невыразительности распространился широко и основательно. Он заполнил собой все пространство номенклатурного кабинета. Даже гипсовый бюст Ленина на обтянутом кумачом постаменте уменьшился в размерах. Мужчина поглядел на Буша и еле слышно выговорил: — Рассказывайте. Буш раздраженно переспросил: — О чём? Кому? Вообще, простите, с кем имею честь? Ответ был короткий, словно вычерченный пунктиром: — О встрече… Мне… Сорокин… Полковник Сорокин… Назвав свой чин, полковник замолчал, как будто вконец обессилев. Что-то заставило Буша повиноваться.

— Где ты бродишь, подлец?! Почему возвращаешься среди ночи?! Буш виновато ответил: — Я бы вернулся утром — просто не хватило денег.

Когда храбрый молчит, трусливый помалкивает…

Есть у номенклатурных работников одно привлекательное свойство. Они не злопамятны хотя бы потому, что ленивы. Им не хватает сил для мстительного рвения. Для подлинного зла им не хватает чистого энтузиазма. За многие годы благополучия их чувства притупляются до снисходительности. Их мысли так безжизненны, что это временами напоминает доброту.

Известно, что порядочный человек тот, кто делает гадости без удовольствия.

В Таллинне праздновали 7 Ноября. Колонны демонстрантов тянулись в центр города. Трибуны для правительства были воздвигнуты у здания Центрального Комитета. Звучала музыка. Над площадью летали воздушные шары. Диктор выкрикивал бесчисленные здравицы и поздравления. Люди несли транспаранты и портреты вождей. Милиционеры следили за порядком. Настроение у всех было приподнятое. Что ни говори, а всё-таки праздник. Среди демонстрантов находился Буш. Мало того, он нес кусок фанеры с деревянной ручкой. Это напоминало лопату для уборки снега. На фанере зелёной гуашью было размашисто выведено: «Дадим суровый отпор врагам мирового империализма!» С этим плакатом Буш шел от Кадриорга до фабрики роялей. И только тут, наконец, милиционеры спохватились. <…> Буш не сопротивлялся. Его сунули в закрытую черную машину и доставили на улицу Пагари. Через три минуты Буша допрашивал сам генерал Порк. Буш отвечал на вопросы спокойно и коротко. Вины своей категорически не признавал.

В общем, с эстонским либерализмом было покончено. Лучшая часть народа — двое молодых учёных — скрылись в подполье…

Компромисс одиннадцатый

Я ненавижу похороны за ощущение красивой убедительной скорби. За слезы чужих, посторонних людей. За подавляемое чувство радости: «Умер не ты, а другой». За тайное беспокойство относительно предстоящей выпивки. За неумеренные комплименты в адрес покойного. (Мне всегда хотелось крикнуть: «Ему наплевать. Будьте снисходительнее к живым. То есть ко мне, например».)

Я чувствовал себя неловко, прямо дохлый кит в бассейне. Лошадь в собачьей конуре.

— Есть положение… Текст необходимо согласовать. <…> Вот текст, подготовленный Шаблинским. <…> О том, чтобы произнести всё это, не могло быть и речи. На бумаге я пишу всё, что угодно. Но вслух, перед людьми… Обратился к женщине за столом: — Мне бы хотелось внести что-то своё… Чуточку изменить… Я не столь эмоционален… — Придётся сохранить основу. Есть виза…<…> Отсебятины быть не должно. — Знаете, — говорю, — уж лучше отсебятина, чем отъеготина.

О журналистах замечательно высказался Форд: «Честный газетчик продаётся один раз». Тем не менее я считаю это высказывание идеалистическим. В журналистике есть скупочные пункты, комиссионные магазины и даже барахолка. То есть перепродажа идёт вовсю.

Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. Однако быть мерзавцем не каждому дано.

… Богатыреев. Затянувшаяся фамилия…

— Тебе нравится чувствовать себя ущербным. Ты любуешься своими неудачами, кокетничаешь этим…

В похоронной комиссии царила суета, напоминавшая знакомую редакционную атмосферу с её фальшивой озабоченностью и громогласным лихорадочным бесплодием.

Быковер <…> был младшим сыном ревельского фабриканта. Окончил Кембридж. Затем буржуазная Эстония пала. Как прогрессивно мыслящий еврей, Фима был за революцию. Поступил в иностранный отдел республиканской газеты. (Пригодилось знание языков.) И вот ему дали ответственное поручение. Позвонить Димитрову в Болгарию. Заказать поздравление к юбилею Эстонской Советской Республики. Быковер позвонил в Софию. Трубку взял секретарь Димитрова. — Говорят с Таллинна, — заявил Быковер, оставаясь евреем при всей своей эрудиции. — Говорят с Таллинна, — произнес он. В ответ прозвучало: — Дорогой товарищ Сталин! Свободолюбивый народ Болгарии приветствует вас. Позвольте от имени трудящихся рапортовать… — Я не Сталин, — добродушно исправил Быковер, — я — Быковер. А звоню я то, что хорошо бы в смысле юбилея организовать коротенькое поздравление… Буквально пару слов… Через сорок минут Быковера арестовали. За кощунственное сопоставление. За глумление над святыней. За идиотизм.

— Дорога к смерти вымощена бессодержательными информациями.

О повести

	Как-то раз я сказал Бахчанян: — У меня есть повесть «Компромисс». Хочу написать продолжение. Только заглавие все ещё не придумал. Бахчанян подсказал: — «Компромиссис».
	— Сергей Довлатов, «Соло на IBM», 1990

	Персонажи у Довлатова горят так же ярко, как у Достоевского, но в гораздо более легкомысленном аду. — упомянуто в «Иностранке» (гл. «Тe же и Гонзалес») с заменой Достоевского на Солженицына
	— Адам Гуссов, 1985 или 86

В Эстонии Довлатов — не герой. И не только потому, что его все знали, но и потому, что он всех знал. «Компромисс» в Таллине читают, как письмо Хлестакова в «Ревизоре». <…> Не свободы в Эстонии было больше, а здравого смысла, из-за которого самая усердная лояльность казалась фрондой. Эстонский райком так старательно подражает московскому, что превращается в карикатуру на него: «На первом этаже возвышался бронзовый Ленин…» <…> «Компромисс» был издательским первенцем Довлатова, и он с наслаждением корпел над ним. На обложку Сергей поместил сильно увеличенную фотографию гусиного пера, а к каждой главе нарисовал заставки в стиле «Юности». Несмотря на глубокомысленное перо и синюю краску оттенка кальсон, книжкой Сергей гордился и щедро всех ею одаривал — правда, с обидными надписями.

— Александр Генис, «Довлатов и окрестности» («Tere-tere»), 1998

[Многие] герои таллинской эпопеи <…> попали благодаря Довлатову в вечность в абсолютно неузнаваемом виде. Реальные события искажены в прозе Довлатова на девяносто процентов — если не на все сто. Много чего не было — да и не могло тогда быть… Однако мы теперь именно через довлатовские «очки» видим то время так, как нам велит он. <…> Всё это Довлатов нафантазировал из случайных разговоров коллег о весьма заурядных, нормальных событиях в служебных командировках. Случись все те безобразия — уволили бы всю редакцию!

— Валерий Попов, «Довлатов», 2010