Михаил Нафталиевич Золотоносов

Михаи́л Нафта́лиевич Золотоно́сов (род. 19 января 1954) — советский и российский литературный критик и литературовед.

Михаил Золотоносов

Статья в Википедии

Цитаты

Шаламову практически удалось достичь такого состояния прозы, когда она ничего не значит помимо того, на что указывает, что сообщает. Нет метафор, аллегорий, глубинного смысла, вообще двусмысленностей. <…> Если бы внутри литературы происходил идейно-художественный обменный процесс, то ПОСЛЕДСТВИЯ ШАЛАМОВА для нашей литературы должны были оказаться разрушительными. К счастью для наших писателей, они ничего глубоко не воспринимают, у нас нет влияний, восприятие поверхностно, и именно это предохраняет своё от влияния или разрушительного воздействия чужого. В лучшем случае проза Шаламова, которая при глубоком восприятии должна была бы изменить всю систему литературы, принята к сведению. Не более того. У братьев Стругацких в «Пикнике на обочине» была описана некая трудновообразимая субстанция — «ведьмин студень». Вещество, которое пожирало всё. Проза Шаламова — это именно «ведьмин студень». Прежде всего потому, что упраздняет прежнюю литературную конвенцию, отменяет описания, от которых веет жизнеподобием, но которые основаны на литературной условности. <…> Шаламов отменяет всех разом: он дал такую правду, такую достоверность, такие «финальные состояния» и экстремы, на фоне которых всё прочее — выдумка, порошок, гниль, искусственные конструкции, нечто недостоверное, суетливо-постыдное, годное лишь для скручивания цигарок. Для внимательного и вдумчивого читателя шаламовской прозы доверие к беллетристическим упражнениям и стандартам подорвано навсегда. Отсюда и ключевая фраза писателя, являющаяся итогом осмысления собственной прозы, — «роман умер». Он мог бы добавить по-раскольниковски: я убил. <…> Но под руками у Шаламова умер не только роман, но и человек. <…> Компрометация человека достигает у Шаламова апогея, и не случайно, конечно, роман и человек гибнут синхронно. Роман знаменовал разложение эпической формы, стадию приближения к индивидуализму. Проза Шаламова показывает утрату индивидуума — вследствие чего сворачивается в трубочку и роман. <…> Отсутствие наслаждения — один из фундаментальных принципов шаламовской прозы. Даже описание изнасилования не сбивает с тона бесстрастного сообщения, не возбуждает, не ускоряет дыхания. <…> Но ещё важнее иное: у Шаламова в процессе работы отключена фантазия, без участия которой сексуальные описания невозможны. То, что произошло с Шаламовым, напоминает Великую Операцию, описанную Е. Замятиным в «Мы» — операцию по удалению «фантазийного аппарата». Не случайно после этой операции рассказчик из «Мы» переходит на сообщение шаламовского стиля, спокойно фиксирующего боль и страдание. <…> Скатологический шедевр «Афинские ночи» написал «русский Сад», лишённый фантазии и чувства наслаждения от текста. Последнее хочется домыслить, внести в текст, но Шаламов заботливо принял меры, чтобы этому помешать.

— «Последствия Шаламова»

	Тотальный комментарий… мы пытались распространять по всей его периферии, вплоть до гносеологического предела, который опознавался по возникавшей на определённом этапе накопления «мотивных запасов» пародийности… Мы полагаем, что только доводя исследование до саморазрушения, можно считать исследовательскую задачу выполненной, поскольку все возможности исчерпаны.
	— «Слово и тело», предисловие, 1999

Фактически «литература» сегодня — это монополизированный рынок, где циркулируют реклама и PR. <…> Утрата значения автора, его зависимость от литературного прайда, как мне кажется, не могла не привести <…> к утрате яркого главного героя. Характерный пример — роман-идиллия Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Не знаю, зачем известному филологу, автору ценной книги «Поэтика Чехова» (1971), надо было писать этот роман. Какие-то бледненькие воспоминания, облечённые в форму безэмоциональной прозы. Результат элементарной <…> грамотности. Антон, главный герой, — не более чем функция, курсор, позволяющий пройтись по всем нужным «строчкам». Проза хоть и усреднённая, зато ничьего вкуса не оскорбит, никаким «эксцессом» не зацепит, всё спокойно. Таких примеров я могу привести множество — всё равно, что переписать оглавления толстых журналов.

— «Жизнь по законам стаи»

	Признать, что писателей, которых стоит печатать, очень мало, что их в принципе не хватает на все журналы и на все размножившиеся премии, что два-три рассказа за год — это норма, что один неплохой роман в два года — это «перевыполнение плана», что журнал должен выходить по мере накопления материала, — кто на такое сегодня способен?
	— «Общество чистых тарелок»

	Подлинная власть — это власть над гениталиями.
	— «Братья Мережковские: Роман для специалистов», 2003

Поначалу я думал, что всё-таки есть какой-то набор необходимых свойств, без которых книгу не сделать бестселлером, что она должна быть фабульно занятной и при этом вторичной, примитивной (понятной школьнику 6—7-го класса, интеллектуальный уровень которого не превышает интеллектуальный уровень 90% населения страны), иметь «хороший конец», не быть слишком длинной, а фамилия автора должна быть или характерно иностранной, или типично русской. Поэтому можно «раскрутить» «Гарри Поттера», Маринину, Акунина, но нельзя, как ни старайся, графоманку О. Славникову или А. Слаповского (так и не «раскрученного» несмотря на все усилия А. Архангельского и А. Немзера), не умеющих сочинить хотя бы занятный сюжет. Но два примера — феномен Путина и феномен П. Коэльо — показали, что и выполнение перечисленных условий — вещь необязательная. Любая занудная и претенциозная пустышка может оказаться бестселлером, а всё дело в количестве упоминаний на ТВ в прайм-тайм, т.е. в объёме финансовых средств, потраченных на рекламу «БОЛЬШОГО ПРОЕКТА».

— выступление на круглом столе журнала «Знамя»

У Лукьяненко за его Иными тоже нельзя не увидеть «народ Израильский, избранный Богом», который, согласно многим знаменитым антисемитским романам, имел «священное право властвовать над всеми народами» и организовал «всемирный заговор» <…>. Но шовинизма у Лукьяненко не осталось, на это у него просто не хватило бы духу, хотя сюжетная схема, выработанная на том материале, в наследство перешла. Правда, при этом она обессмыслилась политкорректностью, лишившись первородного антисемитизма, который её оправдывал и в своё время породил. Остались лишь некоторые следы.

— «О массовой культуре и мировом заговоре»

Сейчас «Метель» представляется свидетельством некоторого, если не упадка, то поворота Сорокина в сторону чего-то добропорядочно-унылого. Хотя, с другой стороны, если вычленить концепты, то, да, действительно, Россия, которая не имеет ясного пути, которая заблудилась, которая не может дойти до какого-то финала, да и не очень понимает, к какому финалу идёт: это высказывание о путинской России такое концептуально-ясное.

Рецензии

Современная ситуация в литературе характеризуется снятием всех эстетических требований вообще: нет старых критериев соцреализма, нет новых критериев капреализма или капромантизма. Издательства ориентируются лишь на возможность получения прибыли; журналы собирают компании модных авторов, давая возможность читателю следить за их творческой эволюцией. <…> В результате возникает уникальная ситуация: фактически мы читаем полные собрания сочинений, публикуемые в журнальных книжках без пропусков. <…> литература предстаёт не в «образцах», а сплошным потоком, который несёт удачи и неудачи <…>. Затем обнаружились явные графоманские произведения <…>. Третьим следствием стало появление в массовом количестве того, что я назвал бы «ленивыми варениками», — сочинений эстетически вторичных, от которых приятно веет скукой канцелярской работы, с трудом оживляемой регулярными чаепитиями. У их появления на свет я вижу две причины. <…> необходимость заработка делает из писателей «Брешко-Брешковских». Во-вторых, уход с журнальных страниц прежней гвардии привёл к профессионализации большой группы литераторов. Раньше им удавалось печататься от случая к случаю, писательство было почти хобби. Теперь хобби превратилось в повинность. <…> в повесть Виктора Пелевина «Жёлтая стрела» <…> вмонтирован сюжет о невыразимости некоего фундаментального смысла, объясняющего цель пребывания в «кольце существования». Текст повести фиксирует эту невыразимость, но чем обильнее автор украшает её узорами и орнаментами, тем яснее становится, что «пересказывать сны» он не в силах: не знает языка. Вся повесть читается как признание автора в собственном бессилии: ему хочется объяснить какую-то суть, но остаётся имитировать глубокомыслие. <…> Анализ «ленивых вареников» наводит на подозрение, что авторы попытались заняться игрой (литература — это игра), однако выяснилось, что взрослым людям, со всех сторон окружённым заботами взрослого мира, играть скучно, неинтересно, недосуг, недостаёт времени и умения; игра оказывается фальшивой, лишённой азарта.

— «„Ленивые вареники“. Упражнение в стрельбе»

… есть и принципиальная новизна: за немногими исключениями Сорокин уже пародирует не русскую классику или «соцреалистическое письмо», а самого себя. <…> Можно удивиться, но именно в этом «тереблении» и заключён интимный, главный и едва ли не единственный смысл этой прозы для самого Сорокина. Это уже не «работа на публику», не обслуживание коммерческих интересов издательства, а игра-для-себя в слова и буквы <…>. Но дело вовсе не в эпатаже. <…> Ибо стиль нашего времени — стиль буквализма <…>. Государство вдруг (точнее, вновь) стало в специфическом смысле заказывать и глотать подряд все «блюда»: гражданское общество, правовые институты, СМИ, церковь… Чтобы ничего «вкусного» не осталось вне государственного тела. Перестав быть коммунистическим, наше государство не утратило своей «заглотной» сущности. В итоге пищей на глобальном «пиру» каннибалов становится человек. <…> Сорокин оказался не блюдом для гурманов стиля, а ангажированным современностью публицистом, а его книга — зеркало российской действительности, отражение в котором отвратительно точно в той мере, в какой отвратителен оригинал.

— «Окорок Сорокина под соусом „Модерн“»

… Пелевин <…> в «Generation П» загубил замысел иронического плутовского романа типа «Двенадцати стульев» натужным буддийским мистицизмом, который позволил увеличить листаж и, как автору показалось, «углубить» повествование. По отдельным деталям «Чисел» ясно, что Пелевин гораздо сильнее в социальной сатире, <…> чем в своей доморощенной мистике. <…> Из всего можно сделать вывод о том, что Пелевин сознательно работает в жанре «олитературенной галиматьи», вбирающей в себя игры с числами и вульгаризованными образами из восточных философий, которая, очевидно, издателям представляется более продаваемой. Всё социально-сатирическое остаётся в виде намёков-зародышей, а подробно прописывается именно галиматья, программирующая правильное выражение лица. Это главная особенность нового романа. Кстати, игроки с числами сразу обратят внимание на непростительную ошибку на стр. 75: число 661, вопреки тому, что утверждает автор, отнюдь не делится на 43 без остатка. <…> Верный знак халтуры: слишком быстро издали, не успели проверить.

— «Из пустоты в никуда»

Плести сказочные истории про мистическую «Зарницу» можно до бесконечности, чем автор и занимался в течение шести лет. С социологической точки зрения успех этих романов — а Лукьяненко чемпион продаж — симптоматичен. Концепция романов состоит в том, что жизнь людей ничтожна и неинтересна ни по мотивам, ни по процессу, ни по результатам, а подлинно интересное происходит только в воображаемом мистическом мире, в котором обитают всемогущие Иные. <…> Бросается в глаза полное отсутствие сциентистского лексического декора. Здесь всё просто и кондово и напоминает тот примитивный уровень описания, который давно внедрило телевидение. Поэтому, скажем, «энтропия», столь модная ещё недавно, ни разу в тексте не фигурирует, вместо неё автор оперирует «температурой» (хотя так и просится объяснение магии искусственным локальным уменьшением энтропии). Инфантильному сознанию предназначены и регулярные антиамериканские эскапады, <…> и ведьмы-патриотки, признающиеся в любви к России, и даже критика беспорядка, устроенного «демократами»… <…> Сценарий «Ночного дозора» явно слабее и алогичнее романа. А в целом получилась динамичная и абсолютно бессмысленная развлекуха, где динамичность зрелища маскирует отсутствие смысла. Что-то типа о разборке одной братвы с другой и вампирах. Упал — отжался, посмотрел — забыл, положительное мнение потом внушит ОАО «Первый канал». <…> Полутораминутный мордобой, который мелкий маг Антон позволяет себе в отношении Начальника Зла, обладающего неограниченной мощью (можно представить, скажем, Мастера, избивающего Воланда?), внезапное признание своей вины Завулоном, смиренное принятие унижения… Объяснить появление этого бреда можно только одним: Завулон <…> — родоначальник одного из «колен Израилевых». А уж эти-то во всём виноваты, гады!

— «Новые приключения неуловимых»

Гейне назвал типографский станок «виноградным прессом мысли». Но смотря что в этот пресс положить. Типографские станки издательства «Эксмо» из сырья, поставляемого Виктором Пелевиным, отжимают нечто, что вслух назвать, как и само сырьё, не вполне прилично. <…> После успеха «Ночного дозора», искусственно созданного ураганной рекламой Первого канала, оборотни стали у нас персонажами, совершенно привычными в культуре, как прежде были пионеры или комсомольцы. <…> Вообще-то унисонную китайскую лексику ввёл в литературу Сорокин в «Голубом сале» <…>. Так что «А Хули» <…> может интерпретироваться и как пародия на главного конкурента (тем более что тема «голубого» в романе муссируется). Умение сделать амбивалентной творческую немощь и вторичность и даже закосить под постмодернизм — второе счастье. <…> Менеджеры водят Пелевиным, как авторучкой. Он обречён быть классиком.

— «Вяленький цветочек»

Интервью «Русскому журналу»

Недавно в Петербург пришёл запрос из Нобелевского комитета: попросили прислать кандидатуру. Наши послали фамилию «Гранин». Убого, но трогательно. Дело даже не в том, что Гранин давно уже не писатель, он и за всю свою жизнь не написал чего-то «нобелевского». Но «наш городок» маленький, мы всем своим гордимся.

корр.: Вы известны как последовательный критик премиального процесса. А как вы относитесь к питерским премиям (имени Андрея Белого, «Национальный бестселлер»)? Отличаются ли они чем-то от московских? <…> — Ничем не отличаются, те же убожество, апломб и отчаянная ложь, предназначенная спонсорам: литература есть и потому «дай миллиончик!».

Нет талантливых писателей. Исписались даже те, кто начал интересно, например, Владимир Маканин, Владимир Сорокин. Быстро исписалась Татьяна Толстая, большего убожества, чем «Кысь», и вообразить трудно. Я их не обвиняю, я их жалею. Однако общая ситуация такова: талант вообще уже не важен — писатели теперь все, кто стучит по «клаве». Работает реклама <…>. Писателями называют Дарью Донцову и Татьяну Устинову <…>. Дмитрий Быков, ничтожный и бездарный кривляка, слывёт чуть ли не гением и сам производит в писатели кого попало… Так же поступает Толстая в передаче, где она изображает графиню-внучку, а её напарница — горничную Дуняшку.

Особые надежды я связываю с Путиным. В связи с наступлением гэбухи по всему фронту, от экономики до идеологии (вождём этого наступления Путин и является), литература может испытать подъём, вызванный реакцией на политическое давление и погружение в океан дерьма. <…> пишут просто ни о чём, потому что ничего не знают о реальной жизни. <…> Писатели смотрят телевизор, а там ложь, препарированная информация, создающая придуманный образ ситуации. Но именно это становится основой миропонимания наших писателей. <…> Любопытный пример удачи — текст Владимира Сорокина <…> «Зеркаlо», странный перечень съеденных продуктов с последующим поэтическим описанием позывов и процессов испражнения. Каждый приём пищи датирован, первая дата — 20 апреля 2000 г. <…> Тогда, при первом чтении, смысл «зеркальности» остался непрочитанным, и календарный период казался случайным <…>. И только теперь, когда ясны последствия того, что именно тогда происходило (старт процесса укрепления личной власти), становится ясно, что мы имели дело с комментарием. Скажем, два позыва 20 апреля соответствуют двум знаковым событиям, которые стали известны в этот день: Степашин стал председателем Счётной палаты, а Скуратов перестал быть генпрокурором. 7 мая состоялась инаугурация Путина <…>. 11 мая, когда генпрокуратура при силовой поддержке ФСБ и Федеральной службы налоговой полиции провела обыски в четырёх офисах «Медиа-Моста», в том числе в кабинете Гусинского <…>. 13 мая Путин подписал указ «О полномочном представителе президента РФ в федеральном округе», разделив Россию на семь округов, а Сорокин прокомментировал это таким образом: «Сладкая преступность выхода». 17 мая президент обратился к народу по ТВ, в частности, сказал: «Страна должна быть управляемой» <…>. 18 мая началась реформа власти в России, был ликвидирован Совет федерации, утверждены представители президента в округах (в основном выходцы из спецслужб и армии), на что Сорокин ответил: «Предбожественность выхода… Завтра я стану Богом». А 19 мая уже стало ясно, что вся прежняя схема государства сломана, «и к осени этого года, если так дело пойдёт дальше, мы будем жить уже в другой стране», на что у Сорокина слов уже не хватило, и он прокомментировал двумя страницами, покрытыми латиницей: «ROT+ANUS+ROT+ANUS…». Иными словами, политический календарь оказался прокомментированным событиями желудочно-кишечного тракта, но что бы ни происходило в стране, автору на всё на… Это получилось и высокохудожественно, и остроумно, и газетно-публицистично, хотя последнее свойство и было зашифровано…

Проект «Акунин» — это раковая опухоль на теле литературы, бессмысленная стилизация, внедряемая путём зомбирования покупателей. Художественной ценности эти тексты лишены. Ну, надёргал откуда-то словечек, сюжетиков, мотивов, «изучил быт», слепил из всего этого что-то — но зачем, если есть оригинальная литература, под которую он пытается писать? Понятно: хочет бабло.

корр.: Ваша последняя книга посвящена анализу стихов Николая Кононова и выстроена как диалог критика и самого поэта. Почему из современных авторов вы выбрали именно Кононова? — Мы с ним знакомы с 1989 года <…>. Я мало с кем знаком, а тут исключение. Кононов оказался, с одной стороны, классическим нарциссом, <…> с другой стороны, нашёл в себе силы быть достаточно откровенным. Я давно ничего не мог понять в стихах Кононова и думал, что после того, как мы все умрём, <…> несчастный комментатор 2100 года ни фига не поймёт в этих стихах. Потом я подумал: зачем ломать голову самому, если жив ещё Кононов, пусть он разъяснит. <…> А Николаю Михайловичу понравилось, он же нарцисс, и по-настоящему интересен ему только он сам, его тексты, мысли, статьи о его текстах, мои мысли о статьях о его текстах и т.д. Благодаря Кононову получилась интересная книга, он молодец. И умный, и талантливый, и смелый. Представляете, что вышло бы, например, с таким долдоном, как «Скушнер»?

В филологии в целом не хватает серьёзной комментаторской работы. <…> В основном же все торопятся, халтурят. Получить грант, отчитаться… Тема должна быть удобной, иначе не успеешь за год, поэтому пишут в основном ни о чём. <…> Слишком много появляется книг без именных указателей, вот что по-настоящему плохо, остальное значения не имеет.

О Золотоносове

• см. 2 цитаты о Золопоносове в рассказе Виктора Пелевина «Краткая история пэйнтбола в Москве», 1997

	… Золотоносова отличают подмена любых аргументов беспардонной бранью и абсолютное незнание предмета, о котором он решил высказаться.
	— Андрей Урицкий, «Самиздат века»

	Что касается комплексов Золотоносова, связанных с его мнительностью, думаю, что они и впрямь имеют место, думаю, что предположение об это можно высказывать в печати, ибо сам Михаил в таких вопросах не стесняется. Совет будущим дискуссантам: знать об этой черте характера Золотоносова и не лезть на рожон.
	— Вячеслав Курицын, «Конфликт Левинтон-Золотоносов», 27 марта 2000

Арсенал Золотоносова-филолога состоит из нескольких приёмов, объединённых в первую очередь пригодностью для сведения сложного целого к простейшим первоэлементам. Любимый исследователем психоанализ применительно к искусству — методология откровенно редукционистская, о чём лучше всего написал Л. С. Выготский [в «Психологии искусства»]: «<…> при этом один писатель окажется роковым образом похожим на другого». <…> Поиск подтекстов антисемитских или политических приводит, в общем-то, к сходному результату. Писатели-юдофобы оказываются похожи друг на друга, как счастливые семьи. Писатели-антисталинцы тем более. Но предельной простоты подход Золотоносова достигает именно в критике. Едва ли среди сегодняшних обозревателей можно найти человека, способного соперничать с ним в последовательности отрицания текущего литпроцесса. Магистральная идея Золотоносова-критика, о чём бы и о ком бы он ни писал, сводится в итоге к одной фразе: всех расстрелять. Что нетрудно понять. Больше десяти лет из недели в неделю писать о ненавистном тебе предмете — свихнуться можно. Надо отдать Золотоносову должное — за последние годы он не пропустил, кажется, ни одного мало-мальски заслуживающего внимания произведения <…>. Тем не менее, в отрицательной программе Золотоносова много верного. <…> Я бы с не меньшим удовольствием согласился и с его положительной программой, да вот беда — Золотоносов её скрывает и названия тех самых романов-рассказов держит в строгом секрете. Можно увидеть в этом следование славной питерской традиции: литераторы Северной столицы анфан анфана терриблистее. <…> Золотоносов же остаётся единственным, кажется, в современной русской критике гением чистого отрицания.

— Михаил Эдельштейн

	… всегда и обо всём пишет с брюзгливой гримасой…
	— Алла Латынина, «Потом опять теперь», январь 2004

	… Михаил Золотоносов всегда выступает в провокативной роли, оставаясь при этом формально на поле академической науки…
	— Данила Давыдов, рецензия на «Логомахию»

О произведениях

Учёная основательность — сильная сторона Золотоносова, а на фоне петербургской литературно-критической инвалидной команды, рекрутированной из амбициозных сверх меры переводчиков и редакторов, вообще ставящая его вне конкуренции. Однако, Золотоносов, подобно Розанову, давно находится в плену двух извечных тем — еврейства и пола, или, как формулируют нынче, секса. Настойчивость, с которой он эти темы разрабатывает, в сочетании с пестротой и обширностью материала вызывала поначалу доброжелательный интерес, затем внимание, а теперь в лучшем случае — скепсис, а по преимуществу — раздражение. Увы, в отличие от Розанова, Золотоносов не гениальный писатель, его социокультурный статус и функцию можно определить поневоле сомнительным термином «культуролог» — т.е. в русской традиции человек, проводящий странные сближенья, концептуализирующий всё, что ни попадя.

— Глеб Морев, рецензия на «Глиптократию»

Пожалуй, на сегодняшний день Золотоносов — лучший в России литературовед (не будем сторониться этого старинного слова). Каждая его книга — праздник для тех самых «специалистов» (филологов, историков), которым и адресовано исследование о братьях Мережковских. <…> Книгу Золотоносова лучше всего просто прочесть, погружаясь в атмосферу эпохи. Эпохи, которая в книге обретает речь и говорит с читателем языками самых разных источников…

— Фаина Гримберг, «Тайные пороки профессора»

Прочитавши совершенно неприличные по тону статьи Михаила Золотоносова («Вяленький цветочек») и Андрея Немзера («Скука скучная»), <…> я считаю долгом заметить, сколь бы неудачен ни был новый роман Пелевина, это всё-таки самая значительная книга, появившаяся в этом году. <…> Мы привыкли думать, что у критика нет никаких стимулов, кроме эстетических или там личных, всяко бывает, — но забывать про классовые я бы тоже не советовал. Немзер и Золотоносов ведь — адепты того самого русского либерализма, о котором в романе Пелевина всё сказано с исчерпывающей точностью: во всём мире слово «либерал» обозначает сторонника абортов и защитника бедных перед богатыми, а в России — «бессовестного хорька…»

— Дмитрий Быков, «И ухватит за бочок», 16 ноября 2004

Есть особая разновидность литературоведения, главный посыл которой заключается в том, что всё совсем не так, как мы думали. Авторы таких работ охотно пользуются инструментарием из области сексологии, психиатрии, стоматологии и прочих смежных наук, а также применяют магический метод, имя которому интертекстуальность. Новая книга Михаила Золотоносова «Другой Чехов» — как раз из этой области. Становясь героем этого исследования, Антон Павлович Чехов начинает отчасти напоминать доктора Джекила, за респектабельной фигурой которого маячит мутная тень мистера Хайда. Просветлённый образ незлобивого рефлексирующего интеллигента, озабоченного нравственными проблемами, — это, как выясняется, результат коллективного заговора мемуаристов и публикаторов. Если отказаться от табу при изучении биографии писателя, а также повнимательнее присмотреться к созданным им образам и сюжетам, то легко будет увидеть, что главной, жизнеобразующей эмоцией Чехова была женофобия. Автор «Вишнёвого сада» страшно боялся, что женщины отнимут у него энергию, необходимую для творчества, и неявно, но жёстко противостоял идее семьи. Что, конечно, не мешало ему заниматься сексом со всеми своими приятельницами. А подспудным литературным ориентиром русского классика был не кто иной, как Захер-Мазох, что доказывается скрытыми заимствованиями из его сочинений. <…> Туша старого как мир психоанализа наконец-то всплыла в территориальных водах нашей филологии. Зрелище, надо сказать, не для слабонервных. — о «Другой Чехов: По ту сторону принципа женофобии»

— Кирилл Решетников, «Кого боялся Чехов»

Эрудиция и въедливость Золотоносова восхищают. Залежи архивного мусора он перелопачивает с зримым знаточеским энтузиазмом, исследуя «социокультурную ситуацию» 40-х — 60-х годов до последней запятой: деятельность ленинградской писательской организации нужна ему для того, чтобы с этой самой, теперь уже мало заметной кочки, показать и вынести приговор всей так называемой «советской культуре». И даже шире — советскому образу жизни: показывая на примере одной капли из чего состоит весь океан, восстанавливая по когтю всего «льва». Внезапно вымершего динозавра. Пафос Золотоносова понятен: «совок» никуда не делся и постоянно наступает. — о «Гадюшнике»

— Дмитрий Бавильский, «Бесконечный тупик»

Ссылки

• Статьи М. Золотоносова в «Журнальном зале»
• М. Золотоносов в «Новой литературной карте России»