Михаил Матвеевич Херасков

Михаи́л Матве́евич Хера́сков (25 октября [5 ноября] 1733 — 27 сентября [9 октября] 1807) — русский поэт-классицист, прозаик и драматург. Наиболее известное его произведение — эпическая поэма «Россиада» (1771—1779).

Цитаты

Портрет работы К. Гекке 1800-х Такова есть сила песнословия, что боги сами восхищаются привлекательным муз пением, муз небесных, пиршества их на холмистом Олимпе сопровождающих; — и кто не восхитится стройностию лир приятных? чье сердце не тронется сладостным гласом музами вдохновенных пиитов? сердце суровое и нечувствительное, единый наружный токмо слух имеющее, или приятности стихотворства ощущать не сотворённое. <…> Я пою в моём отечестве и пиитов российских исчисляю; <…> внимая суждению нелюбителей российского слова, ни укоризнам завистливых человеков, в уничижении других славу свою поставляющих. Но пусть они гиппокренского источника прежде меня достигнут, тогда, уступив им лавры, спокойно за ними последую; слабые и недостойные творения забвенны будут. А вы, мои предшественники, вы, мои достославные современники, в памяти наших потомков впечатленны и славимы вечно пребудете <…>! И ты, Державин, во веки не умрёшь по твоему вдохновенному свыше изречению. Но не давай прохлаждаться священному пламени, в духе твоём, музами воспалённом: музы не любят, кто, ими призываем будучи, редко с ними беседует. <…> [другим] то же я вещаю. А вы, юные муз питомцы, вы, российского песнословия любители! шествуйте ко храму их медленно, осторожно и рачительно; он воздвигнут на горе высокой; стези к нему пробирают сквозь скалы крутые, извитые, перепутанные. Достигнув парнасския вершины, излиянный пот ваш, рачение, тщательность ваша, осеняющими гору древесами прохлаждены будут; чело ваше приосенится венцем неувядаемым. Но памятуйте, что ядовитость, самолюбие и тщеславие музам не приличны суть; они девы, и любят непорочность нравов, любят нежное сердце, сердце чувствующее, душу мыслящую. Неимеющие правил добродетели главным своим видом, вольнодумцы, горделивые стопослагатели, блага общего нарушители, друзьями их наречься не могут. Буди целомудр и кроток, кто бессмертные песни составлять хочет!

— «Полидор, сын Кадма и Гармонии», 1794

Поэзия

	Готовься ныне, лира, В простом своём уборе Предстать перед очами Разумной россиянки. Что в новом ты уборе, Того не устыдися; Ты пой и веселися. Своею простотою Её утешишь боле, Чем громкими струнами И пышными словами; Твои простые чувства, Бесхитростное пенье Её подобно сердцу, Её подобно духу: Она мирскую пышность Великолепной жизни Конечно ненавидит. Когда тебя увидит, Тобой довольна будет.
	— «К своей лире», 1762

Когда ни начинаю Любезну лиру строить, И девять сёстр парнасских Когда ни вобразятся В уме, к стихам возженном, И в сердце, ими пленном, — Мне слышится всечасно, Что мне они вещают: «Не трать, не трать напрасно Часов младого века И, духа не имея, В стихах не упражняйся; Других путей довольно, Которые приносят И сладость, и утехи На свете человекам. Оставя Аполлона, Ступай за Марсом в поле: Военна бога лавры Похвальнее, чем наши». <…> О музы, горды музы! Я внемлю ваше слово, И сердце уж готово К вам жар мой погасити, Но жар мой к стихотворству Моя охота множит; А больше оной множит Прекрасная Ириса. Сердечно иль притворно Она и стих мой хвалит, Она того желает, Чтоб с музами я знался.

— «О важности стихотворства», 1762

	Кто малые доходы От разума имеет, Великие доходы С невинных брать умеет И с разумом незрелым В чину богатых зреет.
	— «О разуме», 1762

	Куплю ли славу я тобою? Спокойно ли я стану жить, Хотя назначено судьбою С тобой и без тебя тужить?
	— «Злато», 1769

	Не славь высокую породу, Коль нет рассудка, ни наук; Какая польза в том народу, Что ты мужей великих внук? <…> Их прах теперь в земной утробе, Бесчувствен тамо прах лежит, И слава их при тёмном гробе, Их слава дремлюща сидит. Раскличь, раскличь вздремавшу славу, Свои достоинства трубя; Когда же то невместно нраву, То всё равно, что нет тебя.
	— «Знатная порода», 1769

	Как капля в океане вечном, Как бренный лист в густых лесах, Такою в мире бесконечном Являлась мне земля в очах; В кругах непостижима века Терял совсем я человека. Когда сей шар, где мы родимся, Пылинкой зрится в мире сем, Так чем же ты на нем гордимся, Не будучи почти ничем?
	— «Ничтожность», 1769

	Текут против врагов полночны Марсы смело, Едина в них душа, едино зрится тело.
	— «Чесмесский бой» (песнь 3), 1771

	Прольются милости рекою На бедных, на сирот, на вдов. Ты сильною Своей рукою Перуны бросишь на врагов.
	— «Ода Его Императорскому Величеству Великому Государю Александру Павловичу, Самодержцу Всероссийскому, на всерадостное Его на Престол вступление», 1801

	Блистательный источник света, Лампада мира, — Божья тень! <…> Но, Солнце, ты само не вечно, И ты угаснешь наконец; Всему творенью скоротечно Назначил бытие Творец; И ты с звездами помрачишься, В источник прежний возвратишься, Откуда свет твой проистек;..
	— «Солнце», 1806

	Куда бежать Наполеону? В Париж ли, к похищенну трону? Там ненависть готовит яд. Бежать к пределам за-Альпийским? Там стон! — Нет, громом он российским Низринется, как Энцелад!
	— «Российскому воинству на победы в начале 1807 года»

О Хераскове

	Стихотворство его чисто и приятно, слог текущ и твёрд, изображении сильны и свободны; его оды наполнены стихотворческого огня, сатирические сочинения остроты и приятных замыслов, а «Нума Помпилий» философических рассуждений; и он по справедливости почитается в числе лучших наших стихотворцев…
	— Николай Новиков, «Опыт исторического словаря о российских писателях», 1772

	Пускай от зависти сердца в Зоилах ноют; Хераскову они вреда не нанесут: Владимир, Иоанн щитом его покроют И в храм бессмертья проведут.
	— Иван Дмитриев, «Надпись к портрету М. М. Хераскова», 1803

	Херасков — наш Гомер, воспевший древни брани, России торжество, падение Казани;..
	— Александр Воейков, «Сатира к С. об истинном благородстве», 1806

	Язык Хераскова и ему подобных отцвёл вместе с ними, как наречие скудное, единовременное, не взросшее от корня живого в прошедшем и не пустившее отраслей для будущего. <…> Херасков оставил нам полную книжку басен, подпавших жребию его трагедий и комедий; большая часть из них отличается скудостию мыслей и слабостию изобретения, но притом и лёгкостию в стихосложении и свободою в рассказе.
	— Пётр Вяземский, «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева», 1821

	Херасков очень уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному. Это приносит большую честь и его сердцу и его вкусу. Костров несколько времени жил у Хераскова, который не давал ему напиваться.
	— Александр Пушкин, «Table-talk», 1830-е

	Аттенция, с которой [публика] приняла Курганова письмовник, ободрила писак на дальнейшие подвиги, и вот <…> эпопея отпела себя в Хераскове.
	— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

	Салон типа херасковского и княжнинского был подчёркнуто неофициален; он противопоставлял придворной, бюрократической оценке культурных фактов свою, свободную от чиновничьих отношений, но основанную на родовых правах суда над всей жизнью…
	— Григорий Гуковский, «Заметки о Крылове: Крылов и Княжнин»

Виссарион Белинский

	… я упорно держусь той роковой мысли, что <…> Херасков, в прославлении на лире громкой славы россов, сравнялся с Гомером и Виргилием и под щитом Владимира и Иоанна по добру и здорову пробрался во храм бессмертия (то есть во «Всеобщую историю» г-на Кайданова)… — ирония
	— «Литературные мечтания», сентябрь 1834

Литература наша началась веком схоластицизма, потому что направление её великого основателя было не столько художественное, сколько учёное <…>. Сильный авторитет его бездарных последователей, из коих главнейшими были Сумароков и Херасков, поддержал и продолжил это направление. Не имея ни искры гения Ломоносова, эти люди пользовались не меньшим и ещё чуть ли не бо̀льшим, чем он, авторитетом и сообщили юной литературе характер тяжёло-педантический.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», 1835

	Критиковать тогда значило хвалить, восхищаться, делать возгласы и много-много, если указывать на некоторые неудачные стишки в целом сочинении <…>. Мерзляков вздумал было напасть на авторитет Хераскова и, взявши ложные основания, высказал много умного и дельного, но как его критицизм был явным анахронизмом, то и не принёс никаких плодов.
	— «Ничто о ничём, или Отчёт г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы», январь 1836

	Приговоры толпы не так пусты и ничтожны, как это кажется с первого взгляда <…>. Разве голос знатоков не утвердил имени гения за Херасковым, а толпа не отвергла этого российского Гомера и его дюжинных поэм, отказавшись их читать?
	— рецензия на романы П. де Кока и повести Э. Сю, август 1838

Херасков написал целые двенадцать томов <…> и во всём обнаружил большую страсть к литературе, большое добродушие, большое трудолюбие и — большую бесталантность. Но современники думали о нём иначе и смотрели на него с каким-то робким благоговением, какого не возбуждали в них ни Ломоносов, ни Державин. Причиною этого было то, что Херасков подарил Россию двумя эпическими или героическими поэмами — «Россиадою» и «Владимиром». Эпическая поэма считалась тогда высшим родом поэзии, и не иметь хоть одной поэмы народу — значило тогда не иметь поэзии. Какова же должна быть гордость отцов наших, которые знали, что у итальянцев была одна только поэма — «Освобождённый Иерусалим», у англичан тоже одна — «Потерянный рай», <…> даже у самих римлян только одна поэма; а у нас, русских, так же как и греков, целые две! Каковы эти поэмы — об этом не рассуждали, тем более, что никому в голову не приходила мысль о возможности усомниться в их высоком достоинстве. <…> долго ещё продолжалось мистическое уважение к творцу «Россиады» и «Владимира», несмотря на сильные восстания против его авторитета некоторых дерзких умов: оно совершенно окончилось только при появлении Пушкина. Причина этого мистического уважения к Хераскову заключается в реторическом направлении, глубоко охватившем нашу литературу.

— «Сочинения Александра Пушкина», статья первая, май 1843

До Карамзина у нас, на Руси, думали, что книги пишутся и печатаются для одних «учёных», и что не-учёному почти так же не пристало брать в руки книгу, как профессору танцевать. Оттого содержание книг <…> должно было быть как можно более важным и дельным, т. е. как можно более тяжёлым и скучным, сухим и мёртвым. Более всех подходил тогда к идеалу великого поэта — Херасков, потому что был тяжёл и скучен до невыносимости. Он воспел, в двух огромных поэмах, два важные события из русской историк, и воспел их, не справляясь с историею, не стараясь быть ей верным. Истории русской он даже и не знал фактически. <…> «Учёные» того времени были без ума от поэмы Хераскова; они знали её чуть не наизусть, — а теперь всякий счёл бы за подвиг, если бы ему удалось осилить чтением от начала до конца это тяжёлое, стопудовое произведение. Не удовольствовавшись поэмою, Херасков не хотел лишить своих читателей и романа: он написал роман «Кадм и Гармония» и «Полидор, сын Кадма и Гармонии». Но, боже мой, что ж это был за роман? Аллегорическое олицетворение гонимой и под конец торжествующей добродетели, образы без лиц, события без пространства и времени! Но потому-то это и был роман в духе своего времени, роман, который могли читать и «учёные», не унижая своего достоинства, — и потому же романы эти названы были «поэмами».

— «Сочинения Александра Пушкина», статья вторая, август 1843

	… до Пушкина всё движение русской литературы заключалось в стремлении, хотя и бессознательном, освободиться от влияния Ломоносова и сблизиться с жизнию <…>. В произведениях Хераскова и Петрова, так незаслуженно превознесённых современниками, нельзя увидеть ни малейшего прогресса в этом отношении…
	— «Взгляд на русскую литературу 1846 года», декабрь