По праву памяти

«По праву памяти»

Смыкая возраста уроки,
Сама собой приходит мысль ―
Ко всем, с кем было по дороге,
Живым и павшим отнестись.
Она приходит не впервые.
Чтоб слову был двойной контроль:
Где, может быть, смолчат живые,
Так те прервут меня:
― Позволь!
Перед лицом ушедших былей
Не вправе ты кривить душой, ―
Ведь эти были оплатили
Мы платой самою большой…
И мне да будет та застава,
Тот строгий знак сторожевой
Залогом речи нелукавой
По праву памяти живой.

---

Александр Твардовский.

«По пра́ву па́мяти» — лирико-публицистическая поэма Александра Твардовского. Написана в 1963-1969 годах. Первоначально поэма была задумана как дополнительная глава к поэме «За далью — даль». Первая глава поэмы «Перед отлётом» была впервые опубликована как отдельное стихотворение под названием «На сеновале» в журнале «Новый мир» в 1969 году в № 1. Остальные главы были запрещены цензурой к публикации и были впервые опубликованы только 18 лет спустя (в 1987 году) в журналах «Знамя» № 2 и «Новый мир» № 3.

Название поэмы «По праву памяти» подчёркивает её значение как акта сопротивления против наступившей реставраторской тенденции в общественной жизни СССР после отставки Н. С. Хрущёва. Поэма состоит из трёх глав: «Перед отлётом», «Сын за отца не отвечает», «О памяти». Глава «Сын за отца не отвечает» — центральная в поэме. В ней Твардовский, комментируя широко известное высказывание Сталина, использует оригинальный, ранее никем не применявшийся подход к истории сталинских преступлений: с точки зрения сыновней ответственности за отца. Развивая свою мысль, Твардовский перечисляет преступления Сталина: трагическая судьба крестьянства на примере собственного отца и его семьи после «Великого перелома»; судьбы целых народов «брошенных в изгнанье»; тех, кому пришлось заплатить двойной ценой за ошибки Верховного главнокомандующего: «Из плена в плен — под гром победы С клеймом проследовать двойным».

Твардовский о своей поэме

Вчера утром пришло заглавие вместо «К живым и павшим», кот<орое> не было одобрено. Сперва «В защиту памяти», а потом, в результате встречи у телефона с Симоновым ― «По праву памяти» (Он предложил было «Право памяти»), но это не в ритме вещи и вообще не то). Нынешнее одобрено в редакции, Хитров при мне вычитал всю рукопись и послал <её> на вычитку в корректорскую и т. д. Позвонил Кондратович и пригласил ― не заеду ли? Поехали к нему с Сацем. Поправились умеренно. Пожалуй, было бы хорошо ввести где-то строку «По праву памяти живой». Вм<есто> «О памяти» ― «О божествах» с эпиграфом из «Далей» ― Великий Ленин не был богом и не любил творить богов. И пусть завет простой и здравый Горит, как знак сторожевой, Чтоб стих без примеси лукавой По одному явился праву ― По праву памяти живой. И также врубить в рифму важнейшее слово «съезд». ...Зловещей памяти дела. Какой, в порядок не внесенный, Решил за нас Особый съезд, На этой памяти бессонной, На ней как раз Поставить крест.

— Александр Твардовский, Рабочие тетради 60-х годов, 1969

6. VII. П<ахра>. Утро. Вчера Бакланов принес статью Бёлля, переданную ему от меня Дементьевым. Читал ему «По праву памяти» после рассказа о Романове и Воронкове. <...> 2. XI. Мое дело правое. Я предложил своему журналу цикл стихов «По праву памяти» (с оговоренной перепечаткой стих<отворения> «На сеновале» из № 1, 69). Цензура запретила этот цикл без каких-либо объяснений («сами знаете») и предложений к доработке. Я довел до сведения К. А. Федина (у него на даче) это обстоятельство (задержание «триптиха» цензурой) и просил его об обсуждении вопроса на Секретариате по образу обсуждения заключительных глав «Далей». Федин согласился и в письменном виде (уезжал в Барвиху) дал свое «добро». К. В. Воронков сказал, что обсуждать, в сущности, некому ― все разъехались. Вскоре я должен был лечь в больницу, и в этот именно срок разразилась противоновомирская кампания, начатая «Огоньком», поддержанная др<угими> изданиями. С нормализацией (условно) положения в журнале («От редакции» в № 7) я продолжил работу над циклом и занят ею до сих пор, имея в виду снова предложить цикл журналу.

— Александр Твардовский, Рабочие тетради 60-х годов, 1969

Дорогой Яков Александрович! Мне было бы только приятно, что Вы отозвались с похвалой об одной главе «Сын за отца не отвечает» из моего «триптиха», озаглавленного в целом «По праву памяти», еще не опубликованного, за исключением отрывка «На сеновале» («Новый Мир», № 1, 1969). Но у меня есть опасения, что глава эта дошла до Вас в каком-нибудь несовершенном варианте, тем более что я еще продолжаю работать над «триптихом». Очень прошу Вас, если это возможно, прислать мне имеющийся у Вас список, для замены его другим, окончательным вариантом, ― во всяком случае ― не распространять его. С уважением и признательностью за добрые слова Вашего письма. (Неотправленное) 1― 3. I. 70. 3. I. 1970. П<ахра>.

— Александр Твардовский, Рабочие тетради 60-х годов, 1970

В ночь со 2-го на 3-е как обычно проснулся в рань (около 4 ч.), лег после кофе и двух сигарет, выпустив собаку в только что затихшую метель ― утром убирал начерно снег, ― лег, и стало мне после вчерашнего немногого (гр. 300, однако) как-то худым-худо. Вдруг прожгла меня мысль, что я не соберусь с силами приняться за «По праву памяти». Между прочим ― все было в конце года таким навалом (Солженицын, неясность и томительное прозябание в журнале, который заметно крошится), что я подзабыл об этой своей нешуточной штуке. И продремав кое-как до 8, когда рассвело, собираясь чистить снег, решил немедленно с сего дня приступить к делу, имея в виду на днях обратиться в вурдалачий секретариат ― если откажутся читать, пригрозить письмом наверх, а в письме наверх пригрозить поставить вопрос на попа, в связи со сведениями о зарубежном существовании поэмы: не готовится ли мне участь Солженицына в мой юбилейный год (60 и 45 ― «Новая изба»). И если ни там, ни там не будет ни мычания, ни отёла, еще раз спросить: может ли писатель редактировать журнал, где он лишен возможности напечатать собственную вещь, имеющую такое значение для всей его писательской жизни? С богом! Довольно неясности и бесплодных томлений на старости лет!

— Александр Твардовский, Рабочие тетради 60-х годов, 1970

Дорогой Константин Александрович! В первых числах июля прошлого года я посетил Вас на даче в связи с запрещением моей поэмы «По праву памяти», известной Вам и предназначавшейся для очередной книжки «Нового мира». Поэма запрещена была без каких бы то ни было предложений о поправках или купюрах, более того ― без всяких мотивировок со стороны цензуры. Я обратился тогда к Вам с просьбой поставить этот вопрос на Секретариате и обсудить поэму по примеру того, как были обсуждены заключительные главы моих «Далей», в свое время также задержанные цензурой. Вы не только выразили согласие, но в специальном письме К. В. Воронкову из санатория «Барвиха» подтвердили, что не видите препятствий к обсуждению поэмы на Секретариате, за что я был и остаюсь Вам очень признателен. Однако поэма за весь этот срок не была обсуждена, и вопрос о ней оставался открытым. Между тем за истекшие полгода сложились обстоятельства, заставляющие меня вновь обратиться к Вам с той же просьбой ― обсудить эту мою новую вещь на Секретариате. За этот срок я хоть и не имел, как сказано, никаких конкретных претензий к поэме со стороны цензуры, продолжал работать над ней, с одобрения членов редколлегии «Нового мира», она нынче снова набрана и может быть представлена на рассмотрение Секретариата в более совершенном, на мой взгляд, виде. В самое же последнее время мне стало известно о появившихся за рубежом публикациях поэмы с оповещением, что она «запрещена в Советском Союзе». Это, естественно, не могло меня не встревожить чрезвычайно и не возмутить, как угроза моему доброму имени советского литератора. Я вновь прошу Вас, Константин Александрович, безотлагательно внести этот вопрос на рассмотрение Секретариата. Я совершенно уверен, что это рассмотрение моей поэмы «По праву памяти» придет к выводу ― при всех возможных критических замечаниях и пожеланиях ― о необходимости ее незамедлительного опубликования в нашей печати. ― А. Твардовский. 18. I. 70. Пахра.

— Александр Твардовский, письмо Константину Симонову, 18 января 1970

На днях мне стало известно, что моя еще неопубликованная поэма «По праву памяти» напечатана в ряде западноевропейских изданий ― в неполном или незаконченном виде, проникшая туда абсолютно неизвестными мне путями и, разумеется, помимо моей воли. Наглость этой акции, имеющей целью опорочить это мое произведение, лживость и беззастенчивость, с какой поэма снабжена провокационным заглавием «Над прахом Сталина» и широковещательным уведомлением о том, что она будто бы «запрещена в Советском Союзе». Я просил бы те западноевропейские издания, в элементарной порядочности которых не сомневаюсь, перепечатать это мое письмо в «Литгазету». Препровождая Секретариату Правления Союза писателей мое письмо редакции «Литературной газеты» по поводу провокационного опубликования в ряде зарубежных изданий, считаю долгом своим подчеркнуть, что, как я и объяснял тт. К. А. Федину и К. В. Воронкову, нахожу эту форму отповеди <несвоевременной, сомнительной и даже нежелательной> наиболее слабой <ввиду ее сенсационности,> если письмо появится до опубликования поэмы в нашей печати… Наиболее же сильной формой отповеди всем этим «Эспрессо», «Фигаро» и «Посевам» было бы, по моему глубокому убеждению, опубликование поэмы после соответствующего обсуждения и сводило бы на нет действенность их провокационных попыток опорочить это мое произведение. 6. II. 70.

— Александр Твардовский, письмо в редакцию «Литературной газеты», 6 февраля 1970

Записывать много чего, но нет сил: мне так хорошо здесь по дому и по двору, т. е. отвлекаюсь все время. Можно бы и нужно бы записать: 1. Размышления о “Далях” ― в отличие от “Тёркина” они не закончены. “По праву памяти” ― это плоть от плоти “Далей”, а если еще иметь в виду добавление (по рассказу Г. Гулии ― как искали “сына”, который не должен отвечать за отца…). А еще не продвинулся в чтении тетрадей дальше <19>58 г.

— Александр Твардовский, Рабочие тетради 60-х годов, 1970

Цитаты о поэме

Из сплетенья своих чиновных-депутатских-лауреатских десятилетий высвобождался Твардовский петлями своими, долгими, кружными. И прежде всего, естественно, силился он проделать этот путь на испытанной пахотной лошадке своей поэзии. В душные месяцы после чехословацкого подавления он писал ― сперва отдельные стихотворения: ― «На сеновале», потом они стали расширяться в поэму «По праву памяти». В те самые весенние месяцы 69 года он её дописывал, когда я не дозвался его читать «Архипелаг». Бедняге, ему искренне казалось, что он важное новое слово говорит, прорывает пелену всеми недодуманного, приносит освобождение мысли не одному себе, но миллионам жаждущих читателей (уже давно шагнувших на километры вперед!..). С большой любовью и надеждой он правил эту поэму уже в вёрстке, отвергнутой цензурой, и летом 69-го снова собирался подавать её куда-то наверх. (Судьба главного редактора! В своём журнале свою любимую поэму напечатать не имел права!) В июле подарил вёрстку мне и очень просил написать, как она мне. Я прочёл ― и руки опустились, замкнулись уста: что я ему напишу? что скажу? Ну да, снова Сталин (как будто дело в нём, ягнёнке! ) и «сын за отца не отвечает», а потом «и званье сын враг народа», «И всё, казалось, не хватало Стране клеймёных сыновей»; и ― впервые за 30 лет! ― о своём родном отце и о сыновней верности ему ― ну! ну! ещё! ещё! ― нет, не хватило напора, тут же и отвалился: что, ссылаемый в теплушке с кулаками, отец автора «Держался гордо, отчуждённо, От тех, чью долю разделял… Среди врагов советской власти Один, что славил эту власть». И получилась личная семейная реабилитация, а 15 миллионов сгиньте в тундру и тайгу? Со Сталиным Твардовский теперь уже не примирялся, но: «Всегда, казалось, рядом был… Тот, кто оваций не любил… Чей образ вечным и живым… Кого учителем своим Именовал Отец смиренно…» Как же и чем я мог на эту поэму отозваться? Для 1969-го года, Александр Трифонович, ― мало!

— Александр Солженицын, «Бодался телёнок с дубом», 1967

В многочисленных «потоках» сталинских репрессий у многих из нас есть и свои особые трагедии. Я знаю, например, что для А. Твардовского это было «раскулачивание», под которое попал и его отец, старательный крестьянин из бедняков, недавний боец Красной Армии, защитник Советской власти. Он был выселен за Урал со всей семьей, случайно уцелел лишь его средний сын, ушедший учиться в город ― будущий наш великий поэт. И приходилось Твардовскому тогда отказываться от отца. Обо всем этом он пишет в своей последней поэме «По праву памяти».

— Рой Медведев. «О книге «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына», 1974

И хотя говорят, что раз солгавший уже не остановится, Твардовский и это смог, преодолел тяжкую, пусть и единственную ложь в своей жизни, когда, будучи молодым и удачливым поэтом, не заступился сразу за сосланных родителей, но, во искупление этой слабости, этого, столь обычного для тех времен, малодушия, тем самоотверженней боролся до конца дней, до последнего вздоха с ложью, и если литература наша хоть как-то и насколько-то продвинулась вперед, разрывая путы лжи, ― пример Твардовского, его работа сыграли здесь и по сей день играют огромную роль. Но мне иногда приходит в голову такая парадоксальная мысль: а не будь такой беды, такого нравственного проступка в жизни поэта, был ли бы он тем Твардовским, какого мы знаем? И отвечаю себе: нет, не был бы и уж наверняка не было бы самой горькой и самой чистой его поэмы «По праву памяти». Испытание на прочность люди, прежде всего творческие, проходят не только закаливанием организма, но и ломкой его, перевоспитанием души. У нас в литературе сейчас много людей, видящих и помнящих себя в виде пасхального кулича ― сразу он явился свету круглым, пышным, сладким и праздничным. Но есть восхождение хлебного колоса на кем-то, чаще всего отцом и матерью, вспаханной земле. Именно с хлебным колосом, на ниве русской словесности, мне кажется уместным сравнить жизнь и деяния Твардовского ― от уровня стихов далекой смоленской «районки» к Моргунку, к этому откровению молодого поэта, да и поэзии тех нелегких лет, еще и осложненных разгулом страстей преобразователей всех сфер жизни, и прежде всего крестьянской жизни, ― ко всенародному, всем необходимому как хлеб, Василию Теркину, к лирике военных лет и, последовательно, к мудрой, весомо-спокойной роману-поэме «За далью ― даль», а от нее к вершинам своим ― поэзии последних лет и, наконец, к предсмертному крику гнева и боли «По праву памяти», долго скрываемой от народа, от того народа, плоть от плоти которого был поэт, может быть, последний русский поэт, заслуживший почетное и великое звание ― народного.

— Виктор Астафьев, «Зрячий посох», 1982

Есть, кстати, в этих ― во многом правдивых и точных ― заметках В. Белова «Ремесло отчуждения» и прямая неправда. Он пишет: «Почему о расстрелах тридцать седьмого года говорят все от мала до велика, а о расстрелах, начавшихся в конце двадцать девятого года, молчат?» Могу сказать, что о трагедии 29-го года повествуют и «Мужики и бабы» Б. Можаева, и «Овраги» С. Антонова, и записки И. Твардовского, и поэма А. Твардовского «По праву памяти».

— Наталья Иванова, «Освобождение от страха», 1989

Вторжение истории в сознание общества было настолько мощным, что современная литература была потеснена, а поток исторических публикаций формировал издательские планы. Журналы стремились опередить друг друга ― почти одновременно в «Новом мире» и «Знамени» была опубликована поэма А. Твардовского «По праву памяти», а в «Неве» и «Октябре» с небольшим временным разрывом был напечатан «Реквием» Ахматовой.

— Наталья Иванова, «В полоску, клеточку и мелкий горошек», 1999

Минуло примерно два месяца с тех пор, как нас обоих назначили редакторами журналов: Залыгина ― редактором «Нового мира», меня ― редактором «Знамени». В те годы назначали. Он сразу же поехал отдыхать в Дубулты, на побережье Балтийского моря, и хотя берегся солнца, с непокрытой головой не ходил, но выглядел сейчас загорелым и свежим. На повороте машину качнуло, его прижало к моему боку, он что-то сказал, но левое мое, контуженное ухо не расслышало. Я повернулся к нему другим ухом: «Что?» ― Гриша, ― сказал он дружески, ― отдай мне поэму Твардовского. Поэму Твардовского «По праву памяти» мы уже запустили в набор, но даже не это было решающим. При жизни Александр Трифонович читал мне ее у себя на даче, читал и курил сигарету за сигаретой: поэма, уже набранная, была запрещена цензурой. Однажды я упоминал об этом, но все быстро забывается, а в мир входящим нелишне знать, что и как до них было. Мы тоже вступали в жизнь с наивным убеждением, что все прежние века и тысячелетия хотя и были, конечно, но мелькнули, как дни, весь свой путь человечество пробежало, стремясь к главному событию, которое настало, когда в мир явились мы, вот теперь и пошел новый отсчет времени, свершений и дел. Однако проживешь жизнь, и все обретает свои масштабы. Александр Трифонович читал, волнуясь, в груди его, старого курильщика, хрипело, наверное, он тогда уже был болен, но не знал об этом, на хвори он не обращал внимания. Поэму свою в верстке он разослал членам редколлегии «Нового мира», своим, так сказать, единомышленникам, а в редколлегии были и депутаты Верховного Совета, был даже Член Президиума Верховного Совета (тут каждое это слово полагалось писать с заглавной буквы!). Ни один не откликнулся.

— Григорий Бакланов, «Жизнь, подаренная дважды», 1999

Из Секретариата ЦК последовало указание руководителям Союза писателей Федину и Маркову побеседовать с Твардовским и сказать ему: пусть корректирует курс журнала или уходит, пока не поздно. Уходить Твардовский наотрез отказался. Смысл его суждений сводился к следующему. «Если там, в ЦК, хотят, чтобы я ушел, пусть вызовут меня, скажут, в чем я виноват, и я уйду. Меня назначал Секретариат ЦК, и пусть он меня и снимет». Но в ЦК уже договорились не принимать его даже для разговора, о чем он просил. Александр Трифонович догадывался об этом, ибо его многократные письма и звонки секретарям ― от Брежнева до Демичева ― с просьбой о приеме оставались без ответа. А тут еще в зарубежной прессе ― в ФРГ, Франции, Италии ― была напечатана поэма Твардовского «По праву памяти». Эта поэма стояла в июньском номере журнала «Новый мир», но была изъята Главлитом без объяснения причин. Напрасно Твардовский доказывал, что за рубежом поэма опубликована без его ведома, что лучшим ответом было бы его письмо с протестом и публикация полного текста поэмы в советском журнале. Он предложил обсудить поэму на секретариате Союза писателей. Такой секретариат состоялся 9 февраля 1970 года. Однако на повестке дня стоял другой вопрос: «О частичном изменении редколлегии журнала «Новый мир». Из редколлегии были убраны ближайшие сподвижники Твардовского: Лакшин, Кондратович, Виноградов, Сац. В состав редколлегии введены Большов ― 1-й зам. главного редактора, О. Смирнов ― зам. главного редактора, Рекемчук, Овчаренко. Твардовский тут же заявил, что подобные «частичные изменения» для него неприемлемы. 12 февраля 1970 года Твардовский написал заявление о своей отставке.

— Александр Яковлев, «Омут памяти», 2001

Война, тем паче жестокая, не может быть естественным состоянием, и Твардовский, всегда ощущавший себя в состоянии борьбы, то со своим «кулацким» происхождением, то с цензурой, не есть ли уже по этой причине олицетворенная драма недовоплощенности? Не поэт ли он разрыва, разлома, разочарования, только не броско-мгновенного, а превращенного в долгий и до конца еще не завершенный процесс? Тот, что был начат «Страной Муравией», воспевшей колхоз и лишь украдкой пожалевшей единоличную душу, а завершен… Нет, повторяю, не завершен поэмой «По праву памяти» с хорошим Лениным и плохим Сталиным. «Мало! слабо! робко!» ― записал Солженицын в «Телёнке», но, признаюсь не без робости, даже не мудрому лагернику, а мне, духовному недоростку, уже тогда было ясно, что «мало!» Сдается, Твардовский с его постулатом: настоящие стихи ― такие, которые читают и люди, обычно стихов не читающие, с его предпочтением Исаковского и Маршака Заболоцкому и тем более Мандельштаму (о чем уже было говорено), усмирил свой лирический дар, разрешив ему проявляться порою в стихотворении о мальчике, убитом «на той войне незнаменитой», или в «Перевозчике-водогребщике», о Хароне с русского Севера. Конечно, он все равно пребудет большим поэтом, но я не о чине и ранге; я ― о том, что не дало довоплотиться. О том, например, обстоятельстве, что и в «Теркине» личность автора, до того опасливо таившая свою главную, крестьянскую, боль, хоть и обрела вдруг свободу самовыражения ― но отчего?

— Станислав Рассадин, «Книга прощаний». Воспоминания о друзьях и не только о них, 2008

См. также

• «Я убит подо Ржевом»
• «Василий Тёркин»