Роджер Желязны

Ро́джер Джо́зеф Желя́зны (англ. Roger Joseph Zelazny, точнее Зелазни; 13 мая 1937, Юклид, штат Огайо, США — 14 июня 1995, Санта-Фе, штат Нью-Мексико, США) — американский писатель-фантаст.

Роджер Желязны

Статья в Википедии

Цитаты

	В «Замке лорда Валентина» есть всё.
	Lord Valentine’s Castle has everything.

Любое произведение Джорджа Мартина — мастерски отшлифованный бриллиант, каждая грань которого играет бликами таланта и отражает всё разнообразие человеческих характеров.

Писатели-фантасты имеют дело с людьми, вещами и событиями, взятыми в их перспективе, рассмотренными с точки зрения ближайших последствий. Думаю, в Средние Века все мы были бы теологами — и вероятно, в конце концов, всех бы нас ждал костёр за ересь. Потому что по истечении некоторого времени уже просто невозможен иной взгляд на вещи, кроме еретического: на вещи сами по себе и на тень, которую они оставят, двигаясь по искривлённому ландшафту…

— до 1992

Художественные произведения

	— Доводилось ли тебе вспоминать о каком-нибудь событии из прошлого, которое вдруг становилось таким ярким, что все случившееся с тех пор начинало походить на короткий сон, будто все это произошло с кем-то другим — один майский день и не более того? — 2 (вариант распространённой мысли); перевод: В. А. Гольдич, И. А. Оганесова, 1995
	"Did you ever look back at some moment in your past and have it suddenly grow so vivid that all the intervening years seemed brief, dreamlike, impersonal—the motions of a May afternoon surrendered to routine?"
	— «Двери в песке» (Doorways in the Sand), 1976

	Я повалился [на диван] без единой cogito и перестав sum. — 5
	I sprawled, not a cogito or a sum to my name.
	— там же

	«Концерт для серотонина с хором сирен» — межавторский цикл «Дикие карты»
	Concerto for Siren and Serotonin
	— название повести, 1988

	Он перекатился на правый бок, чувствуя себя печальным и величественным. Подушка спросила, что ему хотелось бы на завтрак. Он попытался придумать достойный ответ, но сдался и попросил то немногое, что устроило бы его желудок. Скромным «немногим» оказались мел и печёнка, вымоченная в загаженной до краёв дренажной канаве. Он плюнул на пол и перевернулся на левый бок, чувствуя себя уже менее величественно. — перевод: С. Трофимов, 1995
	He rolled onto his right side, feeling awful. After awhile the pillow asked him what he wanted for breakfast. He tried to think of the right answer, but gave up and asked for something to settle his stomach. It was chalk and liver, damming the imminent overflow of a drainage ditch. He spat and rolled onto his left side, feeling less awful.
	— «Ибо это есть царствие моё» (Mine is the Kingdom), 1963

	Габариты альбиносов грубо соответствовали размерам человека. Под пушистой аурой проступали шаткие остовы, а телосложение напоминало три молочных бидона, поставленных на задницу бабуина, и два белоснежных секстанта. На бидонах и заднице виднелись толстые рудиментарные члены, похожие на сотню минутных стрелок, которые, подрагивая, отсчитывали свои часы. Они стояли у входа и зевали симметричными жвалами, расположенными на макушках голов. Антенны стояли торчком, как пучки колокольчиков, и перечно-голубые лепестки открывались и закрывались в неизменном ритме систолы. Две масляные подушечки с мерцавшими кристаллами топазов процеживали мир в глубины мозга.
	A downy, albino aura clung to the mansized swaying forms. Towers of milk, the bulk of their weight tripod on baboon-dark rears and two snowy sextants, the puffies moved and bellyfuls of vestigial limbs, like hundred— handed clocks, writhed their buried hours. Bilaterally symmetrical, their head-high mandibles had differentiated into grasping independency at about the same time the antennae antlered in columbine clusters—petalled powder-blue, opening and closing with systolic regularity. Two butterpads beneath them strained the world through flyscreens of topaz.
	— там же

	Кругом всякие алгоритмы лезут в пикселях, и программы нетерпеливо напирают, и подпрограммы движутся туповато, зато надёжным путём, как у них там заведено. — перевод: Н. Ляпкова, 2002
	There are all these algorithms putting the make on pixels, and programs champing at bits and sub routines moving about in simpleminded, reliable ways, as is their custom.
	— «Смертник Доннер и кубок Фильстоуна» (Deadboy Donner and the Filstone Cup), 1988

	— … когда твоё тело разрушилось при входе в [чёрную] дыру, я успел быстренько прогнать тебя через тот процесс, который сделал меня бессмертным энергетическим существом. Я подумал, ты будешь не против. — Бессмертие?.. Чёрт побери! Ты хочешь сказать, что мне светит провести всё оставшееся время во Вселенной в качестве падающего неизвестно куда бесплотного сознания? Не думаю, что смогу такое вынести. — О, ты потеряешь рассудок гораздо раньше, так что незачем беспокоиться. — перевод: Л. Щёкотова, 1999
	"… when your body was destroyed as we entered here I was able to run you quickly through the process by which I became an immortal energy being. Thought you might appreciate it." "Immortal? You mean I might be an infinitely infalling consciousness here for the effective life of the universe? I don't think I could bear it." "Oh, you'd go mad before too long and it wouldn't make any difference."
	— «Три попытки Джереми Бейкера» (The Three Descents of Jeremy Baker), 1995

	Она созидала своё королевство не из бренного песка, и здешнее море было солью её слов, и весь этот мир был её песня. — гл. 6; перевод: В. Задорожный, 1995 (с уточнением)
	Builded of no mortal sand, and sea the salt of her words, she passed through her kingdom, itself become the self of her song.
	— Желязны, Фред Саберхаген, «Чёрный трон» (The Black Throne), 1990

	Серебристый коридор буквально выстрелил вперёд, чтобы соединиться с себе подобным. — гл. 14
	The corridor of silver shot forward to join with its counterpart.
	— там же

	— Нужно вынести тебе новый приговор. — Да, они имеют обыкновение терять свежесть, <…> как заплесневелый хлеб. — перевод: В. А. Гольдич, И. А. Оганесова, 1996
	"To get a fresh judgment pronounced against you." "Yes, for they do get stale <…> like moldy bread."
	— «Эпиталама» (Epithalamium), 1995

Предисловия

	Владея любыми оттенками эмоционального спектра, Фармер может предстать перед читателем непреклонным, мрачным и туманным, а затем, подобно радуге, озарить нас светлой и безмятежной радостью. Он обладает очаровательным тактом в описании священного и мирского. Его простота в применении этих понятий вызывает благоговение.
	— к роману Фармера «Личный космос», 1968

	Миры, в которых действуют персонажи Филипа Дика, подвергаются отмене или пересмотру без предварительного уведомления. Реальность в них примерно так же надёжна, как и обещание политика.
	The worlds through which Philip Dick's characters move are subject to cancellation or revision without notice. Reality is approximately as dependable as a politician's promise.
	— к сборнику статей «Филип Дик: Электропастух»

	… «Маска солнца» <…> содержала самую интригующую завязку, с какой мне пришлось встретиться за долгое время, планомерно и скрупулёзно ведущую к действительно необычным обстоятельствам и сюжету. Совокупность используемых парадоксов является образцом точности и симметрии, <…> красочной образности и выписанности характеров, а также того рода эрудиции, которая не заслоняет собой, а улучшает произведение. — перевод: О. Э. Колесников, 1996
	… The mask of the Sun <…> has one of the most suspenseful openings I have encountered in a long while, leading steadily and carefully into a while, leading steadily and carefully into a truly exotic setting and story-situation. His management of the paradoxes it involves is an exercise in precision and symmetry, <…> colorful imagery and characterization, and for that matter scholarship which does not impede but enhances.
	— к циклу Ф. Саберхагена «Восточная Империя», 1979

	Перед вами четыре рассказа, которые я сочинил шутки ради и напел без слов, поскольку слова, выстраиваясь в строки, сами ложились на бумагу. — к своему сб. «Уйти на Землю» (Gone to Earth); перевод: Н. Ляпкова, 2002
	— «Предисловие: Темы, вариации и подражания» (Introduction: Themes, Variations, and Imitations), 1991

О Желязны

	— Как ни прячутся безумцы, подобные крабьим клешням опасные люди, стоящие на мостах, — неожиданно произнёс нараспев отец Селани. Как всегда, смысл его изречений мог открыться лишь после длительных мифологических и фольклорных изысканий. Бесполезно было также просить его дать разъяснения; такие фразы просто приходили к нему, и он понимал их не больше, чем слушатели.
	‘Though the wicked may hide, the claws of crabs are dangerous people in bridges,” Father Selahny intoned abruptly. As was the case with all his utterances, die group would doubtless find out what this one meant only after sorting out its mixed mythologies and folklores, and long after it was too late to do anything about it.
	— Джеймс Блиш, «День после Светопреставления» (V), 1971

	… у Роджера Желязны <…> есть большие преимущества — несмотря на, казалось бы, порочные попытки перевести всю мифологию в нф-мифологию, <…> — для полного признания ему нужна временная перспектива, — столь сложными являются полотна, которые он ткёт.
	… Roger Zelazny <…> have great strengths—Zelazny's despite what seem perverse attempts to translate whole mythologies into sf mythology, <…>—which need the perspectives of time for full appreciation, so elaborate are the garments [he] weave.
	— Брайан Олдисс, «Кутёж на миллиард лет» (гл. 11), 1973

	Желязны, рассказывая о богах и магах, использует магические слова, как будто сам волшебник. Он проникает в подсознание и вызывает архетипы, чтобы волосы вставали на затылке. Однако эти архетипы преобразуются в научно-фантастическом мире так, что выглядят правдоподобно — и так впечатляюще, как в мире, в котором вы сейчас живёте.
	Zelazny, telling of gods and wizards, uses magical words as if he himself were a wizard. He reaches into the subconscious and invokes archetypes to make the hair rise on the back of your neck. Yet these archetypes are transmuted into a science fictional world that is as believable — and as awe-inspiring — as the world you now live in.
	— Филип Фармер

	… Желязны находился в самом сердце научной фантастики, напоминая, пожалуй, большой кусок торта в отменной глазури, которая забивает вкус его самого. Часть его поверхностного восприятия была обусловлена тем, что за всеми новшествами стиля, <…> работа Желязны ознаменовала возвращение к докэмпбелловскому методу повествования. Это была неаналитическая, берроузианская художественная проза.
	… Zelazny was absorbed into the very heart of the body corporate that constitutes science fiction, rather like a slice of rich, alien gateau digested hungrily by tastes long deprived of such luxury. Part of his ready reception was due to the fact that for all its innovations of style, <…> Zelazny's work heralded a return to the pre-Campbellian mode of story-telling. It was a non-analytical, Burroughsian fiction.
	— Брайан Олдисс, «Кутёж на триллион лет» (гл. 12), 1986

	Многогранность, неистощимость на выдумку, логичность и склонность к юмору, а также истинное мифотворчество превратили Роджера Желязны не просто в писателя-фантаста, а в Писателя с большой буквы.
	— Харлан Эллисон

	Желязны напоминает идеального гостя на званом ужине. Вежлив, интеллигентен, задумчив, постоянно возбуждает всеобщее любопытство, а кроме того, тонко чувствует обстановку за столом.
	— некий рецензент журнала «Локус»

И хотя никто никогда не произносил его фамилию, как это принято у нас, <…> пусть будет Желязны. Уж больно любопытным получается сопоставление такой фамилии и творчества писателя, которое критики согласно относят к soft science fiction. Буквально — мягкой научной фантастике. <…> На мой вкус, главные его достижения принадлежат не короткой (рассказ) и не крупной (роман) формам. А средней — той, что в номинационных списках американских литературных премий разделена на novelette (короткая повесть) и novella (просто повесть). Наверное, такой мастер полутонов и зыбкой неопределённости, как Желязны, и с жанровой формой никак не мог определиться. Не лаконичный мазок и не литературная глыба, не монумент, а так — нечто среднее, промежуточное, трудно определимое…

— Вл. Гаков, «В средние века все мы были бы теологами»», 2007

	… Желязны стал ведущей и представительной фигурой американской Новой волны, заметно терзая всякую всячину вместе с Харланом Эллисоном <…>. Желязны <…> был <…> великолепным интеллигентным писателем, которому никогда не требовалось что-то отчаянно добавлять к уже написанному.
	… Zelazny became a leading and representative figure of the American New Wave, with Harlan Ellison conspicuously goading all and sundry <…>. Zelazny <…> was <…> a superbly intelligent writer who did not desperately need to utter another word.
	— Джон Клют, Энциклопедия научной фантастики

1960-е

	… этот человек начинает там, где прошли другие знаменитые люди. Со времён Стенли Вейнбаума не было такого феномена, как он. <…> Может быть, сегодня требуется великий писатель, чтобы знать о том, что важно для Человека, столько же, сколько знали хорошие писатели в 1930 году. Но с тех пор произошло так много других событий, и я подозреваю, что если кто-то вроде Желязны коснётся чего-то, что было само собой разумеющимся поколением раньше, то скачки и завихрения истории сделали ужасный поворот в русле и подтолкнули весь поток либо в противоположном направлении, либо, по крайней мере, в одну сторону. <…> Это суровый мир. Он несётся только в одном направлении. <…> Тем не менее, думаю, автор поймёт, если не научился давным-давно, что хорошо быть правым <…> вовремя.
	… this man is beginning where other famous people have arrived. There hasn’t been a phenomenon very much like him since Stanley Weinbaum. <…> Maybe today it takes a great writer to know as much about what’s important to Man as the good writers knew in 1930. But so many other things have happened since then, too, and I suspect that if it takes someone like Zelazny to touch on something that was a matter of course a generation ago, then the swoops and swirls of history have put an awful bend in the mainstream, and pushed the whole flow in either the opposite direction or at least one ’way off to one side. <…> It’s a tough world. It only runs in one direction. <…> Still, I think he’ll find, if he hasn’t learned long ago, that it’s nice to be right <…> on time.
	— Альгис Будрис, рецензия на «Четвёрку на завтра»

	После смерти Кордвейнера Смита прошлой осенью, Желязны, безусловно, стоит особняком как самый необычный и многообещающий из новых американских писателей НФ. [«Четвёрка на завтра»], <…> с предисловием Теодора Стерджена, показывает, насколько автор остаётся не типизированным и нетипизируемым. В конце концов он может впасть в некую закономерность, как это произошло в последнее время с самим Стердженом, но до этого пройдут долгие годы.
	With Cordwainer Smith's death last fall, Zelazny certainly stands alone as the most unusual and promising of the newer American SF writers. This collection, <…> introduced by Theodore Sturgeon, shows just how untyped and untypable the author still is. He may eventually fall into a pattern, as Sturgeon himself has done of late, but there are rich years before it happens.
	— Питер Скайлер Миллер

	… отец Селани, устрашающий каббалист, который изъяснялся притчами и о котором говорили, что со времен Левиафана никто ни разу не понял его советов;..
	… Father Selahny, a terrifying kabbalist who spoke in parables and of whom it was said that no one since Leviathan had understood his counsel;..
	— Джеймс Блиш, «Чёрная пасха» (XIV), 1967

	Роджер Желязны является измождённым, аскетического вида мужчиной польско-ирландско-пенсильванско-голландского происхождения со сдержанным и вежливо скрытым чувством юмора, которому вполне мог бы позавидовать Торквемада. <…> Единственный современный писатель с более своеобразным подходом к английскому языку — это Набоков. <…> Его рассказы тонут по колено в зрелости и мудрости, бравурном писательстве, что нарушает правила, о каких только можно догадаться, большинства писателей. Его концепции свежи, атаки смелы, решения в большинстве случаев хлёстки. Таким образом, это неумолимо приводит нас к выводу, что Роджер Желязны является реинкарнацией Джефри Чосера.
	Roger Zelazny is an emaciated, ascetic-looking man of Polish-Irish-Pennsylvania-Dutch origins with a reserved and gentle manner cloaking a sense of humor that might well have been envied by Torquemada. <…> The only writer extant with a more singular approach to the English language is Nabokov. <…> His stories are sunk to the knees in maturity and wisdom, in bravura writing that breaks rules most writers only suspect exist. His concepts are fresh, his attacks bold, his resolutions generally trenchant. Thus leading us inexorably to the conclusion that Roger Zelazny is the reincarnation of Geoffrey Chaucer.
	— Харлан Эллисон, «Опасные видения», 1967

• см. Сэмюэл Дилэни, «Фауст и Архимед», 1968

1990-е

	Пролистайте коллекцию книг Роджера Желязны, и вы увидите удивительно мало изменений в фотографиях автора: стили одежды эволюционируют, линия волос медленно отступает, но Роджер 1989 года почти не отличается от Роджера 1967 года. Чуть ровнее, чуть округлее по краям, чуть больше уверенности и блеска, пара морщинок. Как с человеком, так и с книгами, которые могут быть либо великой силой Желязны, либо его великой слабостью. А может, и то и другое. <…> Он продолжал выпускать множество работ, которые получили громадное читательское признание, но превратили многих критиков, которые ранее превозносили Желязны, в его противников. Более поздние работы Желязны, в первую очередь серия про Амбер, вызывают сравнение с романами Пирса Энтони о «Ксанфе», а не с «На крыльях песни» Диша, «Далгреном» Дилэни или «Обделёнными» Ле Гуин. Критики, положившие яйца в корзину Желязны, чувствовали себя разочарованными, если не сказать преданными.
	Flip through a collection of Roger Zelazny books and you'll sec amazingly little change in the author photos: the clothing styles evolve, the hairline slowly recedes, but Roger 1989 is hardly different from Roger 1967. A little smoother, a little rounder at the edges, a bit more confidence and polish, a couple of wrinkles. As with the man, so with the books—which may be either Zelazny's great strength or his great weakness. Maybe both. <…> He went on to produce a body of work that gained immense popular acceptance—but that turned many of the critics who had previously heralded Zelazny into his opponents. Zelazny's later works, most notably his Amber series, invite comparison with Piers Anthony's Xanth novels rather than Disch's On Wings of Song, Delany's Dhalgren, or Le Guin's The Dispossessed. Critics who had put their eggs in Zelazny's basket felt disappointed if not actually betrayed. But Zelazny has gone on writing stories that please him and a huge readership that has made him a comfortable and financially secure man.
	— Ричард Лупофф

Взрыв — самое точное слово для характеристики процесса утверждения Зелазни в американской фантастике. На читателя не только обрушилась непосредственная «ударная волна» от первых его опубликованных произведений, но, продолжая аналогию, ещё доброе десятилетие оказывала воздействие остаточная радиация. То есть все те символы, образы, фантастические создания и по— этические метафоры, аллюзии и подтексты, которыми густо насыщены его романы и рассказы. Иногда эта «густота» второго плана даже мешает цельному восприятию той или иной вещи: после чтения остаётся ощущение чего-то тонкого, эмоционального, поэтичного — но чего именно (о чём тот или иной рассказ?), порой трудно сформулировать… <…> Все <его романы, написанные после 1972 г.>, по-прежнему воспринимались как нечто филигранное, поражали богатством отделки, но — уже не удивляли так, как его ранние романы. <…> В последние два десятилетия Зелазни пишет много и легко. В основном — лихо закрученную, хотя по-прежнему литературно отточенную научную фантастику; а порой не мудрствует лукаво, ставя на «верняк» американского книжного рынка — на фэнтези. <…> Что о них сказать? Читаются легко, забываются ещё легче… <…> Роджера Зелазни успех не покидает вот уже скоро три десятилетия. И несмотря ни на какие увещевания здравого смысла, кажется, одно только бесконечное продолжение его «янтарного ожерелья» поддержит этот успех. Ожерелье-то красиво, слов нет; но судьба неподвижного жучка, завязшего в смоле, тревожит…

— Вл. Гаков, «Жук в янтаре», 1991

Иногда Р. Желязны трогательно наивен <…>. Однако автор может быть глубоко лиричным и даже сентиментальным: необыкновенно живописные виды природы, зарисовки космических ландшафтов доставят наслаждение любителям слова. Его пышные метафоры, смелые сравнения придают своеобразие обычно сухому стилю научной фантастики. Р. Желязны может быть и строго документальным, как запись в путевом блокноте, и умеет рисовать чудовищные сюрреалистические картины, достойные Сальвадора Дали, если сравнивать литературу с живописью…

— Юлия Шор, «Мифы и фантазии Роджера Зилазни»

	Он был поэтом от начала и до конца, всегда. Его слова пели. Он был рассказчиком, которому не было равных. Он создавал миры такие многоцветные, экзотичные и запоминающиеся, какие удавалось создавать очень немногим в нашем жанре. <…> Иногда мне казалось, что он читал каждую книгу, выходящую из-под печатного станка. Он знал хотя бы что-то обо всем на свете и все о некоторых вещах, но никогда не использовал свои знания, чтобы произвести впечатление или унизить. В век специализации Роджер был последним человеком Возрождения, очарованным миром и всем, что в нём имеется, способным говорить о Доке Сэведже и Прусте с равной степенью глубины и заинтересованности.
	He was a poet, first, last, always. His words sang. He was a storyteller without peer. He created worlds as colorful and exotic and memorable as any our genre has ever seen. <…> Sometimes it seemed he had read every book ever printed. He knew something about everything and everything about some things, but he never used his knowledge to impress or intimidate. In an age when everyone is a specialist, Roger was the last Renaissance Man, fascinated by the world and all that’s in it, capable of talking about Doc Savage and Proust with equal expertise and enthusiasm.
	— Джордж Мартин, «Роджер Желязны, Властелин света», 1995

	Темы, которые затрагивал Желязны в своих произведениях, реалистичность его романов и рассказов, сделали его автором XXI века.
	— Роберт Шекли, 1995—2000

О произведениях

	«Двери в песке» — <…> мозголомно хорошее повествование, бедное калориями, но лакомое.
	Doorways in the Sand <…> [is] a cracking good yarn, thin on calories but delicious.
	— Спайдер Робинсон