Цитаты об Иоганне Гёте

Здесь представлены цитаты других людей об Иоганне Гёте (1749—1832) и его творчестве в целом. Очень часто его сопоставляли с Фридрихом Шиллером.

XIX век

	Мне выпала честь многократно видеть великого эпикурейца, <…> умеющего безропотно мириться со всем, кроме одного — он не выносит, когда прерывают его рабочие часы; даже в любовных увлечениях он сохраняет ясный ум, а сердце его чисто, как кристалл, и столь же холодно; он друг принца и его министр, однако это человек скорее созерцательного характера, нежели деятельного: он словно бы в стороне и обитает в неких горных краях, вознесясь над суетою текущего времени; его не назвать наставником душ человеческих — вернее сказать, что для современников он истинное божество; в незамутнённом зеркале его разума отразился весь наш век, и скептицизм, этим веком пробуждённый, излился в его стихотворениях; он одарён утончённостью чувств, бросающей вызов законам индуктивного познания, и вместе с тем пристально наблюдает природу, различая связь явлений, лежащих очень далеко друг от друга, и угадывая ответ на священные её загадки; в хоре цветов удаётся ему расслышать слова, которые составляют закон, побуждающий их к изменениям форм; он не напоминает мученика, дух мученичества чужд ему бесконечно; страдания, кои выпало пережить на его веку народам, никогда его глубоко не трогали; с одинаковым мудрым спокойствием наблюдал он за бурными переворотами в жизни близких ему людей и теми, которые сотрясали государства Америки и Европы. <…> как-то солнечным осенним утром [1820 г.] Гёте принимал меня в саду за домом, занимаемым им в Йене. Он вышел ко мне в халате, неподпоясанный, и его бельё не сверкало небесной чистотой; по дорожке сада он шёл твёрдой поступью, с тем величественным выражением, что, если верить поэтам, отличало олимпийца Юпитера. — написано на основе дневников
	It had been my good fortune to have repeatedly seen the great epicurean; <…> bearing all things complacently except interruption when writing; serene even in his loves, having a heart as clear as crystal and as cold; the friend and minister of a prince, yet meditative rather than active; dwelling apart, and, as it were, in high regions, removed beyond the cares of time; no ruler of the souls of people, but a god among his countrymen; his mind an unruffled surface that mirrored his age, and clothed its skepticism in verse; gifted with a refined sensibility, that defied the rules of inductive science, he yet looked nature in the eye, discerned analogies from afar, divined the answer to her sacred riddle, and heard the chorus of the flowers reveal the secret of the law which they obeyed in their change of form; no martyr, and with nothing of the spirit of martyrdom; never deeply touched by the sufferings of nations in his time; contemplating with equal indifference the stormy revolutions among the objects of his passion, and the overturns of empire in America and in Europe. <…> once on a bright autumn morning Goethe had received me in a garden attached to the apartments which he occupied in Jena. Dressed in a frock-coat, without a waist-coat and with not the cleanest of linen, he came with the stately step and majesty of mien that poets attribute to the Olympian Jupiter.
	— Джордж Бэнкрофт, «День с лордом Байроном» (A Day with Lord Byron)

	… после Гёте нельзя описывать человека, которому надоели книги.
	— Александр Пушкин, слова в 1826—1827

	Sh<akespeare>, Гёте, W. S. не имеют холопского пристрастия к королям и героям. <…> Они держатся просто в обычных жизненных обстоятельствах, в их речах нет ничего искусственного, театрального, даже в торжественных обстоятельствах, — ибо подобные обстоятельства им привычны.
	2-е предложение: Ils sont familiers dans les circonstances ordinaires de la vie, leur parole n'a rien d'affecté, de théâtral, même dans les circonstances solenelles, — car les grandes circonstances leur sont familières.
	— Александр Пушкин, <Главная прелесть…>, 1830

	При мысли о всяком поэте представляется больше или меньше личность его самого. <…> Сам Гёте, этот Протей из поэтов, стремившийся обнять все как в мире природы, так и в мире наук, показал уже сим самым наукообразным стремленьем своим личность свою, исполненную какой-то германской чинности и теоретически-немецкого притязанья подладиться ко всем временам и векам.
	— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

Мы упрекаем Гёте за то, <…> что временами он мог быть даже филистером; <…> он филистерскому страху перед всяким современным великим историческим движением приносил в жертву своё, иной раз пробивавшееся, более правильное эстетическое чутьё; <…> в то время, когда Наполеон чистил огромные авгиевы конюшни Германии, он мог с торжественной серьёзностью заниматься ничтожнейшими делами и menus plaisirs одного из ничтожнейших немецких крохотных дворов.

— Фридрих Энгельс, «Немецкий социализм в стихах и прозе», 1847

От Гёте никому не было ни тепло, ни холодно; он равно приветлив и утончённо деликатен к каждому — к Гёте может являться каждый, каковы бы ни были его права на нравственное уважение, — уступчивый, мягкий и в сущности довольно равнодушный ко всему и ко всем, хозяин никого не оскорбит не только явною суровостью, даже ни одним щекотливым намёком. <…> Кто гладит по шерсти всех и всё, тот, кроме себя, не любит никого и ничего; кем довольны все, тот не делает ничего доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла. Кого никто не ненавидит, тому никто ничем не обязан.

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья первая), ноябрь 1855

	Гёте спокойно, ясно отражал в себе действительность и, столько же многообразная, но сангвиническая натура, — отбрасывал её от себя, как шелуху, высвобождаясь беспрестанно из-под её влияния, установляя в себе один центр.
	— Аполлон Григорьев, «Пушкин — Грибоедов — Гоголь — Лермонтов», 1859

	… величайшего и тончайшего материалиста Гёте; <…> сила гения, равно спокойное парение орла, сознающего силу своих крыльев, хоть иногда германский орёл слишком долго любил засиживаться на утёсах и зевать под шум похвал своего неприхотливого и наклонного к языческому поклонению отечества, которому, что ни давал он, всё было хорошо.
	— Аполлон Григорьев, «Романтизм. — Отношение критического сознания к романтизму. — Гегелизм (1834—1840)», 1859

Вокруг себя он не находил ни одного явления, к которому можно было бы привязаться горячею и безраздельною любовью. <…> Находясь в таком положении, спокойные и холодные натуры, подобные Гёте и Горацию, мирятся с тем убеждением, что жизнь пустая и глупая шутка, принимают за правило, что надо жить, пока живётся, устроивают своё существование по рецепту умеренной и светлой эпикурейской мудрости, пишут грациозные оды к Лигурину и к Делии или делают свой кейф на пёстрых и мягких подушках западно-восточного дивана.

— Дмитрий Писарев, «Генрих Гейне», 1867

	Осторожный Гёте редко или почти никогда не подходит к неостывшей лаве хаоса, не спускается в глубину первобытных страстей…
	— Дмитрий Мережковский, «Пушкин», 1896

Виссарион Белинский

Искусство издавна навлекало на себя нападки и ненависть моралистов, этих вампиров, которые мертвят жизнь холодом своего прикосновения и силятся заковать её бесконечность в тесные рамки и клеточки своих рассудочных, а не разумных определений. Но из всех поэтов Гёте наиболее возбуждал их ожесточение. Гений и безнравственность — его неотъемлемые качества в их глазах. <…> Причина очевидна: Гёте был дух, во всём живший и всё в себе ощущавший своим поэтическим ясновидением, следовательно — не способный предаться никакой односторонности, ни пристать ни к какому исключительному учению, системе, партии. Он многосторонен, как природа, которой так страстно сочувствовал, которую так горячо любил и которую так глубоко понимал он. В самом деле, посмотрите, как природа противоречива, а следовательно, и безнравственна, по воззрению резонёров <…>. Таков и Гёте — её верное зеркало. <…> Уловить Гёте в какое-нибудь коротенькое определение трудновато…

— «Менцель, критик Гёте», январь 1840

	Люди, подобные Гёте, не производят ничего, что не было бы достойно величайшего внимания, в каком бы то ни было отношении; самые ошибки их глубоко знаменательны и поучительны.
	— «„Римские элегии“. Соч. Гёте», июль 1841

	Немного в мире поэтов написали столько великого и бессмертного, как Гёте, и ни один из мировых поэтов не написал столько разного балласту и разных пустяков, как Гёте.
	— рецензия на «Сочинения Гёте. Выпуск I», февраль 1842

Царь внутреннего мира души, поэт по преимуществу субъективный и лирический, Гёте вполне выразил собою созерцательную, аскетическую сторону национального духа Германии, а вместе с нею необходимо должен был вполне выразить и все крайности этой стороны. Чуждый всякого исторического движения, всяких исторических интересов, обожатель душевного комфорта до бесстрастия ко всему, что могло смущать его спокойствие, — даже к горю своего ближнего, немец вполне, которому везде хорошо и который со всем в ладу, Гёте невыносимо велик в большей части своих лирических произведений; <…> но сладок, приторен во многих из своих драм. Он любил делать героями своих драм характеры слабые, ничтожные, изнеженные, женоподобные….

— рецензия на «Сочинения Гёте. Выпуск 2», май 1842

	Наше время преклонит колени только перед художником, которого жизнь есть лучший комментарий на его творения, а творения — лучшее оправдание его жизни. Гёте не принадлежал к числу пошлых торгашей идеями, чувствами и поэзиею, но практический и исторический индиферентизм не дал бы ему сделаться властителем дум нашего времени, несмотря на всю широту его мирообъемлющего гения.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья пятая, январь 1844

Генрих Гейне

Гёте всё же король нашей литературы; если и поднимаешь на него критический нож, то необходимо делать это с надлежащей учтивостью, подобно палачу, которому предстояло отрубить голову Карлу I и который, прежде чем приступить к исполнению обязанностей, преклонил перед королём колена и просил у него высочайшего прощения.

Гёте держит природой зеркало, или — лучше сказать — он сам зеркало природы. Природа пожелала узнать, как она выглядит, и создала Гёте.

Очень метко сравнил один остроумный иностранец нашего Гёте со старым разбойничьим атаманом, который отказался от ремесла, ведет честную обывательскую жизнь среди уважаемых лиц провинциального городка, старается исполнять до мельчайших подробностей все филистерские добродетели и приходит в мучительное смущение, если случайно с ним встречается какой-нибудь беспутный парень из Калабрийских лесов и хочет напомнить старые товарищеские отношения.

Этот великан был министром в карликовом немецком государстве. Он никогда не мог двигаться свободно. О сидящем на троне Юпитере Фидия в Олимпии говорили, что если бы он когда-нибудь внезапно встал, он проломил бы головой крышу храма. Таким же точно было положение Гёте в Веймаре: если бы он когда-нибудь внезапно восстал из своего неподвижного покоя и выпрямился, то он пробил бы государственную крышу или, что ещё вероятнее, разбил бы себе о неё голову.

— «К истории религии и философии в Германии», 1834

XX век

	… Гёте — творил из полноты и поистине подобился переполненной чаше. Но его преимущественною чертой была хранительная мера, этот эстетический аспект закона самосохранения. Он боялся расплеснуть сосуд. Блюститель граней, любовник красоты граней, он инстинктивно чуждался Дионисова духа. Дифирамб и трагедия его страшили.
	— Вячеслав Иванов, «О Шиллере», 1905

Преодолеть бурю и натиск для него было не трудное дело: его переживания были уже преодолением, ибо с самого начала не время владело им, а он временем. Шиллер переживал движение субъективно, Гёте же — объективно. Это не значит, что он вовсе не переживал его, а только созерцал и изображал; но некоторым натурам (<…> величайшие художники принадлежат к их числу) дано обращать своё переживание из душевного состояния в объект и этим сохранять некоторую независимость своего Я от его состояний; им дано как бы разделять в себе своё Я, живущее в невозмутимых глубинах, бесстрастное и безвольное, от другого, патетического Я: в то время как обычно переживание слагается из чувствующего субъекта и чувствуемой данности, объективный художник, при всей остроте и подлинности переживания, находит в себе сверхчувственный центр, откуда его собственное состояние оказывается для него предметом созерцания.

— Вячеслав Иванов, «Гёте на рубеже двух столетий», 1912

	Гёте мощью своих произведений задержал, вероятно, развитие немецкого языка. Если проза за это время иной раз и отдалялась от Гёте, то сейчас она снова вернулась к нему с тем большей страстностью, и даже старые обороты, которые, правда, встречаются у Гёте, но с ним не связаны, она теперь усвоила, чтобы насладиться усовершенствованным видом своей безграничной зависимости.
	— Франц Кафка, дневник, 25 декабря 1911

	Цитаты Гёте, кроме всего прочего, ослепительно выделяются на фоне прозы любого писателя.
	— Франц Кафка, 1912

Характеризуя основу своей индивидуальности, Гёте с благодарностью и смирением говорит о «милости судьбы». Но понятие «милость», «благодать» аристократичней, чем обычно принято думать; по сути оно выражает нерасторжимую связь между удачей и заслугой, синтез свободы и необходимости и означает: «врождённая заслуга»; а благодарность, смирение содержат в себе одновременно и метафизическое сознание того, что, при всех обстоятельствах, как бы они ни сложились, им обеспечена милость судьбы.

— Томас Манн, «Гёте и Толстой», 1922

	Надо быть благодарным Гёте за то, что он спрятался, как черепаха, в свой звездоносный сюртук министра, чтобы его не изранила и не убила мелкая действительность, его окружавшая.
	— Анатолий Луначарский, «Гоголь», 1924

	В нём чувствуется несколько снисходительное отношение к читателю, определённый недостаток смиренной преданности своему делу, которая всегда так утешает, особенно в великих людях.
	— Альберт Эйнштейн, письмо Л. Каспару 9 апреля 1932

— А разве нельзя не пить? Взять себя в руки — и не пить? Вот тайный советник Гёте, например, совсем не пил. <…> — Странно… А если б Фридрих Шиллер поднёс бы ему?.. бокал шампанского? — Всё равно бы не стал. <…> Сказал бы: не пью ни грамма. <…> — А почему он не пил, вы знаете? Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он — не пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки и почему-то везде остановки, кроме Есино. Почему бы им не остановиться и в Есино? Так вот нет же, пропёрли без остановки. А всё потому, что в Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове, или во Фрязеве. Да. Идут от самого Есина до самого Храпунова или до самого Фрязева — и там садятся. Потому что всё равно ведь поезд в Есино прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон Гёте, старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть «Фауста»: кто там не пьёт? все пьют. <…> Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гёте? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что — есть свидетельство — он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. <…> Это даже хуже прямого самоубийства, в этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости…

— Венедикт Ерофеев, «Москва — Петушки», 1970

Отдельные статьи

• См. Категория:Гётеведение