Шарль Огюстен де Сент-Бёв

Шарль Огюсте́н де Сент-Бёв (фр. Charles Augustin de Sainte-Beuve; 23 декабря 1804 — 13 октября 1869) — французский литературовед, литературный критик, поэт и прозаик.

Сент-Бёв

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

В настоящее время во всех областях исторической науки стали применять высокофилософский метод. Чтобы иметь возможность судить о жизни, деятельности и сочинениях знаменитого человека, стараются изучить и описать ту эпоху, которая предшествовала его появлению, то общество, в котором он родился, то движение умов, которое совершалось в этом обществе, — словом, ту великую сцену, на которой он должен играть свою роль. <…> Этот метод особенно плодотворен в тех случаях, когда дело идёт о государственных людях и завоевателях, о богословах и философах. Но когда речь заходит о поэтах и художниках, которые часто ведут уединённую и замкнутую жизнь, его надо применять с большой осторожностью, потому что тут очень часты исключительные явления.

— статья о Никола Буало, апрель 1829

	При каждой великой политической и социальной революции меняется и искусство, которое является одной из важных сторон общественной жизни; в нём тоже совершается революция, но она касается не внутренних его принципов — основа искусства неизменна, — а условий его существования, способов его выражения, его отношения к окружающим предметам и явлениям, чувств и идей, которые оно запечатлевает, равно как и источника вдохновения. <…> В XVIII веке, как известно, искусство пребывало в состоянии прискорбного упадка; вернее сказать, оно перестало существовать как нечто отдельное, лишившись независимости и своеобразия. Писатель ставил свой талант на службу определённых религиозных или философских идей, стремившихся побороть и уничтожить идеи, им противоположные. Правда, остроумие и то, что тогда называлось «вкусом», не погибли и даже пышно расцвели, но это было нечто вроде цветов, прикрывающих оружие, яркие блёстки на обитых шёлком ножнах шпаги. Гений чаще всего оказывался лишь средством, он становился рупором ненависти и страстного обличения; он подчинялся навязанной ему философской тактике, он опускался до повседневной работы, создавая произведения, приносившие пользу, но преследовавшие одни только разрушительные цели. <…> Сегодня миссия литературы — это создание подлинной эпопеи человечества. Множеством различных красок, во множестве различных форм <…> должна она передать, выразить, отразить всё то, что чувствует, что переживает шествующее вперёд человечество; философски осмыслив картины прошлого, она должна обнаружить там это человечество в <…> его становлении, <…> показывая его вместе со всеми его страстями средь гармонической, полной жизни природы и увенчав всё это небесным сводом — величественным, необъятным, премудрым небом, где средь тёмных туч всегда найдётся просвет, через который видно сияние дня. — перевод: М. С. Трескунов
	A chaque grande révolution politique et sociale, l’art, qui est un des côtés principaux de chaque société, change, se modifie, et subit à son tour une révolution, non pas dans son principe tout à fait intérieur et propre, qui est éternel, mais dans ses conditions d’existence et ses manières d’expression, dans ses rapports avec les objets et les phénomènes d’alentour, dans la nature diverse des idées, des sentiments dont il s’empreint, des inspirations auxquelles il puise. <…> Au XVIIIe siècle, l’art était tombé, comme on sait, dans une fâcheuse décadence, ou plutôt l’art n’existait plus en soi et d’une vie indépendante ; il n’avait plus de personnalité. Le talent se mettait au service de certaines idées religieuses ou philosophiques qui avaient besoin d’en combattre et d’en détruire d’autres. L’esprit et ce qu’on appelait le goût survivaient toujours et foisonnaient à l’envi ; mais c’étaient comme les fleurs légères jetées sur des armes, comme des paillettes au fourreau de soie des épées. Le génie, la plupart du temps, n’était lui-même qu’un moyen ; il se subordonnait à des haines, à des déclamations, à une tactique philosophique reçue et imposée ; il se rabaissait à une œuvre de tous les jours, utile, mais simplement destructive. <…> La mission, l’œuvre de l’art aujourd’hui, c’est vraiment l’épopée humaine ; c’est de traduire sous mille formes <…> c’est de réfléchir et de rayonner sans cesse en mille couleurs le sentiment de l’humanité progressive, de la retrouver telle <…> au fond des spectacles philosophiques du passé, <…> de l’encadrer avec ses passions dans une nature harmonique et animée, de lui donner pour dôme un ciel souverain, vaste, intelligent, où la lumière s’aperçoive toujours dans les intervalles des ombres.
	— «Стремления и надежды литературно-поэтического движения после революции 1830 года» (Espoir et vœu du mouvement littéraire et poétique après la révolution de 1830), 11 октября 1830

	… Фонтенель. В поэзии заслуги его весьма невелики, поэт он был посредственный, хоть и притязал на новизну. Во второй же своей ипостаси он явил собой совершеннейшего критика своей эпохи, патриарха её. — перевод: А. Л. Андрес
	— «Спустя десять лет в литературе», 1 марта 1840

	[В пьесе] Мюссе «Не надо биться об заклад» довольно много милых мест, но меня поразили хаотичность пьесы и отсутствие здравого смысла. <…> всё это крайне поверхностно, легковесно, непоследовательно. Всё это взято из сказочного мира или привиделись автору, когда он был под хмельком во время весёлой пирушки.
	Il ne faut jurer de rien. Il y a de bien jolies choses, mais le décousu et le manque de bon sens m’ont frappé. <…> tout cela est sans tenue, sans consistance, sans suite. C’est d’un monde fabuleux ou vu à travers une goguette et dans une pointe de vin.
	— дневник, 4 августа 1848

Серьёзность и возвышенность его вкусов, естественная и благородная непринуждённость его влечений, являвшая резкий контраст с этой эпохой упадка, вскоре показали всю неуместность его присутствия в монастыре такого ордена. Он ушёл из него и попытался устроиться в другом, менее презренном ордене — бенедиктинцев, однако не смог ужиться и с ними; тогда он окончательно <…> надел светское платье; он швырнул, как говорят в народе, свою рясу в крапиву и поехал в Монпелье изучать медицину. — перевод: А. А. Смирнов

— «„Французские легенды. Рабле“ Эжена Ноэля» (Rabelais, par M. Eugène Noël), октябрь 1850

В том, что касается наших физических знаний о небе, школьная наука со времён Рабле мало продвинулась вперед. Хотя у нас был Ньютон и хотя Араго в своих лекциях, читанных в Обсерватории, и пытался заинтересовать нас успехами астрономии, каждодневное преподавание ничего от этого не выиграло. Мы устыдились бы, если бы нас уличили в незнании географии и её главнейших разделов. Но стоит нам поднять глаза к небу — и мы убедимся, что не знаем почти ничего из той божественной космографии, ознакомиться с которой мы, однако, могли бы, затратив на это всего несколько вечеров и побывав на двух-трёх публичных лекциях. Понократ покраснел бы от стыда, если бы его ученик остался в таком неведении перед лицом зрелища столь величественного и вместе с тем столь обычного.

— там же

	Рабле стремился лишь влить несколько здравых и глубоких идей в титанический поток смеха; не требуйте от него большего. В его книге есть всё, что угодно, и каждый из его поклонников может льстить себя надеждой найти в ней то, что больше всего соответствует складу его собственного ума.
	— там же

	[Пусть] Буйе не подбирает окурков Альфреда де Мюссе.
	[Qu'il] Bouilhet à ne pas ramasse les bouts de cigares d'Alfred de Musset.
	— «О поэзии и поэтах в 1852 году»

Будучи в 1809 году во Флоренции, он ознакомился в библиотеке Сан-Лоренцо с греческой рукописью «Дафниса и Хлои» и обнаружил, что текст её полнее всех тех, которые до этого издавались. <…> Для всякого, кто знает, как трудно в наши дни открыть что-нибудь действительно новое в почти исчерпанной области античности, ясно, что это была замечательная находка, способная глубоко обрадовать душу эрудита. Судьба на сей раз оказалась благосклонной к Курье, она открывала ему в древнем писателе то, что он охотно сочинил бы сам. Курье немедленно приступил к работе, то есть стал переписывать неизданный отрывок и сверять его с текстом. Но как-то во время этой работы он вложил в рукопись лист бумаги, не заметив, что снизу он залит чернилами. На драгоценной рукописи оказалось большое пятно. Конечно, то была серьёзная оплошность, и ни один библиотекарь спокойно не перенёс бы её, но библиотекари Флоренции усмотрели в этом какой-то чёрный замысел, который было бы весьма тягостно ему приписать. Посыпались жалобы в местные газеты, стали выходить брошюры, буря всё разрасталась. В короткий период затишья, воцарившегося над Европой, об этой кляксе перешёптывались от Рима до Парижа. <…> Знаменитую кляксу ещё можно увидеть во Флоренции, где её показывают вместе с собственноручным свидетельством Курье, что он посадил её по оплошности. Люди, лично ознакомившиеся с этими документами, выносят, как мне говорили, несколько иное впечатление, чем то, которое создается у читателей брошюры; но рядовому читателю, выслушавшему лишь одну из сторон, трудно не признать правоту Курье. — перевод: И. Лихачев

— «Поль-Луи Курье», июль 1852

Критик — это человек, который умеет читать и учит этому других.

Мюссе — чудесный талант, но только для пародий.

Почему даже молния блестит у де Виньи, как лак?

У Шатобриана было много неизбежных неровностей и непоследовательности, малопонятных умам прозаическим, так сказать положительным. Красноречивое благочестие и призыв к христианству в атмосфере борьбы честолюбий, политических смут и удовольствий, необузданные, странные мечтания, вечная меланхолия Рене, особенно усилившаяся в обстановке праздничной пышности, эти возгласы в честь свободы, юности, будущего и наряду с этим любовь к рыцарскому великолепию и древнему ритуалу царственных дворов — этого было более чем достаточно, чтобы привести в замешательство честные умы, которые с трудом пытались найти здесь объяснение хотя бы одного из этих свойств писателя…

Часы критика на пять минут опережают часы всех остальных.

Критические очерки и литературные портреты

Critiques et Portraits littéraires

	Хотя главным образом Лабрюйер живописует нравы, он изображает природу так, как не умел никто из его современников. <…> Лабрюйер полон этих сверкающих ростков мысли. Он уже владеет искусством куда более сложным, чем те «переходы», которых слишком прямо требовал Буало, — незаметно для читателя строить книгу с помощью скрытых связей, потом неожиданно обнаруживающихся то здесь, то там. На первый взгляд кажется, что имеешь дело лишь с отрывками, расположенными в беспорядке, и идёшь по книге, как по искусному лабиринту, всё время разматывая невидимую нить. Каждую мысль уточняют, развивают и освещают соседствующие с ней мысли. На каждом шагу здесь вторгается что-нибудь неожиданное, и в этой непрестанной игре — введения в тему и отступления от неё — мы не раз поднимаемся на такие высоты, которые были бы невозможны в логически последовательной речи… — том IV, 1839; перевод: Т. Ю. Хмельницкая
	Quoique ce soit l’homme et la société qu’il exprime surtout, le pittoresque, chez La Bruyère, s’applique déjà aux choses de la nature plus qu’il n’était ordinaire de son temps. <…> La Bruyère est plein de ces germes brillants. Il a déjà l’art (bien supérieur à celui des transitions qu’exigeait trop directement Boileau) de composer un livre, sans en avoir l’air, par une sorte de lien caché, mais qui reparaît, d’endroits en endroits, inattendu. On croit au premier coup d’œil n’avoir affaire qu’à des fragments rangés les uns après les autres, et l’on marche dans un savant dédale où le fil ne cesse pas. Chaque pensée se corrige, se développe, s’éclaire, par les environnantes. Puis l’imprévu s’en mêle à tout moment, et, dans ce jeu continuel d’entrées en matière et de sorties, on est plus d’une fois enlevé à de soudaines hauteurs que le discours continu ne permettrait pas…
	— «Лабрюйер», 1 июля 1836

«Мысли» Паскаля

Pensées de Pascal, 29 марта 1852; перевод: Э. Лазебникова

Паскаль не только беспощадный диалектик, теснящий со всех сторон своего противника, бросающий ему тысячу вызовов во всех тех областях, которые обычно считаются самыми гордыми достижениями человеческой мысли, он вместе с тем и страждущая душа, испытавшая на себе все тягости борьбы и все страдания и выразившая их в слове. <…> Он берёт человека в окружении природы, среди бесконечных пространств. Сопоставляя его то с необъятностью небес, то с мельчайшим атомом, он поочерёдно показывает его великим и ничтожным, затерянным между двумя бесконечностями, двумя безднами. Во всей французской литературе не найдётся более прекрасных страниц, чем простые суровые строки этой несравненной картины. Затем, продолжая рассматривать человека уже в его внутренней сущности, Паскаль старается показать, что и в сознании его существуют тоже две бездны: с одной стороны — устремление ввысь, <…> с другой — тяготение вниз, к злу <…>. Разумеется, в основе этой мысли лежит христианская идея первородного греха и грехопадения, но <…> он углубляет её и доводит до крайних пределов: человека он изображает сначала чудовищем, какой-то химерой, чем-то совершенно непостижимым. Он завязывает узел и затягивает его так, что только один Бог, обрушившись, точно меч, мог бы его рассечь. <…> предстаёт нам в своих исканиях сей жаждущий пристанища путник, заблудившийся без проводника в тёмном лесу, что тысячи раз сбивается с пути и то бросается вперёд, то устремляется назад и в отчаянии садится на перепутье, испуская крики, на которые никто не отзывается, и, обезумев от душевной боли, снова пускается в путь, и снова не может найти дорогу, и, призывая смерть, бросается наземь — и, только претерпев все мучения, только изойдя кровавым потом, достигает цели. <…> Паскаль хватается за крест, словно за мачту во время кораблекрушения.

C’est que Pascal n’est pas seulement un raisonneur, un homme qui presse dans tous les sens son adversaire, qui lui porte mille défis sur tous les points qui sont d’ordinaire l’orgueil et la gloire de l’entendement ; Pascal est à la fois une âme qui souffre, qui a ressenti et qui exprime en lui la lutte et l’agonie. <…> Il prend l’homme au milieu de la nature, au sein de l’infini ; le considérant tour à tour par rapport à l’immensité du ciel et par rapport à l’atome, il le montre alternativement grand et petit, suspendu entre deux infinis, entre deux abîmes. La langue française n’a pas de plus belles pages que les lignes simples et sévères de cet incomparable tableau. Poursuivant l’homme au-dedans comme il l’a fait au-dehors, Pascal s’attache à démontrer dans l’esprit même deux autres abîmes, d’une part une élévation, <…> et d’autre part un abaissement vers le mal <…>. C’est là, sans doute, l’idée chrétienne de la corruption originelle et de la Chute ; mais <…> il la pousse à bout et la mène loin : il fait de l’homme tout d’abord un monstre, une chimère, quelque chose d’incompréhensible. Il fait le nœud et le noue d’une manière insoluble, afin que plus tard il n’y ait qu’un Dieu tombant comme un glaive, qui puisse le trancher. <…> sa recherche nous paraît tout d’abord, ce voyageur égaré qui aspire au gîte, qui, perdu sans guide dans une forêt obscure, fait mainte fois fausse route, va, revient sur ses pas, se décourage, s’assied au carrefour de la forêt, pousse des cris sans que nul lui réponde, se remet en marche avec frénésie et douleur, s’égare encore, se jette à terre et veut mourir, et n’arrive enfin qu’après avoir passé par toutes les transes et avoir poussé sa sueur de sang. <…> attache la croix pas comme Pascal à un mât dans le naufrage.

	… в своём трактате «О познании бога» <…> Боссюэ вещает, как самый высокопоставленный епископ; он пребывает за своей кафедрой, он опирается на неё. <…> В великолепной своей манере Боссюэ любит сближать объединять самые великие имена, сплетая в некотором роде ту золотую цепь, с помощью которой разум человеческий достигает самых высоких вершин.
	… dans son Traité de la connaissance de Dieu <…> Bossuet professe comme le plus grand des évêques ; il est assis dans sa chaire, il y est appuyé. <…> Dans son magnifique langage, Bossuet aime à associer, à unir les plus grands noms, et à tisser en quelque sorte la chaîne d’or par laquelle l’entendement humain atteint au plus haut sommet.

Как слишком отважный проводник в горном походе, он словно сознательно проходит по самому краю обрывов и пропастей; можно подумать, что он испытывает свои силы в борьбе с головокружением. <…> Сердечность Паскаля, проступающая сквозь всё то жесткое и суровое, что есть в его манере и учении, пленяет в нём с особой силой. <…> Прочитав Паскаля, можно остаться неверующим, но уже нельзя ни насмехаться над религией, ни богохульствовать <…>. Паскаль более резок, чем Боссюэ, и в то же время более симпатичен нам; своими чувствами он больше походит на нашего современника. <…> Подобные хранилища высоких мыслей необходимы, дабы парение мысли не утратилось вовсе и практические заботы не поглотили человека в целом.

Comme un guide trop intrépide dans une course de montagnes, il côtoie exprès les escarpements et les précipices ; on croirait qu’il veut braver le vertige. <…> Affectueux de Pascal, se faisant jour à travers tout ce que sa doctrine et son procédé ont d’âpre et de sévère, a d’autant plus de charme et d’empire. <…> On peut rester incrédule après avoir lu Pascal, mais il n’est plus permis de railler ni de blasphémer <…>. Pascal est à la fois plus violent que Bossuet et plus sympathique pour nous ; il est plus notre contemporain par le sentiment. <…> De tels réservoirs de hautes pensées sont nécessaires pour que l’habitude ne s’en perde point absolument, et que la pratique n’use pas tout l’homme.

По воспоминаниям современников

	Упоминают имя Гюго. Сент-Бёв вскакивает, точно его укусили, выходит из себя: «Шарлатан, шут! Он первый стал спекулировать на литературе!»:с.407 — 14 февраля 1863
	Alors, je ne sais qui jette le nom de Hugo dans la conversation. Sur ce nom, Sainte-Beuve bondit, comme mordu par une bête sous la table, et déclare que c’est un charlatan, que c’est lui qui a été le premier un spéculateur en littérature !

У этого Гюго колоссальный темперамент! Его парикмахер рассказывал мне, что у Гюго борода втрое гуще, чем у других, что из каждой луковицы у него растёт по три волоса, что об его бороду ломаются все бритвы. У него рысьи зубы. Он разгрызает персиковые косточки… И при этом — какие глаза!.. Когда он писал свои «Осенние листья», мы почти каждый вечер поднимались на башни собора Парижской Богоматери, чтоб посмотреть заход солнца, — меня-то это не очень привлекало, — и он оттуда, с такой высоты, мог разглядеть цвет платья мадемуазель Нодье, на балконе Арсенала.:с.408 — тогда же

Un tempérament prodigieux, ce Hugo! Son coiffeur me disait que le poil de sa barbe était le triple d'un autre, qu'il ébréchait tous les rasoirs. Il avait des dents de loup-cervier, des dents cassant des noyaux de pêche. Et avec cela des yeux… tenez, quand il faisait ses Feuilles d’automne, nous montions, tous les soirs, sur les tours Notre-Dame, pour voir les couchers de soleil, — ce qui, entre nous, ne m’amusait pas beaucoup ; — eh bien, il voyait de là-haut, au balcon de l’Arsenal, la couleur de la robe de Mlle Nodier.

	Лишь тогда Франция будет свободна, когда на площади Людовика XV воздвигнут статую Вольтера!:с.413 — 28 марта 1863
	La France ne sera libre, que lorsque Voltaire aura sa statue sur la place Louis XV.

Что за стиль у Бальзака! Всё точно как-то перекручено, канатный стиль.:с.417 — 11 мая 1863

Ах, потомство, — это только на пятьдесят лет! Потомки — это те, кто знал человека, кто вспоминает о нём, кто о нём может рассказать…:с.459 — 9 мая 1864

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Шарля Огюстена Сент-Бёва

О Сент-Бёве

	Делорм обладал свойством чрезвычайно важным, не достающим почти всем французским поэтам новейшего поколения, свойством, без которого нет истинной поэзии, т. е. искренностию вдохновения.
	— Александр Пушкин, «Vie, poesies et pensees de Joseph Delorme (Жизнь, стихотворения и мысли Иосифа Делорма[К 3])…», 1831

	… лицемерные разглагольствования, за какими скрывал свои мысли критик Сент-Бёв.
	— Эдмон Гонкур, «Дневник», 3 декабря 1885

	… в «Жизни, стихотворениях и мыслях Жозефа Делорма» (1829) <…> находится один из самых смехотворных образов во всей французской литературе: «Я вальсировал… обнимая мою красавицу влюблённой рукой… её прекрасные груди были подвешены к моему содрогающемуся сердцу, как висящие с дерева плоды». <…> это гермафродит с анатомическим театром в выемке жилета.
	— Владимир Набоков, «Заметки переводчика II», 1957

Дневник братьев Гонкур

Ну, как вы хотите, <…> чтоб папаша Сент-Бёв, даже при бешеном желании всё понять, понял сущность такого таланта, как ваш? Конечно, его статьи очень милы, это приятная литература, очень искусно сделанная, — но и только! Ещё ни разу, так мило беседуя в своих статьях, написанных в такой милой манере, ни разу не открыл он ни одного писателя, не дал определения ни одному таланту. Его суждения ни для кого ещё не отчеканили и не отлили в бронзе медаль славы… И, несмотря на всё своё стремление быть вам приятным, как мог он влезть в вашу шкуру? Вся изобразительная сторона вашего искусства ускользает от него. Когда вы описываете наготу — это для него нечто вроде литературного онанизма, под предлогом красоты рисунка. Вы только что сказали, что не хотите вносить в это чувственность, а вот для него описание груди, женского тела, вообще обнажённости неотделимо от похабства, от возбуждения. В Венере Милосской он видит Девериа. — 23 ноября 1863

Сент-Бёв однажды видел первого императора: это было в Булони, в тот момент, когда Наполеон мочился. — С тех пор Сент-Бёв воспринимает всех великих людей и судит о них приблизительно так, как будто он видит их в этой позе. — 2 января 1865

Сент-Бёв, в сущности, вызывает симпатию, потому что он интересен; он симптоматичен в литературном смысле, он гигрометричен; он отмечает идеи, появляющиеся в литературе, как капуцин отмечает погоду в барометре. — 15 сентября 1866

Демократическая натура этого человека видна в том, как он одевается по-домашнему: халат, штаны, носки, шлёпанцы, — простонародные шерстяные вещи придают ему вид привратника, страдающего подагрой. Он так много вращался в среде изящных, изысканных людей и все же не мог усвоить себе внешний вид светского старика, почтенную домашнюю оболочку старости. Он длинно и со скучными повторениями рассказал нам, что произошло с ним в сенате и какую это ему создало популярность . А пока он говорил, мы невольно думали о том, что одна-единственная статья, написанная желчным и правдивым пером, один булавочный укол со стороны порядочного человека мог бы выпустить воздух из шара, наполненного пустыми словами, который возносит сейчас ввысь этого мученика с жалованьем в тридцать тысяч франков, — если бы такая статья напомнила, что этот самый Сент-Бёв, единственный среди образованных людей, единственный среди писателей, в 1852 году, во время белого террора в литературе, во время преследований Флобера и нас , во время всеобщего рабского молчания, поддерживал реакционный режим; если бы она напомнила, что он прозрел и обратился к свободе только после того, как получил пожизненный оклад, что своё гражданское мужество он обрёл только вместе с жалованьем и мундиром несменяемого сенатора, которые он заработал, когда со злопамятством священника служил всему мерзкому злопамятству 2-го декабря. — 8 августа 1867

Гюстав Флобер

	… право же, эти люди со вкусом — престранная каста: у них есть свои собственные маленькие святые, которых никто не знает. Такую моду ввёл милейший Сент-Бёв. Млеют от восторга перед светскими остроумцами, перед талантами, рекомендацией коим служит лишь их безвестность.
	… c'est encore une drôle de caste que celle des gens de goût ils ont de petits saints à eux que personne ne connaît. C'est ce bon SainteBeuve qui a mis ça à la mode. On se pâme d'admiration devant des esprits de société, devant des talents qui ont pour toute recommandation d'être obscurs.
	— письмо Луизе Коле 22 ноября 1852

	Сент-Бёв подбирает негодный хлам, штопает эту рвань, пренебрегает уже известным и с помощью ниток и клея поддерживает свою мелкую коммерцию (восстановление красных каблуков в стиле Помпадур и Арсена Уссе и т. д.).
	Sainte-Beuve ramasse les défroques les plus nulles, ravaude ces guenilles, dédaigne le connu et, ajoutant du fil et de la colle, continue son petit commerce (renaissance des talons rouges, genre Pompadour et Arsène Houssaye, etc.).
	— письмо Луизе Коле, 26 августа 1853

• см. 2 письма Сент-Бёву

	Во всём, что пишут мои друзья, Сент-Бёв и Тэн, меня коробит то, что они недостаточно принимают в расчёт Искусство, само произведение, композицию, стиль, короче, то, что составляет Прекрасное.
	Ce qui me choque dans mes amis Sainte-Beuve et Taine, c'est qu'ils ne tiennent pas suffisamment compte de l'Art, de l'œuvre en soi, de la composition, du style, bref de ce qui fait le Beau.
	— письмо И. Тургеневу 2 февраля 1869