Владимир Владимирович Набоков

русский и американский литературный деятель
(перенаправлено с «Набоков, Владимир Владимирович»)

Влади́мир Влади́мирович Набо́ков (10 [22] апреля 1899, Санкт-Петербург — 2 июля 1977, Монтрё) — выдающийся русскоязычный и англоязычный писатель-прозаик, поэт, переводчик, литературовед и энтомолог.

Владимир Владимирович Набоков
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

править
 
Памятник Набокову в Монтрё

Из прозы

править
  • Истина — одно из немногих русских слов, которое ни с чем не рифмуется.
  • К Богу приходят не экскурсии с гидом, а одинокие путешественники.
  • На свете нет ничего столь же мне ненавистного, как коллективная деятельность, эта коммунальная помывочная, где скользкие и волосатые мешаются друг с другом, только увеличивая общий знаменатель бездарности.
Предисловие к «Лолита: Сценарий». Монтрё, декабрь 1973 г. Перевод с английского: Андрей Бабиков
  • Следует отличать сентиментальность от чувствительности. Сентиментальный человек может быть в частной жизни чрезвычайно жестоким. Тонко чувствующий человек никогда не бывает жестоким.
  • Моя личная трагедия, которая не может, которая не должна быть чьей-либо ещё заботой, состоит в том, что мне пришлось оставить свой родной язык, родное наречие, мой богатый, бесконечно богатый и послушный русский язык, ради второсортного английского[1].

  •  

Фреду Добсону, карлику в мышиных гетрах, Господь Бог подарил тот весёлый августовский день, который начался нежным гудком и поворотом вспыхнувшей рамы. Дети, возвратившись с прогулки, рассказывали родителям, захлебываясь и изумляясь, что видели карлика в котелке, в полосатых штанах, с тросточкой и парой жёлтых перчаток в руках. Страстно простившись с Норой, ожидавшей гостей, Картофельный Эльф вышел на широкую, гладкую улицу, облитую солнцем, и сразу понял, что весь город создан для него одного. Весёлый шофер звонким ударом согнул железный флажок таксометра, мимо полилась улица, и Фред то и дело соскальзывал с кожаного сиденья и всё смеялся, ворковал сам с собою. Он вылез у входа в Гайд-Парк и, не замечая любопытных взглядов, засеменил вдоль зелёных складных стульев, вдоль бассейна, вдоль огромных кустов рододендрона, темневших в тени ильмов и лип, над муравой, яркой и ровной, как бильярдное сукно.[2]

  — «Картофельный эльф», 1924
  •  

Всё лето ― быстрое дачное лето, состоящее в общем из трёх запахов: сирень, сенокос, сухие листья, ― всё лето они обсуждали вопрос, когда и как перед ним открыться, и откладывали, откладывали, дотянули до конца августа. Они ходили вокруг него, с опаской суживая круги, но, только он поднимал голову, отец с напускным интересом уже стучал по стеклу барометра, где стрелка всегда стояла на шторме, а мать уплывала куда-то в глубь дома, оставляя все двери открытыми, забывая длинный, неряшливый букет колокольчиков на крышке рояля. Тучная француженка, читавшая ему вслух «Монте-Кристо» и прерывавшая чтение, чтобы с чувством воскликнуть «бедный, бедный Дантес!», предлагала его родителям, что сама возьмёт быка за рога, хотя быка этого смертельно боялась. Бедный, бедный Дантес не возбуждал в нём участия, и, наблюдая её воспитательный вздох, он только щурился и терзал резинкой ватманскую бумагу, стараясь поужаснее нарисовать выпуклость её бюста. Через много лет, в неожиданный год просветления, очарования, он с обморочным восторгом вспомнил эти часы чтения на веранде, плывущей под шум сада. Воспоминание пропитано было солнцем и сладко-чернильным вкусом тех лакричных палочек, которые она дробила ударами перочинного ножа и убеждала держать под языком. И сборные гво́здики, которые он однажды положил на плетёное сидение кресла, предназначенного принять с рассыпчатым потрескиванием её грузный круп, были в его воспоминании равноценны и солнцу, и шуму сада, и комару, который, присосавшись к его ободранному колену, поднимал в блаженстве рубиновое брюшко. Хорошо, подробно знает десятилетний мальчик свои коленки, ― расчёсанный до крови волдырь, белые следы ногтей на загорелой коже и все те царапины, которыми расписываются песчинки, камушки, острые прутики. Комар улетал, избежав хлопка, француженка просила не егозить; с остервенением, скаля неровные зубы, ― которые столичный дантист обхватил платиновой проволокой, ― нагнув голову с завитком на макушке, он чесал, скрёб всей пятернёй укушенное место, ― и медленно, с возрастающим ужасом, француженка тянулась к открытой рисовальной тетради, к невероятной карикатуре.[3]

  — «Защита Лужина», 1930
  •  

Я пошёл домой, и по дороге мне явилась чудесная мысль. Мне представился лощёный фильмовый хищник, читающий тайный договор или письмо, найденное на чужом столе. Мой замысел, правда, был очень нечёток. Как-то давно Смуров принес Ване жёлтую, пятнистую, чем-то похожую на лягушку, орхидею, ― и вот, можно было выяснить, не сохранила ли Ваня заветные останки цветка в заветном ящике.[3]

  — «Соглядатай», 1930

Из поэзии

править
  •  

Стрекозы изящные, синие
Спустились на листья ольхи
На небе румяная линия,
На ней золотые штрихи.

  — «Печали мои вечно молоды»
  •  

Иван-да-Марья сам с собою спор
Завёл. Над сыроежкой домовитой
Смеялся добродушно мухомор.
Я шёл тропинкой золотом залитой...[4]

  — «Сонет», 1917
  •  

Хоть проще всё было, суровей,
играл он всё в ту же игру.
Мне помнится: каплями крови
краснела брусника в бору.

  — «Памяти друга», 1922
  •  

День за днём, цветущий и летучий,
мчится в ночь, и вот уже мертво
царство исполинское, дремучий
папоротник счастья моего.[4]

  — «День за днём, цветущий и летучий...», 1923
  •  

Помню ровный,
остриженный по моде сад,
шесть белых мячиков и ряд
больших кустов рододендро́на;
я помню, пламенный игрок,
площадку твёрдого газона
в чертах и с сеткой поперёк.[4]

  — «Университетская поэма», 1927
  •  

Я ел мясо лося, млея…
Рвал Эол алоэ, лавр
Ты ему: «Ого! Умеет
рвать!» Он им: «Я ― минотавр[4]

  — «Казак», 1939

Из интервью

править
  •  

С юности — я покинул Россию в 19 лет — мои политические взгляды остаются строгими и неизменными, как старая серая скала. Они классически, почти до банальности. Свобода слова, свобода искусства. Социальный или экономический строй идеального государства меня интересует мало. Желания мои весьма скромны. Портреты главы государства не должны размером превышать почтовую марку. Никаких пыток, никаких казней. — из интервью журналу «Плейбой», 1964

 

The fact that since my youth – I was 19 when I left Russia — my political creed has remained as bleak and changeless as an old gray rock. It is classical to the point of triteness. Freedom of speech, freedom of thought, freedom of art. The social or economic structure of the ideal state is of little concern to me. My desires are modest. Portraits of the head of the government should not exceed a postage stamp in size. No torture and no executions.[5]

  •  

Я ненавижу морализаторский пафос Гоголя, меня приводит в уныние и недоумение его абсолютная беспомощность в изображении девушек, мне отвратителен его религиозный фанатизм. Способность к словотворчеству не может служить настоящей связью между авторами, это всего лишь гирлянды и мишура. Его возмутили бы мои романы, он заклеймил бы бесхитростный, весьма поверхностный очерк его жизни, который я написал двадцать пять лет назад. Гораздо успешнее, потому что основана на более глубоком изучении, написана биография Чернышевского (в романе „Дар”), чьи работы мне представляются смехотворными, но чья судьба задела меня за живое гораздо сильнее, чем судьба Гоголя. — из интервью журналу «Вог», 1969

 

This congeniality is another illusion. I loathe Gogol's moralistic slant, I am depressed and puzzled by his utter inability to describe young women, I deplore his obsession with religion. Verbal inventiveness is not really a bond between authors, it is merely a garland. He would have been appalled by my novels and denounced as vicious the innocent, and rather superficial, little sketch of his life that I produced twenty-five years ago. Much more successful, because based on longer and deeper research, was the life of Chernyshevski (in my novel The Gift), whose works I found risible, but whose fate moved me more strongly than did Gogol's. What Chernyshevski would have thought of it is another question-- but at least the plain truth of documents is on my side. That, and only that, is what I would ask of my biographer-- plain facts, no symbol-searching, no jumping at attractive but preposterous conclusions, no Marxist bunkum, no Freudian rot.[6][7]

  •  

...Искусство — божественная игра. Эти два элемента — божественность и игра — равноценны. Оно божественно, ибо именно оно приближает человека к Богу, делая из него истинного полноправного творца. При всем том искусство — игра, поскольку оно остается искусством лишь до тех пор, пока мы помним, что в конце концов это всего лишь вымысел, что актеров на сцене не убивают, иными словами, пока ужас или отвращение не мешают нам верить, что мы, читатели или зрители, участвуем в искусной и захватывающей игре; как только равновесие нарушается, мы видим, что на сцене начинает разворачиваться нелепая мелодрама, а в книге — леденящее душу убийство, которому место скорее в газете. И тогда нас покидает чувство наслаждения, удовольствия и душевного трепета — сложное ощущение, которое вызывает у нас истинное произведение искусства. — С. 180.

  •  

Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском. В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. <...>
Влияние западной литературы во французских и русских переводах, сентиментальных и готических романов Ричардсона (1689 — 1761), Анны Радклифф (1764–1823), Диккенса (1812 — 1870), Руссо (1712 — 1778) и Эжена Сю (1804 — 1857) сочетается в произведениях Достоевского с религиозной экзальтацией, переходящей в мелодраматическую сентиментальность.
<...> Достоевский так и не смог избавиться от влияния сентиментальных романов и западных детективов. Именно к сентиментализму восходит конфликт, который он так любил: поставить героя в унизительное положение и извлечь из него максимум сострадания. Когда после возвращения из Сибири начали созревать идеи Достоевского: спасение через грех и покаяние, этическое превосходство страдания и смирения, непротивление злу, защита свободной воли не философски, а нравственно, и, наконец, главный догмат, противопоставляющий эгоистическую антихристианскую Европу братски-христианской России, — когда все эти идеи (досконально разобранные в сотнях учебников) хлынули в его романы, сильное западное влияние все еще оставалось, и хочется сказать, что Достоевский, так ненавидевший Запад, был самым европейским из русских писателей. Интересно проследить литературную родословную его героев. Его любимец, герой древнерусского фольклора Иванушка-дурачок, которого братья считают бестолковым придурком, на самом деле дьявольски изворотлив. Совершенно бессовестный, непоэтичный и малопривлекательный тип, олицетворяющий тайное торжество коварства над силой и могуществом, Иванушка-дурачок, сын своего народа, пережившего столько несчастий, что с лихвой хватило бы на десяток других народов, как ни странно — прототип князя Мышкина, главного героя романа Достоевского «Идиот» <...>
Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства — всем этим восхищаться нелегко. Мне претит, как его герои «через грех приходят ко Христу», или, по выражению Бунина, эта манера Достоевского «совать Христа где надо и не надо». Точно так же, как меня оставляет равнодушным музыка, к моему сожалению, я равнодушен к Достоевскому-пророку. Лучшим, что он написал, мне кажется «Двойник». Эта история, изложенная очень искусно, по мнению критика Мирского, — со множеством почти джойсовских подробностей, густо насыщенная фонетической и ритмической выразительностью, — повествует о чиновнике, который сошел с ума, вообразив, что его сослуживец присвоил себе его личность. Повесть эта — совершенный шедевр, но поклонники Достоевского-пророка вряд ли согласятся со мной, поскольку она написана в 1840 г., задолго до так называемых великих романов, к тому же подражание Гоголю подчас так разительно, что временами книга кажется почти пародией.
<...>
Сомнительно, можно ли всерьез говорить о «реализме» или «человеческом опыте» писателя, создавшего целую галерею неврастеников и душевнобольных. — С. 170-171, 176-178, 183.

  •  

Толстой — непревзойденный русский прозаик. Оставляя в стороне его предшественников Пушкина и Лермонтова, всех великих русских писателей можно выстроить в такой последовательности: первый — Толстой, второй — Гоголь, третий — Чехов, четвёртый — Тургенев. Похоже на выпускной список, и разумеется, Достоевский и Салтыков-Щедрин со своими низкими оценками не получили бы у меня похвальных листов.
Читая Тургенева, вы знаете, что это — Тургенев. Толстого вы читаете потому, что просто не можете остановиться. Идеологическая отрава — пресловутая «идейность» произведения (если прибегнуть к понятию, изобретенному современными критиками-шарлатанами) начала подтачивать русскую прозу в середине прошлого века и прикончила её к середине нашего. Поначалу может показаться, что проза Толстого насквозь пронизана его учением. На самом же деле его проповедь, вялая и расплывчатая, не имела ничего общего с политикой, а творчество отличает такая могучая, хищная сила, оригинальность и общечеловеческий смысл, что оно попросту вытеснило его учение. В сущности, Толстого-мыслителя всегда занимали лишь две темы: Жизнь и Смерть. А этих тем не избежит ни один художник. — С. 215-216.

Цитаты о Набокове

править

Статьи о произведениях

править

Примечания

править
  1. Набоков. О Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе / Сост., коммент. Н.Г. Мельникова. М., 2002. 704 с.
  2. Набоков В.В. Собрание сочинений в 4 томах — М.: Правда, 1990 г. Том первый
  3. 1 2 Набоков В.В. Собрание сочинений в 4 томах — М.: Правда, 1990 г. Том второй
  4. 1 2 3 4 В. Набоков. Стихотворения. Новая библиотека поэта. Большая серия. СПб.: Академический проект, 2002 г.
  5. http://lib.ru/NABOKOW/Inter03.txt_with-big-pictures.html
  6. http://www1.lib.ru/NABOKOW/Inter14.txt_with-big-pictures.html
  7. https://gorky.media/context/nabokov-hate-machine/