Михаил Ларионович Михайлов

Михаи́л Ларио́нович Миха́йлов (1826 — 1865) — русский выдающийся писатель, поэт, публицист, один из крупнейших русских переводчиков XIX века и видный теоретик поэтического перевода; революционный деятель.

Михаил Ларионович Михайлов

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты из произведений

Стихи

	Чёрными ветвями Машет мне сосна, Тусклыми лучами Светит мне луна, <...> Мрачно ель кивает Мне издалека... Сердце замирает, Душу рвёт тоска.
	— «Дорога», 1845

	И скоро болезнь и несчастье Цветок этот нежный сломили... «Как мало жила она в счастье!» — Так в свете об ней говорили, Супруг же по-прежнему любит Сытнее в обед нагрузиться, Здоровья страстями не губит... И чаще за карты садится.
	— «Хорошая партия», 1847

	Говорят, весна пришла, Ярки дни, и ночь тепла; Луг зелёный весь в цветах, Соловьи поют в лесах. Я хожу среди лугов, Я ищу твоих следов; В чаще слушаю лесной, Не раздастся ль голос твой. Где ж весна, и где цветы? Их срывать не ходишь ты. Где же песня соловья? Не слышна мне речь твоя... Не пришла еще весна. День угрюм, ночь холодна. Поле иней куют, Птицы плачут, не поют.
	— «Говорят, весна пришла...», ~1862

	Преданность вечно была в характере русского люда. Кто же не предан теперь? Ни одного не найдёшь. Каждый, кто глуп или подл, наверное, предан престолу; Каждый, кто честен, умён, предан, наверно, суду.
	— Эпиграмма «Преданность», ~1862-1864

	И за стеной тюрьмы — тюремное молчанье, И за стеной тюрьмы — тюремный звон цепей; Ни мысли движущей, ни смелого воззванья, Ни дела бодрого в родной стране моей!
	— «И за стеной тюрьмы...», ~1863-1864

	Гроб — моя тёмная келья, Крыша тяжёлая — свод; Ветер полночный в ущелье Мне панихиду поёт.
	— «Зимние вьюги завыли...», ~1864-1865

Проза

Розовые персты Авроры приподнимали медленно завесу ночи, и приятный предутренний сумрак держал ещё в своих объятиях едва пробуждавшуюся природу. Уездный городок Забубеньев спал сладко и крепко от восточного своего края до западного. Само собою разумеется, что так же крепко и сладко почивал дом помещика и бывшего уездного предводителя, господина Желнобобова, стоявший на одной из забубеньевских улиц. Всё покоилось в этом доме, от самого хозяина, Максима Петровича, до юнейшего из его детищ, Ганюшки, и от дворецкого Макарыча до малолетнего казачка Алешки. Но и в новейшие времена, как бывало и во дни отдалённой древности, любители природы не пропускают случая насладиться созерцанием раннего восхода летнего солнца. Потому нисколько не удивительно, что в доме господина Желнобобова, в одной из уютных комнаток на антресолях, оказалось некоторое движение в такую раннюю пору. Кровать, стоявшая в углу означенной комнатки, скрипнула, тканьевое одеяло откинулось, и из-под него в одно мгновение ока возникла фигура, дотоле скрывавшаяся как бы под спудом. Хотя в комнатке было ещё довольно темно, однако всё же можно было различить на стуле, у самой кровати, некоторые главные статьи утреннего мужского туалета. Воспрянувшая от сна фигура простёрла руки к стулу, потянула с него помянутые статьи и поспешила воспользоваться ими. В несколько секунд наряд, достойный времён буколических, превратился в одеяние более цивилизованное, и фигура оказалась в сапогах и брюках. Солнце не замедлило появиться и обрадовать своего записного поклонника. При первом, матовом свете утра уже довольно ясно обозначился восставший от сна человек. Чтобы не томить более многоуважаемого мною читателя, я вменяю себе в обязанность объявить ему, что сей любитель природы, столь рано покидающий сладостные объятия Морфея, был не кто иной, как сам достолюбезный герой моей правдивой повести — Адам Адамыч, наставник юношества вообще и детей Максима Петровича Желнобобова в особенности.

— из повести «Адам Адамыч», 1851

Вокруг стола находилось больше дюжины стульев, и между ними возвышалось одно кресло довольно древнего фасона. На этом кресле восседал сам сановитый хозяин дома, Максим Петрович Желнобобов. Широкий халат из какой-то азиатской материи с лихим глянцем облекал его низменную и коренастую фигуру. На голове у него красовалась вязаная ермолка с кисточкой вроде цветка трилистника. Ермолка эта служила не столько для согревания головы, сколько для скрытия от посторонних глаз совершенно голого и неприязненно лоснящегося черепа, в другое время таившегося под париком. Черты лица у Максима Петровича, казалось, находились в самых враждебных между собою отношениях. Левая бровь никак не хотела стоять наравне с правой и горделиво подымалась дюймом выше; глаза как-то неродственно расходились иногда в своих взглядах на вещи; нос неприязненно и насмешливо смотрел на нижнюю губу, как бы желая клюнуть и уязвить её; нижняя губа, с своей стороны, нимало не унывала и в ущерб своей верхней сестре, которую, так сказать, совершенно затирала в грязь, гордо лезла к носу и показывала вид, что нисколько не боится его угроз. Довольно обширный подбородок господина Желнобобова, украшенный перелеском сероватых волос, и обнажённая его шея обрамлялись воротником красной рубашки, не кумачной какой-нибудь, а настоящей шёлковой, без малейшей примеси шерсти или бумаги. На ногах Максима Петровича надеты были красные казанские ичиги, которые ярко сияли новизной, когда владелец их мерно покачивал ножкой.

— из повести «Адам Адамыч», 1851

	Справедливо говорит Карамзин, что и «лапландец, рождённый почти в гробе природы, несмотря на то, любит хладный мрак земли своей». Спросили бы вы любого из старожилов городка Б., доволен ли он местом своего жительства... Каждый, наверно, ответил бы вам, что нет на всей поверхности земного шара более приютного, более привольного уголка. И не прав ли был бы он с своей точки зрения?
	— из рассказа «Скрипка», 1853

Саша слушала довольно равнодушно все рассказы Груши, но Фрося втайне очень завидовала жизни мастериц в магазине мадам Эме. Ей хотелось бы и на свадьбе потанцевать; и на гулянье поехать, и принарядиться так, как Груша, на которой всегда была новенькая шляпка, хорошо сшитое платье, свежие перчатки; но Фрося не могла и думать о таком туалете (Груше он стоил, конечно, недорого): плата за такую трудную и кропотливую работу, как шитьё золотом, была очень мала. Однажды весной (Фросе было уже шестнадцать лет) Груша пришла к сестре и подруге с предложением ехать куда-то на загородное гулянье. Она говорила, что у неё есть кавалер, который берёт на себя все издержки по этой поездке. Саша решительно отказалась, говоря, что ей не во что одеться.

— из рассказа «Голубые глазки», 1854

Но едва ли не раньше ласточек прилетела кукушка. Горы были ещё совсем обнажены, когда стал раздаваться откуда-то её однообразный и грустный крик. Зачем она прилетела, об этом нечего спрашивать. Для всякого, кому эти горы чужая сторона, понятен голос бездомной птицы. Не уставая, звучит он и по утрам, и среди дня, и вечером, и тёмною ночью смолкает ненадолго, — всё одно и одно повторяет, точно зовёт куда! А куда и звать ей, как не на волю? Чем дольше прислушиваешься к этому зову, тем больше тревоги и тоски проникает в одинокое, ноющее от горя и злобы сердце. Я припоминаю какую-то песню о том, как ведут наказывать молодого рекрута за то, что он бежал с часов, и он говорит: «Братцы, не я виноват — это птица виновата, она всё кричала и звала меня в родимую сторону». Эта птица была, конечно, кукушка. Какая другая не устанет тянуть вас за сердце так упорно, так неотвязно? Припомнившаяся мне песня — не русская. Но и у нас кукушка играет такую же роль соблазнительницы для тех, кто тоскует в неволе. Невозможность ослушаться этого настойчивого призыва кукушки придала ей во мнении русского человека не мистический характер, как думали в средние века, а генеральский чин. Быть в бегах — у солдата называется состоять на вестях у генерала Кукушкина. Ссыльные, которых выманивает из тюрем весенняя кукушка, не придают ей никаких метафорических названий; но представление её неразрывно связывается у них с представлением о побеге, и каждый верит, что в голосе этой птицы есть какие-то волшебные чары. И точно, чары в нём есть, — это чары весны, от которых хочется больше, чем когда-нибудь, дышать свежестью поля, прохладою леса, простором степи. А голос кукушки — первая весть о весне. Тусклые тюремные окошки перестали покрываться толстою корою льда, в котором алмазными искрами зажигалось на несколько минут зимнее солнце, но зато сквозь оттаявшие стёкла виднее зубчатые железные решётки. По ночам кандалы не стынут на ногах и ноги не зябнут, но железо их стало как будто ещё тяжелее и несноснее. Толстые па́ли, стоящие вокруг тюрьмы сплошною стеной, не пускают ростков, когда и на арестантском дворе начинает зеленеть трава. Они ещё досаднее загораживают простор, чем это было зимою. А кукушка зовёт и зовёт откуда-то издали, напоминая о глухих зелёных тропинках, вьющихся по горным ущельям, о тёмных лесных чащах, о журчанье вольных, рек и ручьёв. Как же не назвать этого голоса волшебным?!

— «Сибирские очерки», 1864