Глупов и глуповцы

Глу́пов и глу́повцы — название очерка Салтыкова-Щедрина с подзаголовком «Общее обозрение» и одновременно одноимённого сборника, оставшегося неоконченным. По первоначальному замыслу автора очерк «Глупов и глуповцы» имел порядковый номер 1 и был задуман как введение к будущему сборнику «глуповских рассказов» и очерков, над которыми Салтыков работал в конце 1861, а также в течение всего 1862 года. Дата окончания работы над рукописью (первым вариантом текста) очерка — февраль 1862. Чистовой текст завершён в декабре того же года.

Подпись Салтыкова-Щедрина

При жизни писателя очерк «Глупов и глуповцы» был запрещён цензурой (наряду с двумя другими текстами из того же сборника). Как следствие, он не был опубликован при жизни Салтыкова-Щедрина, а задуманный и частично реализованный в 1861-1862 годах сборник «Глупов и глуповцы» стал прямым предвестником и, одновременно, творческой лабораторией будущего романа «История одного города».

Цитаты из очерка

Что это за Глупов? откуда он? где он? Очень наивные и очень невинные люди утверждают, что я под Глуповым разумею именно Пензу, Саратов или Рязань, а под Удар-Ерыгиным — некоего Мурыгина, тоже имеющего плоскодонную морду, и тоже с немалым любострастием заглядывающего в чужие карманы. Г-на Мурыгина мне даже показывали на железной дороге, и я действительно увидел мужчину рыжего и довольно плоскодонного. Признаюсь, я смутился. В продолжение целой минуты я думал о том, как бы это хорошо было, если б Удар-Ерыгин являлся в писаниях моих черноглазым, чернобровым и с правильным греческим профилем, но потом, однако ж, мало-помалу успокоился, ибо рассудил, что в упомянутом выше сходстве виноват не я, а maman Мурыгина. Люди менее невинные подыскиваются, будто бы я стремился изобразить под Глуповым нечто более обширное, нежели Пензу, Саратов или Рязань. На такое предположение могу возразить только одно: оно меня огорчает. Оно до такой степени огорчает меня, что, во избежание дальнейших недоразумений, я вынужден громогласно объявить следующее: Глупов есть Глупов; это большое населенное место, которого аборигены именуются глуповцами. И больше ничего.

Глупов раскинулся широко по обеим сторонам реки Большой Глуповицы, а также по берегам рек: Малой Глуповицы, Забулдыговки, Самодуровки и проч. К югу Глупов граничит с Дурацким Городищем, муниципией весьма расстроенной, к западу с Вороватовым и Полуумновым — муниципиями тоже расстроенными; к северу и востоку упирается в Болваново море, названное таким образом потому, что от него, как от козла, никакой пользы глуповцы извлечь не могут. Глупов представляет равнину, местами пересекаемую плоскими возвышенностями. Главнейшие из этих возвышенностей суть: Чёртова плешь и Дураковы столбы. Чёртова плешь пользуется между глуповцами большим уважением, потому что на вершине её по временам собираются ведьмы; Дураковы столбы пользуются любовью потому, что там, за неимением в Глупове орлов, собираются вороны. Истории у Глупова нет — факт печальный и тяжело отразившийся на его обитателях, ибо, вследствие его, сии последние имеют вид растерянный и вообще поступают в жизни так, как бы нечто позабыли или где-то потеряли носовой платок.

Обитатели эти <города Глупова> разделяются на два сорта людей: на Сидорычей, которые происходят от коллежских асессоров, и на Иванушек, которые ниоткуда и ни от кого не происходят. Это последнее обстоятельство самим глуповцам кажется столь странно замысловатым, что глуповская академия не на шутку потревожилась им. Устроен был конкурс на задачу: «Откуда произошли Иванушки?», и молодые глуповские учёные отовсюду спешили откликнуться на зов просвещенной alma mater. Увенчано было премией сочинение, доказывавшее, что Иванушки происходят от сырости. Не могу не сознаться, что это решение значительно облегчает труд мой. Приступая к определению глуповцев, как расы, существующей политически, я, очевидно, могу говорить только о Сидорычах, ибо что же могу я сказать о людях, происшедших от сырости? Сидорычи, по крайней мере, могут довести меня до какого-нибудь коллежского асессора, но до чего могут довести Иванушки? До лужи, которая заключает в себе источник сырости? Такого рода исследование, очевидно, не может быть внесено в область литературы. Итак, предметом моих изысканий были и будут исключительно Сидорычи.

Надобно видеть глуповца вне его родного логовища, вне Глупова, чтобы понять, каким от него отдаёт тлением и смрадом. «Я глуповец, следовательно, я дурак необтесанный, следовательно, от меня пахнет!» — говорит вся его съежившаяся фигура. — Vous êtes de Gloupoff, monsieur? — спрашивают его. — Oui-c, да-с, — бормочет сконфуженный Сидорыч, — désirez vous pas du champagne? И рад-радёхонек, если предложение его принято, ибо тут представляется возможность предпринять целый ряд растленных рассказов о том, что Глупов — страна антропофагов, что в Глупове жить нельзя, что в Глупове не имеется образованного общества и проч.

Древле они <Сидорычи> забавлялись медвежьими травлями и петушиными боями, но зрелище это постепенно надоело. Потребовалось зрелище, более острое, более уязвляющее: место медведей и петухов заступили Иванушки. Это было зрелище достаточно ужасное, чтоб удовлетворить кровожадности самой взыскательной, но глуповцы народ тёплый и в весёлостях своих не ограниченный. Им мало показалось Иванушек: посмотрим, сказали они, ка-ковы-то мы будем, если станем плевать в лицо друг другу и сами себе? И с этих пор плеванье не умолкает; затрещины следуют за оглоухами, оглоухи за подзатыльниками. Каждый угощает чем бог послал, каждому воздается по делам его. Жизнь кипит, веселье не прерывается ни на минуту...

И тут следуют бесконечные рассказы о том, что пакостнее Сидорычей ничего свет не производил, что это народ гнусный, не имеющий никакого достоинства, не знакомый ни с какими науками, кроме «Правил игры в преферанс». <...> — Я курицын сын: куда же мне с этакой рожей в люди лезть! — резонно говорит глуповец и, в силу этого рассуждения, держится больше своей берлоги, если же выходит из неё, то извиняется и потчует шампанским.

Да позовите самого заклятого врага, посулите ему какую угодно награду за то, чтоб изобразил вам гнусность глуповскую, — никто, ей-богу, никто не устроит это так живо и осязательно, как сами глуповцы. Глуповцы из ёрничества умеют создавать художественную картину; они прилгут, прихвастнут даже, лишь бы краски ложились погуще, лишь бы никто и сомневаться не смел, что они действительно гнусны и растленны. Согласен, что все это очень полезно, но вместе с тем, однако ж, и отвратительно...

Всё <им, глуповцам> хочется как бы возвеличить себя, как бы дать почувствовать, что и мы, дескать, из пшеничной муки сделаны. Чтоб достигнуть этого, они прежде всего стараются как-нибудь подправить историю. «У меня, — говорит один, — такой предок был, что однажды железную кочергу в узел связал — во какой!» — «А у меня, — перебивает другой, — дедушка, живши в Париже, в Глупов за солёными огурцами нарочных посылал!» — «А мой папаша, — вступается третий, — так тот на одну француженку целых три состояния хватил побоку!» Одним словом, все полезли в историю, все подыскивают что-нибудь доблестное, но крестовых походов найти не могут. Согласитесь, однако ж, что без крестовых походов нельзя.

Не подлежит спору, что не все Сидорычи обращались в полицию, что иные и впрямь предпочитали наказывать дома. Но это доказательство тогда только было бы бесподобно, если б Иванушки согласились подкрепить его засвидетельствованием, что им от того было легче и что дома они чувствовали особенную приятность. Однако ж добиться этого признания трудно, во-первых, по многочисленности Иванушек и, во-вторых, по чрезвычайному разнообразию их вкусов. Кто знает? может быть, даже у них сохранились об этом предмете воспоминания... весьма горестные? Но допустим невозможное, допустим, что Иванушки, вопреки интересам спины, в один голос признают Сидорычей патриархами. Необходимо ещё убедиться в том, какие побуждения заставляли их быть патриархами, и можно ли вменить им этот факт в действительную заслугу. — Во-первых, я полагаю, что Сидорычи если и были патриархами, то были ими именно вследствие совершенного отсутствия корпоративного смысла. Патриарх бьёт, но в то же время проливает слёзы; патриарх таскает за волосы, но в то же время верует, что в нём это любви действо таким образом проявляется. У Сидорычей не то. Сидорычи просто являются патриархами потому только, что даже сечение не умеют подчинить известной регламентации. Между ними не выискалось достаточно крепкой личности, которая взяла бы на себя труд разъяснить истинные начала глуповской цивилизации, и на основании этих начал составить «Краткое руководство для деятельных отношений к Иванушкам».

Буду ли я затем говорить о гражданских и семейных добродетелях глуповцев? о том, что они верны женам своим до тех пор, покуда им подвезут из деревень нового запаса «канареек», о том, что они любят питаться, и употребление в известные дни буженины с чесноком возвели на степень принципа. Нет, не буду, ибо меня занимает не домашнее устройство Сидорычей, об этом и без меня довольно писали — но поведение и дела их, как расы, существующей политически. Буду ли я говорить о торговле глуповской? Нет, не буду, ибо что в том толку, что я докажу, что глуповцы некогда имели торговые сношения с Византией, если в настоящее время они торгуют только лаптями да верёвками, потому будто бы, что мелких денег нет?

Что ж это такое? — спросит изумлённый читатель, — неужели в Глупове только и нашлось, что отсутствие корпоративной связи да некоторая патриархальность приёмов? Сознаюсь, что можно бы найти кое-что и побольше, но для меня достаточно и этого. Меня интересует собственно возрождение глуповское и отношение к нему глуповцев, и в этих видах я стараюсь выяснить себе те материалы, которые должны послужить ему основанием. Материалов этих или совсем не оказывается, или оказываются только отрицательные.

Цитаты об очерке

Очерк этот не только центральный для всего цикла, но вероятнее всего, что по нему и весь цикл должен был получить свое заглавие, а самый очерк предназначался быть вступлением к нему. По крайней мере, именно в этом очерке намечается введение к теме «глуповское возрождение», которая развивается с такой подробностью во всех других очерках этого цикла. Попутно ставится вопрос — «что есть Глупов?» и разрешается в том смысле, что Глупов реально не связан ни а одним из городов, но связан со всеми с ними вместе. Отсюда — иронически продолжает сатирик — может возникнуть мысль, что Глупов есть «нечто обширнейшее»; но, явно издеваясь над цензурой, сатирик ставит на вид читателям, что «такое предположение меня огорчает»... Что Глупов есть Россия — было ясно для читателей; а для цензуры Салтыков сообщал: «Глупов есть Глупов: это большое наведенное место, которого аборигены именуются глуповцами»... Далее в столь же иронических тонах описывалась география и топография Глупова, при чем попрежнему (как и в очерке «Наши глуповские дела») утверждалось, что «истории у Глупова нет». Но тут же вскрывалось тождество между Глуповым и Россией фразою истории «глуповцы некогда имели торговые сношения с Византией», фразою, перешедшей впоследствии в Историю одного города. Население Глупова, рассказывается дальше в этом очерке, состоит из уже знакомых нам Сидорычей и Иванушек; о Сидорычах и повествуется в дальнейшем изложении очерка. Так как он не увидел в 1862 году света, то Салтыков в следующем году перенес ряд мест из него (о Сидорычах за границей) в очерк «Русские „гулящие люди“ за границей», позднее вошедшем в цикл «Признаков времени» (1869 г.) Приходится только сожалеть, что Салтыков в своё время не мог напечатать очерк «Глупов и глуповцы» и назвать его именем весь стройный по мысли и цельный по выполнению глуповский цикл, который ему пришлось годом позднее разбить на две отдельные книги «Сатир в прозе» и «Невинных рассказов».

— Разумник Иванов-Разумник, «М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество», 1930

Зловещая и символичная картина эта представляется нам первой «рабочей моделью» Апокалипсиса, которым завершится История одного города. Если в более позднем тексте история, как известно, «прекратила течение свое», то в «Наших глуповских делах» история превращается в труху, мусор или же сгорает (эсхатологический образ мирового пожара). Но нельзя не отметить и существенной разницы между двумя текстами Щедрина. В Истории одного города прекращает течение история как таковая, т.е. процесс изменений — а по сути, само время. Но в «Наших глуповских делах» речь идет лишь о прошлом, которое никому не известно и, следовательно, не существует. Тем не менее уже в раннем произведении писателя содержится мысль о возможности прекращения и исчезновения истории, столь важная для Истории одного города. А в очерке «Глупов и глуповцы» (1862) возникает мысль о том, что общество, лишенное истории, неминуемо ощущает беспокойство, а следовательно, будет пытаться «подправить историю», которой нет.

— Михаил Назаренко, «Мифопоэтика М. Е. Салтыкова-Щедрина», 2002

Административная служба позволила М. Е. Салтыкову-Щедрину увидеть Россию с высоты птичьего полёта. Об этом свидетельствуют такие его произведения, как очерки глуповского цикла и «История одного города». В 1862 г. были написаны щедринские очерки глуповского цикла — «Наши глуповские дела», «Глупов и глуповцы», «Глуповское распутство» и др. Самое печальное состоит в том, что под городом Глуповым подразумевается вся Россия. В число героев начинает вписываться Иванушка-дурак. <...> Обитателей Глупова в фантастической сатире «Глупов и глуповцы» Салтыков-Щедрин поделил на две группы — Сидорычей и Иванушек. Обитатели эти разделяются на два сорта людей: на Сидорычей, которые происходят от коллежских асессоров, и на Иванушек, которые ниоткуда и ни от кого не происходят. «Это последнее обстоятельство самим глуповцам кажется столь странно замысловатым, что глуповская академия не на шутку потревожилась им. Устроен был конкурс на задачу: «Откуда произошли Иванушки?», и молодые глуповские учёные отовсюду спешили откликнуться на зов просвещенной alma mater. Увенчано было премией сочинение, доказывавшее, что Иванушки происходят от сырости».

— Валерий Даниленко, «Картина мира в сказках русского народа», 2017

См. также

• Глуповское распутство
• Салтыков-Щедрин
• История одного города
• Город Глупов
• Угрюм-Бурчеев
• Губернские очерки
• Пошехонские рассказы
• Мухосранск