Александр Грин

Алекса́ндр Грин (настоящие имя: Алекса́ндр Степа́нович Грине́вский; 11 (23) августа 1880 — 8 июля 1932) — русский прозаик, представитель направления романтического реализма.

Александр Грин

А. Грин в Санкт-Петербурге

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Начав читать с шести лет, я прочёл всё,что под рукой было,сплошь... от Жюля Верна до приложения в газете «Свет». Тысячи книг сказочного, научного, философского, геологического, бульварного и иного содержания сидели в моей голове плохо переваренной пищей... В 1896 году с шестью рублями в кармане, с малым числом вещей, не умея ни служить, ни работать, узкогрудый, слабосильный, не знающий ни людей, ни жизни, я нимало не тревожился, что будет со мною. Я был уверен, что сразу поступлю матросом на пароход и отправлюсь в кругосветное путешествие.

— «Автобиография», 1926

Это было доисторическое время, когда земля кипела нарядными бабочками, стрекозами с прозрачными крыльями, невыносимо серьёзными жуками, царевичами и трубочистами. Жить было недурно, только прелесть жизни часто отравляла особая порода, именуемая «взрослыми». «Взрослые» носили брюки навыпуск, ничего не знали (или очень мало) о существовании разрыв-травы и важнейшим делом жизни считали уменье есть суп «с хлебом»…

— «В Италию», 1906

В океане, где я живу, как вы под железной крышей, — вода светится на три аршина, а рыбы летают по воздуху на манер галок! Это говорю вам я, штурман «Четырёх ветров», хотя её и чинили в прошлом году! Попробуйте-ка прогуляться где-нибудь в Вальпарайзо без хорошего револьвера — вас разденут, как артишок. В море, говорю я вам, бывают чудеса, когда ваш собственный корабль плывёт на вас, словно вы перед зеркалом!

— Штурман «Четырёх ветров», 1909

Бледно-зелёные газоны, окружённые светло-жёлтыми лентами дорожек, примыкали к плоским цветущим клумбам, сплошь засаженным каждая каким-нибудь одним видом. Преобладали левкои и розовая гвоздика; их узорные, светлые ковры тянулись вокруг нас, заканчиваясь у высокой, хорошо выбеленной каменной ограды маленькими полями нарциссов. Своеобразный подбор растений дышал свежестью и невинностью. Не было ни одного дерева, нежно цветущая земля без малейшего тёмного пятнышка производила восхитительное впечатление.

— «Имение Хонса», 1910

	Где-то высоко над головой, переходя с фальцета на альт, запела одинокая пуля, стихла, описала дугу и безвредно легла на песок рядом с потревоженным муравьём, тащившим какую-то очень нужную для него палочку.
	— «Колония Ланфиер», 1910

	Кто из нас не отдал бы всех своих картин, не исключая шедевров, если бы за каждую судьба платила отнятой у войны невинной жизнью?
	— «Баталист Шуан», 1915

Я приходил к заключению, что моя жизнь складывается не из событий, а из дней. Событий — потрясающих, счастливых, страшных, весёлых — не было. Если сравнить мою жизнь с обеденным столом, то на нём никогда не появлялись цветы, никогда не загоралась скатерть, не разбивалась посуда, не просыпалась соль. Ничего. Брякание ложек. А дней много: число 365, умноженное на 40. <…> Грустное зрелище представляет человек, похожий на тележку, поставленную на рельсы. Кем придумано выражение как сыр в масле — идеал безмятежного прозябания? Автор его был, вероятно, крайне несчастное существо — молочный фермер. Я шёл, светились кабачки. Там было вино, жидкость, способная превращать грусть простую — в грусть сладкую, и даже (особенности человека) — самодовольную. Быть может, пьяный калека не без тайного удовольствия сознает свои индивидуальные способности. Там, где гений говорит: «я — гений», калека может сказать с достоинством: «я — калека». До некоторой степени вино уравнивает людей; человек, от которого пахнет водкой, счастлив прежде всего удесятерённым сознанием самого себя. В наивысшем градусе опьянения рука желания недостаёт до потолка счастья на один сантиметр.

— «Наследство Пик-Мика», 1915

	… отважный скептик грандиознее самого пышного идеалиста.
	— «Рене», 1917

	…что делать, надо как-нибудь веселить жизнь, если она сама, забавляясь, хлопает нас по щекам каждый день, да ещё при этом брезгливо отворачивается.
	— «Весёлый попутчик», 1924

	… вино само по себе есть не что иное, как прекрасный полёт на месте…
	— «Состязание в Лиссе», 1921

Волнение прошлого. Несчастен тот, кто недоступен этому изысканному чувству; в нём расстилается свет сна и звучит грустное удивление. Никогда, никогда больше не повторится оно! По мере ухода лет, уходит его осязаемость, меняется форма, пропадают подробности. Кажется так, хотя его суть та, — та самая, в которой мы жили, окружённые заботами и страстями. Однако что-то изменилось и в существе. Как человек, выросший лишь умом — не сердцем, может признать себя в портрете десятилетнего, — так и события, бывшие несколько лет назад, изменяются вместе с нами и, заглянув в дневник, многое хочется переписать так, как ощущаешь теперь. Поэтому я осуждаю привычку вести дневник. Напрасная трата времени!

— «Золотая цепь», 1925

	У вещей есть инстинкт, отлично помогающий им падать, например, так, что поднять их страшно мешает какой-нибудь посторонний предмет.
	— «Серый автомобиль», 1925

— Нет, не надо. Вильсон курит осторожно, кряхтя, почти потеет, и весь вид его такой, что это — тяжёлая работа. Интересно курит Фицрой. Он положительно играет ртом: и так, и этак скривит его, а один глаз прищурит. По-моему, лучше всех других курит Гленар: у него очень мягкие манеры, они согласуются с его маленькими сигарами. Ему это идёт. — Тебе нравится Гленар? — Он мне нравился. Теперь я нахожу, что он на вкус будет вроде лакрицы. Дай мне папиросу, я попробую. Она крепко сжала мундштук губами и серьёзно поднесла спичку, причём её лицо выражало сомнение. Закурив, Джесси случайно выпустила дым через нос, закрыла глаза, чихнула и поспешно положила папиросу на пепельницу.

— «Джесси и Моргиана», 1928

— Я поступаю, как вы советуете, — ответила Ева. — Какой это был яд? — Не знаю. Во всяком случае, ни один из тех, какие распознаются лабораторным анализом. Но это неудивительно, так как наука ещё недостаточно исследовала страну тёмных сил, скрытую в органическом мире. Есть много ядовитых растений, грибов, насекомых, рыб, моллюсков, жаб и ящериц; многочисленны разновидности трупного яда; даже в человеке есть яды, — в слюне, например.

— там же

	Таргенс дал Катрионе слово «не пить», то есть обещание, равное для мужчины, привыкшему к возбуждению алкоголем, примерно тому, как если бы горный козёл отказался перепрыгивать пропасти.
	— «Ветка омелы», 1929

	Хорошо шутить можно только одним способом: делать из людей игрушки. — миллионер Стильтон
	— «Зелёная лампа», 1930

Не шуми, океан, не пугай, Нас земля напугала давно. В южный край — В светлый рай Приплывём всё равно!

Сборник «Искатель приключений» (1916)

… я был непрерывно в состоянии мучительного философского размышления, что свойственно вообще людям нашего времени, в разной, конечно, лишь силе и степени. По мере исчезновения пространства, уничтожаемого согласным действием бесчисленных технических измышлений, мир терял перспективу, становясь похожим на китайский рисунок, где близкое и далёкое, незначительное и колоссальное являются в одной плоскости. Всё приблизилось, всё задавило сознание, измученное непосильной работой. Наука, искусство, преступность, промышленность, любовь, общественность, крайне утончив и изощрив формы своих явлений, ринулись неисчислимой армией фактов на осаду рассудка, обложив духовный горизонт тучами строжайших проблем…

— «Возвращённый ад», 1915

	Будильники — это палачи счастья.
	— там же

	Зима умерла. Весна столкнула её голой розовой и дерзкой ногой в сырые овраги, где, лежа ничком, в виде мертвенно-белых, обтаявших пластов снега, старуха дышала ещё в последней агонии холодным паром, но слабо и безнадёжно.
	— там же

— Деревня? <…> — Я честно исполнил свои обязательства горожанина перед целебным ликом природы. Я гонялся за бабочками. Я шевелил палочкой навозного жука и сердил его этим до обморока. Я бросал чёрных муравьев к рыжим и кровожадно смотрел, как рыжие разгрызали чёрных. Я ел дикую редьку, щавель, ягоды, молодые побеги ёлок, как это делают мальчишки, единственное племя, ещё сохранившее в обиходе различные странные меню, от которых с неудовольствием отворачивается гурман. <…> Я лежал под деревьями, хихикал с бабами, ловил скользких ершей, купался в озере, среди лягушек, осоки и водорослей, и пел в лесу, пугая дроздов.

— «Земля и вода», 1914

	У носа, глаз, висков, на лбу и щеках его легли, ещё нерешительно и податливо, исчезая при смехе, морщины, но было уже ясно, что корни их — мысли — неистребимы.
	— там же

Надо ценить истинно интересных людей. Многих я знаю. Один, бывший гермафродит, вышел замуж; а затем, после развода, женился сам. Второй, ранее священник, изобрёл машинку для пения басом, разбогател, загрыз на пари цирковую змею, держал в Каире гарем, а теперь торгует сыром. Третий <…> обладал поразительным свойством сосредотачивать внимание окружающих на себе; в его присутствии все молчали; говорил только он; побольше ума — и он мог бы стать чём угодно. Четвёртый добровольно ослепил себя, чтобы не видеть людей. Пятый был искренним дураком сорока лет; когда его спрашивали: «Кто вы?» — он говорил — «дурак» и смеялся. Интересно, что он не был не сумасшедшим, ни идиотом, а именно классическим дураком. Шестой… шестой… это я.

— «Искатель приключений», 1915

	Настоящий искатель приключений <…> отличается от банально любопытного человека тем, что каждое неясное положение исчерпывается им до конца.
	— там же

	Паульсон умело пристегнул своё имя к убийству. Это реклама. Приятно видеть в запутанной, таинственной сущности нашей жизни господина, отовсюду вылавливающего рубли.
	— «Убийство в рыбной лавке», 1915

Крысолов (1924)

Дух быта часто отворачивается от зеркала, усердно подставляемого ему безукоризненно грамотными людьми, сквернословящими по новой орфографии с таким же успехом, с каким проделывали они это по старой. — II

Подлинный случай, закованный в безмятежную простоту естественно верного тона, какого жаждем мы на каждом шагу всем сердцем, всегда полон очарования. — II

Лукавая, неверная память! Она клянётся не забыть ни чисел, ни дней, ни подробностей, ни дорогого лица и взглядом невинности отвечает сомнению. Но наступил срок, и легковерный видит, что заключил сделку с бесстыдной обезьяной, отдающей за горсть орехов бриллиантовый перстень. Неполны, смутны черты вспоминаемого лица, из числа выпадает цифра; обстоятельства смешиваются, и тщетно сжимает голову человек, мучаясь скользким воспоминанием. Но, если бы мы помнили, если бы могли вспомнить все, — какой рассудок выдержит безнаказанно целую жизнь в едином моменте, особенно воспоминания чувств? — VI

… центральный зал, <…> чья-то речь тихо текла там, пробираясь, как жук в лесной хвое, покапывающими периодами. — VII

Крысам <…> благоприятствуют мор, голод, война, наводнение и нашествие. Тогда они собираются под знаком таинственных превращений, действуя как люди, и ты будешь говорить с ними, не зная, кто это. Они крадут и продают с пользой, удивительной для честного труженика, и обманывают блеском своих одежд и мягкостью речи. Они убивают и жгут, мошенничают и подстерегают; окружаясь роскошью, едят и пьют довольно и имеют всё в изобилии. — X

О Грине

По первому впечатлению рассказ г. Александра Грина легко принять за рассказ Эдгара По. Так же, как По, Грин охотно даёт своим рассказам особую ирреальную обстановку, вне времени и пространства, сочиняя необычные вненациональные собственные имена; так же, как у По, эта мистическая атмосфера замысла соединяется здесь с отчётливой и скрупулёзной реальностью описаний предметного мира. <…> Грин — незаурядная фигура в нашей беллетристике; то, что он мало оценен, коренится в известной степени в его недостатках <…>. Грин всё-таки не подражатель Эдгара По, не усвоитель трафарета, даже не стилизатор; он самостоятелен более, чем многие пишущие заурядные реалистические рассказы, литературные источники которых лишь более расплывчаты и потому менее очевидны… Грин был бы Грином, если бы и не было Эдгара По. — 1-й абзац обычен для оценок творчества Грина тех лет

— Аркадий Горнфельд, рецензия на «Искателя приключений»

1930-е

	Иногда говорят, что творчество Грина представляет собой подражание Эдгару По, Амброзу Бирсу. Как можно подражать выдумке? Ведь надо же выдумать! Он не подражает им, он им равен, он так же уникален, как они.
	— Юрий Олеша, «Книга прощания», 1930-1959

	— Не люблю застольных речей. Опять Олеша не то сказал. Сказал о Грине, что умер последний фабулист. Не понимаю, что это значит — последний фабулист. Последний флибустьер — это ещё бывает. Не то, не то сказал.
	— Ильф и Петров, «Литературный трамвай», 1932

Грин был суровый сказочник и поэт морских лагун и портов. Его рассказы вызывают лёгкое головокружение, как запах раздавленных цветов и свежие, печальные ветры. Грин провёл почти всю жизнь в ночлежных домах, в грошовом и непосильном труде <…>. Он был матросом, грузчиком, нищим, банщиком, золотоискателем, но прежде всего — неудачником. Взгляд его остался наивен и чист, как у мечтательного мальчика. Он не замечал окружающего и жил на облачных, весёлых берегах. Только в последние годы перед смертью в словах и рассказах Грина появились первые намеки на приближение его к нашей действительности. Романтика Грина была проста, весела, блестяща. Она возбуждала в людях желание разнообразной жизни, полной риска и «чувства высокого», жизни, свойственной исследователям, мореплавателям и путешественникам. Она вызывала упрямую потребность увидеть и узнать весь земной шар, а это желание было благородным и прекрасным.

— Константин Паустовский, «Чёрное море», 1935

	Внешность Грина говорила лучше слов о характере его жизни: это был необычайно худой, высокий и сутулый человек, с лицом, иссеченным тысячами морщин и шрамов, с усталыми глазами, загоравшимися прекрасным блеском только в минуты чтения или выдумывания необычайных рассказов. <…> Грин говорил, что лучше всего узнаёт людей по тому, как они пожимают руку.
	— Константин Паустовский, «Александр Грин» («Жизнь Грина»), 1939

1960-е

Его недооценили. Он был отнесён к символистам, между тем всё, что он писал, было исполнено веры именно в силу, в возможности человека. И, если угодно, тот оттенок раздражения, который пронизывает его рассказы, — а этот оттенок, безусловно, наличествует в них! — имел своей причиной как раз неудовольствие его по поводу того, что люди не так волшебно-сильны, какими они представлялись ему в его фантазии. Интересно, что и он сам имел о себе неправильное представление. Так как он пришёл в литературу молодых, в среду советских писателей из прошлого, причём в этом прошлом он принадлежал к богеме, то, чтобы не потерять уверенности в себе (несколько озлобленной уверенности), он, как за некую хартию его прав, держался за ту критическую оценку, которую получил в своё время от критиков, являвшихся проповедниками искусства для искусства.

— Юрий Олеша, «Ни дня без строчки» (часть 4), 1960 [1965]

	[Грин взывает] скорее к нашему чувству романтики, чем к логике. Автор знакомит нас с чудесами, не давая им объяснений, но и не прибегая ни к ложным реакционным наукам, ни к мистике. — перевод: В. Бемова, 1961
	— Жак Бержье, «Советская научно-фантастическая литература глазами француза» (La science-fiction soviétique vue par un Français), 1961

	основному содержанию их творчества, эмоциональному воздействию на души читателей Грин и Э. По — писатели полярно противоположные.
	— В. Вихров, «Рыцарь мечты»

1926 год в Феодосии. Александр Степанович, придя вечером домой, попросил у меня какой-нибудь кусок шёлка. Расстелил его на столе под лампой и положил гранатовую брошь. Тепло густо-красных огней вошло в сердце — как красиво! — Чудесный это камень, — сказал Александр Степанович. — Я испытываю тихую радость, смотря в красную его глубину. Говорят, кто носит этот камень, того люди любят. Носи, родная, пусть тебя любят. Такой гранат ближе к душе, чем бриллиант. Вот я и ношу её более сорока лет. Всё потеряла, а она чудом не ушла, стала мне другом-воспоминанием.:356

— Нина Грин, «Воспоминания об Александре Грине», 1960-е

Представление о Грине — «чистом» романтике, сторонившемся житейской прозы, не соответствует ни наличию у него сугубо реалистических рассказов, основанных на точных фактах политической жизни России, ни природе гриновского творчества. Его фантастика далеко перерастала намерение украсить голубой мечтой «томительно бедную жизнь». Она и вытекала из этой жизни — реалистическим обрамлением вымысла, но, главное, эскапизмом — чувством отталкивания от действительности. Грин и море-то полюбил через «флотчиков», ненавидимых в обывательской Вятке за «смуту», которую они сеяли, одним своим появлением напоминая о другом мире, где не действует вятский серенький здравый смысл. Он пришёл к своей романтической фантастике от ненависти к этому самому «здравому смыслу». И свою «гринландию» он создал не для того, чтобы укрыться в её воздушных замках, а чтобы там свести счёт с всероссийской духовной Вяткой. <…> Фантастика у Грина — своеобразный приём анализа страны страстей, вымышленной и такой реальной, где романтическая чистота смешана с прозаической грязью. <…> Грин изобретал свои чудеса, сторонясь научного обоснования неведомого, в значительной мере потому, что знанием грубым и ограниченным, чувствовал он, можно лишь разорвать тонкую материю интуиции, принизить парение духа. Он видел вокруг себя знание, низведённое до «здравого смысла», и верно угадывал в нём самодовольство обывателя, убеждённого в непогрешимости своих кухонных истин. <…> Гриновская традиция укрепила в фантастической литературе человеческое начало, и можно пожалеть, что мы так долго заблуждались относительно его творчества. Грин воспринимается сегодня связующим звеном между человековеденьем «большой» реалистической литературы и «машиноведеньем» золушки-фантастики. В значительной мере ему мы обязаны тем, что наша фантастика, отсвечивающая металлом звездолётов и счётнорешающих машин, потеплела в 50—60-е годы человеческими страстями.

— Анатолий Бритиков, «Русский советский научно-фантастический роман», 1969

Статьи о произведениях

• См. в отдельной категории